|
|
Все мы работаем, одни производят одно, другие - другое.
Мой продукт - надежда
Для сердца нужно верить... " Я на этом основании все-все понял о вере. О том, почему вера необходима человеку. Не просто: вот нужно верить, а для сердца надо верить, сердце не может жить без веры, оно умирает:
Мы живем в бытовом слове, мы приучены так жить, в быте. А школа принципиально выводит в надбытовое, и в этом ее смысл. Школа говорит о таких вещах, о которых на семейной кухне не говорят. Физика, литература, история:
Школа должна дать что-то цельное, она претендует на это, а слова "вера" там нет. Словно люди не знают, что все держится верой и все в языке полно верой. И нет нужды, говорят, в вере. А ребенок чувствует, что с ним что-то не то:> - объяснял Соловейчик в одной из последних своих бесед с Димой Шеваровым.
Итог жизненной работы Соловейчика - необратимое возвращение "высоких слов" в мир строгой педагогической мысли. "Да, вероятно, и вообще в традицию отечественного гуманитарного знания.) Высоких слов, спаянных точной мерой взаимных зависимостей, противостояний и соответствий.
Соловейчик словно восстанавливал ту область миропонимания, что в прежние века именовали метафизикой.
Когда-то решили, что подобные задачи надежно снимаются строгими научными законами - и тому находились блистательные подтверждения в естествознании. Но относительно знаний о человеке пафос законов не срабатывал. Науки о развитии человека и общества выясняют о них все более тонкие и глубокие подробности, но не поддается обработке ключевой элемент - элемент духовной свободы, элемент человеческого выбора, способный опрокидывать любые научные прогнозы к противоположным результатам.
"Ибо ответа на вопрос: "Что делать, если ребенок:" - нет; эти ответы лежат в другой сфере, в этической, - решительно подводил черту Соловейчик. - Они должны быть в паре - точность и вольность".
Если мы возьмем какую-нибудь из ранних книг Соловейчика, например,"От интересов к способностям", то увидим перед собой действительно книгу журналиста: поясняющего и популяризирующего.
Но в постановках вопросов, в связках, переходах, авторских отступлениях за этой популяризаторской мозаикой начинает высвечиваться цельная картина, первые контуры той философии общего мира детей и взрослых, которые зададут со временем каркас "Педагогики для всех".
Чем дальше, тем больше Соловейчик не собирал, а переплавлял педагогические, научные, общественные факты, встраивая их в свою "алгебру высоких слов". А саму эту "алгебру" выверял на резонансе между тем, как бытуют смыслы слов в живом русском языке, и тем, каково их место в практике воспитания.
Соловейчик словно переворачивал, показывал и доказывал, как вспыхивают и обуславливают друг друга смысловые зависимости вокруг "созвездий высоких слов" - и выпестованных в тысячелетних традициях богословия, и вознесенных на гребнях социальных революций. И тех же веры, надежды, любви, и тех же свободы, равенства, братства.
Перед читателем Cоловейчика неожиданные взаимные зависимости вдруг обнаруживаются как очевидные факты. Что не может быть свободы там, где отсутствует творческое начало. Равно как и наоборот. Что отношения равенства, равноправия, самой правды возникают лишь на почве общего дела, что деятельное сотрудничество людей является их необходимым условием. Что общение - третий соучастник сотворчества и сотрудничества в воспитании - в данном случае синоним вовсе не коммуникации или обмена информацией, а своего рода иносказание братства: общение как обнаружение общего языка, душевного контакта, общей тайны, того чувства взаимной близости, которое дается нам как награда.
Общение - о таинственном в самом близком, сотрудничество - о ясном и конкретном, творчество - о влекущем, взыскующем усилий и непредсказуемом. Их круговоротом держится нормальная человеческая жизнь и нормальная педагогика.
На этих трех осях координат Соловейчику удалось разметить весь объем смыслов, связанных с развитием и воспитанием человека.
"Для меня писать просто - это значит не придумать, а додуматься".
Он словно негласно вывел некий закон педагогической мысли - как мысли "детной", а следовательно, такой, которая должна высказываться ясно, просто и точно. Что это такая удивительная мысль, которая одновременно обращена и к детям, и к родителям, и к учителям, и к ученым - и для каждого из них может быть по-своему значима.
В советском мире шестидесятых-семидесятых годов принято было рассуждать или просто, лозунгово и однозначно, рецептурно, или же, наоборот, сложно, интеллектуально-затейливо, особым языком для посвященных: будь то семиотика или психология развития, "мыследеятельностный подход" или любая научная школа в дидактике и социологии.
Такова была естественная форма самозащиты (непонятности, а следовательно, неподконтрольности для власти) - и форма самоутверждения, самоубеждения в своей "элитарности". Увы, неизбежно в понятийных играх "элитарно-научных" сообществ истина постепенно отступала на задний план перед приверженностью правилам, кодам, ритуалам и корпоративной солидарности своего направления.
Соловейчик двигался в противоположную сторону. Он показывал, как можно ясно понимать и представлять сложные вещи - не упрощая их суть, а различая главное от второстепенного. Только выводы предстанут нам совсем не как рецепты, а как палитра противоречий. Ведь из столкновения противоречий, из умения их выдерживать, как утверждают книги Соловейчика, и возникает возможность нравственного выбора. Из его книг возникает ясное видение мира как мира сложного, но соразмерного человеку, в котором человеку посильно быть собой и выбирать свой путь.
В пораженном инфантилизмом обществе, где люди привыкли считать, что за все их проблемы отвечает власть, Соловейчик предположил, что преодоление взрослого инфантилизма начинается с ответственности за своих детей.
Вы - родители, вы - учителя, вам самим выбирать ту или иную педагогическую веру, тот или иной образ отношений с детьми. Ни министерство просвещения, ни таинственная психологическая наука, ни весь прогресс цивилизации не сделают этого за вас, не решат главных вопросов.
И как всю жизнь Соловейчик восхищался учителями, которых встречал, так же неустанно день за днем он находил все новые и новые поводы для надежд на мудрость человеческого выбора. Ими и старался поделиться. Так неожиданно и завершил он одну из знаменитых своих статей: "Не знаю, насколько эти ожидания оправданны, и тем более не знаю, оправдаются ли они, но что делать? Все мы работаем, одни производят одно, другие - другое. Мой продукт - надежда".
|
|
|
