КУЛЬТУРНЫЙ КОНТЕКСТ

Закон первой фразы

Однажды в Доме творчества в Пицунде (вот жизнь! каждая полуфраза становится исторической: чья теперь Пицунда? Есть ли там Дом творчества?) со мной за одним столом оказалась немолодая уже писательница из Киева (и вновь ассоциации: если жива, то как там сейчас ей, русскоязычной, в Киеве и по какую она сторону баррикад?)… Но?для моей истории весь этот исторический контекст не обязателен. Я хочу рассказать только то, что хочу рассказать.

 
Итак, однажды в Доме творчества в Пицунде со мной за одним столом оказалась немолодая уже писательница из Киева. Очень милая женщина. Разговорились, естественно. Оказывается, у нее была рабочая норма: каждый год в этом Доме творчества она пишет за смену роман. Двадцать страниц в день. Я был удивлен. Хемингуэй признавался, что в день может написать не больше двух страниц.
Перед отъездом зашел в номер попрощаться. Роман был готов, кирпич рукописи лежал на столе. Я невольно взглянул на первую страницу. Начинался роман так: «А дождь все шел и шел». Совсем как в чеховском «Ионыче», где роман хозяйки начинается с фразы «Мороз крепчал».
Казалось бы, ну что – графомания, страсть к сочинительству вроде безответной любви. Достойно сожаления или усмешки. Но графомания в литературе только частный случай графомании в жизни. Человек смотрит на другого и не видит его, слушает и не слышит. Он похож на токующего глухаря, который не слышит не только сильного шума, но даже сделанного по нему неудачного выстрела. Его занимает лишь собственная песня.
Стоит ли говорить, что мою киевскую соседку я больше никогда не видел и не пытался прочесть ее книги. Такие случайные спутники на пути встречаются тысячами. Важно вовремя распознать их и не пристать сердцем. Потому что любовь к глухарям всегда без взаимности.

* * *

В литературе то же, что в жизни. Нужен внимательный, сочувствующий взгляд. Если не любви, то эмпатии.
Герой «Театрального романа» Булгакова писал пьесу. Он видел светящуюся камеру, в которой ходили люди, кто-то перебирал струны гитары. Но, вот отчаянье, перенести их на бумагу не удавалось. «Всю жизнь можно было бы играть в эту игру, глядеть в страницу... А как бы фиксировать эти фигурки? Так, чтобы они не ушли уже более никуда.
И ночью однажды я решил эту волшебную камеру описать. Как же ее описать?
А очень просто. Что видишь, то и пиши, а чего не видишь, писать не следует».
В советское время упирали на мировоззрение. Оно должно было быть прогрессивным. Еще важен был жизненный опыт. Литераторов посылали в дальние командировки на стройки, в колхозы. Потом в моду вошло слово «текст». Фразу Бюффона «стиль – это человек» знал наизусть всякий.
Скажу так: Бюффон, конечно, прав. Если под стилем понимать не внешние манеры, а внутреннее устройство человека. Мастерство тоже желательно, не только для литератора, но и для физика, учителя, инженера, кулинара. Опыт зависит от глубины проживания каждой минуты, а не от поездок. С мировоззрением дело путаное, столько раз уже на нашей памяти прогрессивное и регрессивное менялись местами. Да и не самое это главное, я думаю.
Главное просто: видит человек другого человека или нет. Если видит – годится в спутники. И писатель, если следует завету Булгакова, годится. Для него к тому же это единственная возможность не соврать, не впасть в эйфорию от собственной упоительной, а все-таки бедной, отвлеченной фантазии. Дар этот – совестливый дар. Отрабатывать его трудно.

