КУЛЬТУРНЫЙ КОНТЕКСТ

Темнота в конце строфы

Шестидесятые годы прошлого века. В Библиотеке иностранной литературы в Москве проходит дискуссия о живописи. Критик Мотылева отстаивает преимущества социалистического реализма. Писатель Эренбург говорит о своей любви к импрессионизму. Вот как вспоминает об этом Владимир Познер: «Я помню громовый смех, последовавший за предложением Мотылевой доказать, что Дега – более крупный художник, чем Решетников. Эренбург бросил на нее взгляд, полный презрения, и парировал: «Позвольте мне процитировать Чехова, который как-то сказал: ”Невозможно доказать, что Пушкин лучше Златовратского…”»

Мне вспомнился этот эпизод, когда товарищ, прочитав мою книгу об Александре Блоке, спросил: «Скажи, а Блок действительно гениальный поэт?» Я, конечно, был огорчен. Выходит, целой книги не хватило мне на то, чтобы читатель убедился в этом сам. Потом подумал: но ведь и стихи Блока, значит, в этом не убедили. Дальше – больше: а можно ли вообще доказать гениальность? Объяснить, что отличает гениального поэта от поэта среднего или даже от графомана? И в конце концов – а нужно ли это? 
Поэзия – это «дар быть умным без ума», как выразился однажды Пришвин. Пушкин, мы помним, вообще считал, что она должна быть глуповатой. Между тем умных книг о поэзии за века вышло едва ли не больше, чем самих сборников стихов. И спорят о поэзии ежедневно (сейчас уже, должно быть, не ежедневно). Но зачем, если доказать все равно ничего нельзя?
Однако эти ритмичные, певучие, зарифмованные строки действуют на нас каким-то особенным образом. Какая-то тут тайна. А человек вечно стремится тайну разгадать. Те же слова, но поставленные иначе, говорят нам о чем-то, что как будто выше этих слов. Однако мы знаем, что слова значат то, что значат, а выше слов – это уже какая-то мистика. Тем не менее одно дело: «Я вас любил: любовь еще, быть может, / В душе моей угасла не совсем» – и совсем другое: «Я любил вас. Быть может, моя любовь еще не совсем угасла…» Мы чувствуем это. Но можно ли тут что-нибудь доказать?
Да, вообще говоря, можно. Моя юность совпала с расцветом структурализма в России. Все мы этим увлекались. Тогда, в который раз, показалось, что гармонию можно просчитать. Я даже написал статью, название которой кажется мне теперь только забавным: «Решайте стихи».
Поэтический текст подчиняется всем законам языка. При этом в нем много дополнительных ограничений: необходимость соблюдать ритм, рифма, строгий отбор лексики, условия композиции и так далее. По логике информативность поэтического текста должна быть значительно ниже любого другого – ведь рост ограничений ведет к росту избыточности (то есть возможности предсказания последующих элементов). В действительности картина получается иная.
В статье я приводил цитату из книги венгерского ученого Ивана Фонодя, который, взяв за единицу информации фонему, выявил явное превосходство стихотворного текста перед всеми прочими. Вот эта цитата: «Несмотря на метр и рифму в стихотворении Эндре Ади, 60% фонем надо было подсказывать, в опыте с газетной статьей – лишь 33%. В стихотворении лишь 40 звуков из ста, а в газетной передовице – 67 оказались избыточными, лишенными информации. Еще выше была избыточность в беседе двух юных девушек. Здесь достаточно было 29 звуков для того, чтобы угадать остальные 71».
Человек часто склонен не доверять собственному впечатлению. Ну да, стихи меня волнуют, но это мое личное дело, субъективное. Может быть, натура у меня такая восторженная. А другой скажет «чепуха», и тоже по-своему, то есть субъективно, будет прав. И вот кто-то с холодной головой и калькулятором в руках доказывает нам, что стихотворение – действительно особенный текст и информации содержит даже больше, чем научная статья (есть и такие подсчеты). Тогда другое дело, если объективно, значит, и мне не показалось, не почудилось.
Но вот вопрос: добавило ли это что-нибудь в наше восприятие поэзии? Ровным счетом ничего. Тогда нужно ли это?

