ПРИМЕТЫ ВРЕМЕНИ

Голос подсадной утки

Дивлюсь я на наше телевидение – сколько в нем здоровья и неувядающей молодости! Если бы случилось чудо и передалась эта жизнерадостность электорату – горы свернуть можно. Певцы и актеры, балерины и ученые, депутаты и писатели (писатели нынче почти все) улыбаются и веселят публику, размышляют и спорят. Все они талантливы и самоотверженны, незаурядны и сентиментальны, высшей ценностью считают семью, хотя разводятся шумно и регулярно, и совсем как простые люди, в тихие утра между банкетами, предпочитают на завтрак кашу или яичницу. А уж о себе рассказывают с такой любовью и в таких подробностях – дух захватывает.

От этого обилия знаменитых красавцев и мудрецов случилась у меня однажды галлюцинация. Увидел я такой анонс в ТВ-программке: «Весенние встречи. Ток-шоу с Александром Пушкиным». И тут же, точно наяву, проявилась картинка.
Александра Сергеевича сначала, натурально, усаживают в гримерку перед зеркалом. Его чрезвычайный цвет лица припорашивают светлой пудрой. Поправляют довольно безобразную, давно расчески не знавшую прическу. Спрыскивают ее лаком. Заодно пытаются развеселить льстивыми восторгами. Потому что гений с утра хмур.
Ведущий, похожий как две капли воды на Ивана Александровича Хлестакова, начинает разговор почтительно, но с долей фамильярности. Типа: «Ну что, брат Пушкин?»
Пушкин не в духе. Не успел выспаться. Вчера был театр, потом в клубе почти до утра пили пунш и рубились в карты. Проигрался в пух. Всегда он проигрывается. Поэтому и отвечает вяло, по-«Ревизору»: «Да так, брат… так как-то все...»
Но ведущего нашего смутить невозможно. Он всегда в тонусе – профессия. Разогревая публику, он подмигивает в экран: «Большой оригинал».
Александр Сергеевич, не унимается он, вы так много делаете для отечественной литературы, а при этом всегда в отличной форме, как после фитнеса, выглядите щегольски и, я бы сказал, сексуально. Как вам это удается?
Да, работать приходится много, вздыхает Пушкин. Горы черновиков. Свечу, бывало, до утра жгу. Легкость, уверяю вас, так просто не дается. Но… Не вижу противоречия. Быть, знаете ли, можно дельным человеком, а при этом думать о красе ногтей.
«Наше всё» рассматривает свой знаменитый длинный ноготь крупным планом. Чистый позер. Такова заразительность ток-шоу.
А что касается фитнеса, продолжает Александр Сергеевич, эта групповщина не по мне. (Тут Пушкин оживляется, ему хочется поделиться секретами своего здоровья.) Предпочитаю утром окунуться в бочке с ледяной водой, а потом пройтись с тяжелой тростью пешком до Царского Села и обратно. Очень бодрит.
Заливает гений, сам превращаясь на наших глазах в Хлестакова. Бочка-то у него в Михайловском, а до Царского он ходит из Петербурга.
Да, вы в замечательной форме, непринужденно льстит ведущий. Я думал: как же? Оказывается, вона что! С булавой, можно сказать, отмахать пятьдесят почти километров.
Семьдесят, поправляет Пушкин.
Ой-ой! Вот это да, изумляется ведущий. Смотрите, друзья, смотрите! Что в переводе означает: вы счастливы, а и я хлеб с икрой не зря ем. Но и своего собеседника он при этом не теряет боковым зрением. Работа.
Физическая форма, конечно, физической формой, но возраст не скроешь, серь­езнеет ведущий. Он в нашем сознании, в росте, так сказать, ума. В этой связи хочу спросить вас: как вы относитесь к молодому поколению? А то многие недовольны.
Я не согласен с этими брюзгами, отвечает Пушкин. Мне нравятся нынешние. Гулял тут по Летнему саду. Гляжу, бегает дворовый мальчик. В салазки посадил жучку, себя вообразил конем. Какая фантазия у безграмотного, можно сказать, шалуна, беззастенчиво шпарит он из своего «Евгения Онегина». И пальчик уж отморозил. Самому и больно и смешно. Мать грозит ему, а он хоть бы что. Характер. Я радуюсь, так и хочется сказать (Пушкин наговаривает еще не написанные стихи): «Здравствуй, племя младое, незнакомое! Мне, конечно, уже не увидеть твой могучий возраст, но внук увидит». Для детей живем, добавляет Пушкин. Да.
Он на глазах красиво состаривается. Наплыв. Идет музыка Глинки из романса «Я помню чудное мгновенье». Младое племя на складных трибунах аплодирует. Трогательно. До слез буквально.
На крыльях этой фантазии мог бы вам еще представить «Линию жизни» с Николаем Васильевичем Гоголем. Но не буду. Страшно вообразить, что делал бы на публике этот мнительный человек, не способный куска проглотить при постороннем.

* * *

Меньше всего хочу обличать телевидение. Нет у меня права и смеяться над теми, кто усердно этим шоу внимает. Но что-то с нами случилось, вам не кажется? Мы словно забалтываем жизнь, упражняемся в пафосе, берем в аренду драматизм, имитируем независимость суждений. Не так уж умны и независимы при этом, надо сказать. Наставленная камера, а тем более толчея у микрофона вообще не способствуют проявлению интеллекта. Известно, что уровень разговора в большой компании чуть ниже среднего интеллектуального уровня одного из ее участников. Таков закон, доказано.
Но дело не только в этом. На волнах гласности мы не заметили, как утратили чувство естественного стыда. Всё на продажу. Вываливаем принародно дорогой хлам и драгоценности из семейного сундука, который люди обычно перебирают в одиночестве. Запах выдохшегося флакона, закладку из морщинистого осеннего листа – можно ли продать? Продаем. Пользуются спросом. Зато себе ничего не остается.
Потому и в разговоре один на один начинаем испытывать затруднение. Тон похвальбы или свары здесь не проходит. Тут надо быть деликатным в выражениях, тут (в разговоре с сыном, женой, мамой, другом) нужно искать необидное, но при этом точное слово. Отвыкли. В экране-то нахамить другому – высший шик.