* * *

Мой друг Дима Толстоба написал как-то почти надрывные стихи по пустяковому, казалось бы, поводу: приехав работать на Север, несколько часов не мог поймать попутную машину. «На бетонном пути в Возей // Перемешана с нефтью грязь. // На бетонном пути в Возей // Я стараюсь стоять, не злясь. // Здесь машины все прут и прут. // Здесь машинами пруд пруди. //Но машины не всех берут, // Подвернувшихся на пути. // Трубовозчики не берут – // Я для них «человек в плаще». // И «Икарусы» не берут – // Я для них “человек вообще”».
Это стихи о том, что «человеком вообще» быть неуютно. Нам и спутники по жизни нужны для того, чтобы мы лучше понимали себя. Но в этом обидчивом стихотворении есть и справедливая догадка: «Даже сердце не всех берет, // Подвернувшихся на пути». Это правда. Не трагедия, конечно, но бывает горько. Хороший, даже симпатичный человек, однако не мой.
Другое дело, когда друг, с которым прошел большую часть пути, сворачивает с дороги и пропадает. Так в моей жизни пропал Дима Толстоба. То есть он продолжает жить в Петербурге, но в тесном дружеском кругу больше не появляется. И стихов, похоже, не пишет.
О причинах судить не берусь. Скажу только, что если друг сошел с твоей дороги, это вовсе не значит, что он сбился с пути. Наш путь не единственный. Человек, как бильярдный шар, несколько раз сталкивается с другими шарами, ударяется о борта, чтобы в конце концов попасть в свою лузу. К тому же с годами слабеют и обрываются дружеские связи. А мы продолжаем жить. Правда, пустота не заполняется. И это верный признак того, что дорога подходит к концу.
Однако бывает, что мы теряемся в пути по обоюдной вине. От усталости внимания и любви. От предвзятостей и сосредоточенности на себе. Хорошо, если потом вновь обретаем друга. Одну такую историю я хочу рассказать.