* * *

Уже многие годы, если не десятилетия, лингвисты говорят про обеднение и искажение языка. Обороты вроде «наблюдал о…» скоро, боюсь, станут нормой. А уж «инциндент», «прецендент», «скурпулезно» «депутатское лобио» давно уже перешли в речь не только политиков, но и актеров, и ученых, и, конечно, «писателей». Но ладно, я не об этом.
На улицах Петербурга я иногда чувствую себя жителем другой страны. Язык вроде бы русский, но в то же время какой-то незнакомый. Изменилась мелодика. Более того, изменился, особенно у подростков, тембр голоса. Даже беседа двоих происходит на пределе голосового напряжения, как у плохих конферансье во время народных гуляний в садах и парках. Голос рвется, дребезжит, слова редуцируются, слипаются, интонация к концу предложения делает заметное повышение. Кажется, если бы речь сегодняшнего горожанина записать нотами, мы получили бы совершенно новую музыку, на мой вкус, довольно противную.
Заметил это, конечно, не один я. Есть уже первые наблюдения и предположения исследователей. Большинство главную причину мелодического изменения речи горожан видят в небывалом наплыве мигрантов. Скорее всего так и есть. Но не думаю, чтобы это являлось единственной и главной причиной.
Вкрапления местного говора или ино­язычного акцента, разумеется, неизбежны. На речи коренных жителей это, как правило, не отражается. Способностью более тонкого внедрения в речь обладают чужая мелодика и интонация. Но и это происходит, видимо, при каком-то критическом повышении процента приезжих в общем числе населения. А главное, в провинции, при всей очевидности местного наречия, подобных голосов и интонаций я почти не встречал. Это характерная черта именно большого города.
Думаю, что в этой форсированности голоса и в целом разговорной речи свою роль сыграло телевидение. Закадровые голоса рекламы и многочисленных анонсов один в один повторяют интонации трибунных объявлял и комментаторов на параде, а также балаганных зазывал. Ненатуральный смех подсадной публики на всевозможных ток-шоу (для тысяч людей это давно уже стало профессией). Сами участники при этом отрабатывают только интонации крикливого спора, оскорбительной агрессии, кухонной перепалки и нажимного пафоса. А повод для этого всегда найдется. События в Украине очередной тому пример. Все это превращается в норму не только речи, но и повседневного поведения, диктует стиль отношений, провоцирует мимику.
* * *

Бродский в конце 60-х написал обидные строки, назвав себя одним «из глухих, облысевших, угрюмых послов Второсортной державы». Возмутительные, действительно, и горькие строки. Скрыто живущее в каждом чувство патриотизма должно было бы быть оскорблено. Как-то действенно, я имею в виду, в желании делом опроверг­нуть.
Но в 90-е годы именно этот пассаж Бродского подхватили в восторге рабского самоуничижения. Гордость по взмаху кремлевской палочки, конечно, реанимировали, и она вновь застучала в барабаны. Но поскольку реальные аргументы в пользу этой гордости пока не подросли, в бой двинули спортсменов и актеров, которым, говоря честно, тоже нечем особенно гордиться. Однако в данном случае шумовой эффект важнее. А электорат подмены, глядишь, и не заметит.
Раз за разом актеры рассказывают нам о сложностях своей профессии, о том, как самоотверженно снимались они в стужу, а то и под дождем, играя полярников или машинистов. И ни им, ни нам не приходит в голову, что на свете есть реальные полярники и машинисты, для которых это не эпизод съемок, а жизнь. И бывало детство потруднее, чем у них, и испытания покруче.
Спортсмены и тренеры у нас сплошь великие. Если бы водная дорожка была метров на двадцать длиннее – мы бы им показали. Но и сейчас, придя пятым, восьмым, пятнадцатым, каждый совершает подвиг, о чем нам и сообщает захлебывающийся комментатор.
Не отстают и на актерских тусовках, поскольку все – гениальные. «Одаренный» давно не в ходу, а за «талантливый» могут и морду в кулуарах набить. Главное же – все во всем разбираются. Точно так же, как и век назад, в романе Германа Гессе «Игра в бисер», «маститых химиков и виртуозов фортепьянной игры заставляют высказываться о политике, любимых актеров, танцовщиков, гимнастов, летчиков или даже поэтов – о преимуществах и недостатках холостой жизни, о предполагаемых причинах финансовых кризисов и так далее».
Профессиональные качества не обсуждаются. Увлекательнейшие профессии, как в меню плохого ресторана, вообще отсутствуют. Нет их ни на первое, ни на второе, ни даже на десерт. Как и научных поисков и открытий, если это не снежный человек или тайны тонкого мира, обещающие бессмертие. Цена независимой и оригинальной мысли упала ниже рыночной. Шедевр может годами лежать на видном месте, пока кто-нибудь медийный не объявит. Но хуже всего, что так же низко ценится человеческое достоинство, тихое и точное слово, неоцифрованное упорство любви, душевная расположенность, да и сама жизнь, которая «как тишина осенняя подробна».
Жизнь не шоу, о чем рано или поздно каждому придется вспомнить. Она по другим законам происходит. Выяснять отношения с близкими, например в словесном споре, и вообще неплодотворное, а чаще всего опасное занятие. Печально, если в душе к тому времени останется одна пустота.