* * *

С Сергеем Калединым мы познакомились после выхода в «Новом мире» его повести «Смиренное кладбище». Я написал несколько слов о ней, отвечая на литературную анкету «Дружбы народов». Повесть замечательная, и напрасно кто-то попытается определить ее в раздел «чернуха», писал я. Это история маленького человека, традиция которой, кстати, идет не от «Шинели» Гоголя, а от «Медного всадника» Пушкина. Точных слов не помню, журнал не сохранился. Потом выяснилось, что это был первый отзыв на повесть.
Через несколько дней раздался звонок: «Меня зовут Сергей Каледин. Мне кажется, нам надо познакомиться». Я не знал тогда, что эта манера идти навстречу людям и обстоятельствам и есть главная черта его характера. Также он позвонил однажды Людмиле Улицкой. «Мне понравился твой рассказ, а у тебя еще есть?» – «Есть». – «А где ты живешь?» – «На Аэропорте». Улицкая вспоминает: «И через двадцать минут Сергей Каледин сидел на кухне и пил чай. Моя первая книга на русском языке с легкой руки Сергея вышла через два года».
С годами наши встречи и перезванивания становились все реже. Друг для друга мы почти потерялись. Не особенно следили за публикациями. Впрочем, попалась мне как-то повесть Сергея, написанная на материале короткой поездки в Израиль, и не понравилась. Это был не его жанр. Ему надо было поработать и пожить с людьми всерьез, прежде чем это станет прозой. Сергей, в свою очередь, с недоверием относился к моему переходу на прозу.
Встретились случайно на букеровском обеде. Каледин жаловался, что читает все журналы подряд, но достойной прозы нет как нет. Вероятно, век беллетристики закончился. Прежнее: он встретил ее, они взялись за руки, и сначала было у них все ля-ля, а потом стало у-у-у – больше не проходит.
Такие разговоры я слышал от многих, и они мне не нравились. Сергей сказал, что сам писать прозу больше не намерен. Он не выдумщик, пишет только на материале личных событий. Работал на кладбище, в церкви, появились «Смиренное кладбище», «Поп и работник», служил в стройбате – написал «Стройбат». А теперь событий нет. Живет в деревне. Пописывает очеркушки в «Огонек». Все.
После этого прислал вдруг роман своего товарища. Прочил ему едва ли не Нобелевскую премию. Роман был слабый. Ну что ж, подумал я, человек разбалансировался, испортился компас – жаль, конечно, но так бывает.
Плохие мысли. Нельзя терять друга в пути. Нельзя привыкать к этим потерям. Не верить в него и судить – нельзя. Об этом писал Толстой в своем «Дневнике»: «Одно из самых обычных заблуждений состоит в том, чтобы считать людей добрыми, злыми, глупыми, умными. Человек течет, и в нем есть все возможности: был глуп, стал умен, был зол, стал добр, и наоборот. В этом величие человека. И от этого нельзя судить человека. Какого? Ты осудил, а он уже другой. Нельзя и сказать: не люблю. Ты сказал, а оно другое».
«Другое» пришло ко мне несколько недель назад по почте. Новая книга Каледина «Черно-белое кино». Открыл ее без особых надежд, но при первой же фразе скепсис отошел в сторону. «Инга Фельтринелли давала бал». Лихо. Почти как «Гости съезжались на дачу». Фраза, которую Толстой мечтал украсть у Пушкина.
Это была книга живой правды, захватывающе увлекательная и волнующая. Что, как вы понимаете, во все времена редкость. Еще более необычно – книга для всех, независимо от возраста и образования, изощренной или простоватой архитектуры ума, эстетических претензий или полного их отсутствия. Без авантюрного сюжета при этом, романтического пафоса и мелодраматических сцен. В чем же дело? А вот в этом и дело. Какие-то фокусы и загадки были сокрыты в этой книге.
Я не сразу понял, что она собрана из тех самых «очеркушек», о которых говорил Сергей. Да, очерковая основа несомненна. Десятки фотографий героев. И в то же время это были первоклассные рассказы. Редактор «Огонька» Виктор Лошак прав: «Каледин придумал новый жанр. Из живых людей извлекает литературу». Надо только уточнить: вернулся в свой жанр.
Дело, конечно, отчасти случая. Позвонили, попросили написать очерк на тему «Почему я живу в деревне». Но случай идет навстречу известно кому. То, что попал на золотую жилу, выяснилось, вероятно, не сразу. Возможно, в момент нашего разговора Сергей этого и сам не понимал. Бессобытийная жизнь оказалась полна событий.
Кто герои? Деревенские соседи и родственники, отставники и пенсионеры, инсультники, алкоголики, чудаки и горемыки. Иногда зарубежные презентации и беседы с людьми известными, но чаще байки за столом у огорода. А при чтении, бывает, сердце надрывается. Столько правды, не пропущенной через эстетическое сито. Книга насквозь ироничная и сентиментальная одновременно.
О реальных людях писать трудно. Они не все расскажут, ты не обо всем посмеешь написать. Это не вымышленный герой, про которого можно сказать: «В этот момент он думал о том, что…». Неизвестно, что думает и чувствует реальный герой. Только внешний рисунок. Поэтому и правда получается несколько усеченной и комплиментарной. У Каледина получились рассказы без этой, казалось бы, неизбежной кривизны.
Он любит своих героев, сочувствует им, симпатизирует, но никогда не судит. Нет у него этого университетского штангенциркуля или проповеднической шкалы. Напротив, скорее доля житейского цинизма. Но в читателе рождается чувство свободы и последнего прощения.
Автор и сам ведь не только рассказчик, но и персонаж. Далеко не идеальный. Он хитрован и авантюрист, кокетничает своей просторечной манерой и редкими словечками и явно себе нравится. Но мобилен, доброжелателен, отзывчив. С ним интересно. Потому еще, что правдив. Легко признается, что в годы юности любил Щипачева, Асадова и Игоря Кобзева, или переписывает реплику сына на свою фразу, что отец его знаменитый писатель: « – Да никакой ты не знаменитый. – А кто же я по-твоему? – …Пьяница». Ему ничто. Он весь здесь. Открытого же человека читатель всегда готов не только простить, но и полюбить. К тому же чего ему оправдываться – вот книга.

* * *

Долго не мог Сергею дозвониться. Наконец послал SMS. Ответ пришел рано утром: «Где он? Вот я!» Спрашиваю, откуда ты свалился в шесть часов, двадцать девять минут, сорок семь секунд утра? Отвечает: «Из Парижа».
Я сказал, что надо бы встретиться и поговорить. Хотя проблема в том, что он сейчас в своей подмосковной деревне, а я в своей – в Псковской области. Приеду, сказал он. «Ты ведь можешь и на моторе?» – «Могу и на моторе».
Думаю, встретимся.