* * *

Вероятно, чувства человека богаче, чем его мысли. Поэзия обращается именно к чувствам. А о чувствах нам для чего-то необходимо говорить. Иногда они просто нуждаются в высказывании. Без него есть риск, что они улетучатся и оставят нас с тающим послевкусием. А бывает, что чувства нуждаются в уяснении, мы словно бы прививаем им ум. 
Следовательно, и разговор о стихах не пустое занятие. Переживанием хочется поделиться, как новостью. Сверить впечатления. А поэзия и есть новость. Как замечательно сказано у Пастернака: «Талант – единственная новость, / Которая всегда нова».
Структурализм, конечно, специальное занятие и очень для людей, склонных к нему, интересное. Волшебство не расколдует, но многое объяснит. Однако этот научный интерес есть не у каждого. А вот в разговоре о стихах нуждается всякий, кто неравнодушен к поэзии.
Ну как же, раскрыв томик того же Пастернака на первом стихотворении, не воскликнуть вслух от этой невероятной удачи и дерзости:

Февраль. Достать чернил и плакать.
Писать о феврале навзрыд,
Пока грохочущая слякоть
Весною черною горит.

Броситься к чернильнице (ну к компьютеру, к авторучке, к карандашу), чтобы самому написать нечто подобное? Да! Почти всякий испытывал это состояние в юности. Плакать, конечно, и именно навзрыд. Потому что весна внезапная в феврале. И слякоть действительно грохочет о колеса, а весна черная, потому что грязь после сошедшего снега, и она действительно горит то ли городскими огнями, то ли брызгами желтого заката, то ли оттого, что горит лицо и все кажется горящим и воспаленным.
Откликнуться, поделиться впечатлением – понятно. Но нужно ли стихи комментировать, объяснять, анализировать? Необходимость этого доказать труднее, хотя я уверен, что нужно. Мне не раз приходилось испытывать радостные минуты, знакомясь с чьим-то опытом прочтения тех стихов, которые я сам любил. Во-первых, опять же всегда интересно сверить впечатления. Во-вторых, проясняется и даже открывается много нового, чего ты не заметил или просто не знал. Это совершенно так же, как со всеми другими впечатлениями. Нас изумляет голубое небо и не перестает изумлять, когда мы узнаем, что оно черное. Но нельзя ведь сказать, что это знание бесполезное.
Анализ, размышления проявляют в стихах неожиданные смыслы, упущенные при непосредственном чтении. Даже в самых на первый взгляд простых стихах. Пушкин в этом смысле убедительный пример. И «Пушкинские проповеди» Симона Соловейчика. Оказывается, слово или сочетание слов в силу точности поэта ведут к глубоким смыслам. Стихотворение так естественно, гармония так убедительна, что нам как будто и не до смыслов. Но стоит другому человеку задаться вопросом, почему именно это слово выбрал поэт, как и наша мысль начинает работать. «И милость к падшим призывал». «…в мой жестокий век восславил я свободу». «От взоров зависти косой». «Свершить смиренной жизни путь». «Вы избалованы природой». «Исчезни в тьме, пустое привиденье». «Пружина чести, наш кумир!». «Будить мечту сердечной силой» и так далее.

* * *

Есть, однако, стихи другого рода. Они изначально темны и непонятны. Если мы читаем у Есенина: «Ты жива еще, моя старушка? Жив и я. Привет тебе, привет!» – то что же в этих стихах непонятного? Но существуют стихи, которые мы решительно не можем объяснить, и тем не менее они тоже почему-то волнуют нас. Об этом удивительно написал Лермонтов: «Есть речи – / Значенье темно иль ничтожно, / Но им без волненья / Внимать невозможно». Вот загадка.
Таких стихотворений много у Осипа Мандельштама. По выражению М.Л. Гаспарова, это произведения «с отброшенным ключом». Какие-то звенья в цепи ассоциаций опущены, и восстановить их можно только с помощью исторического и культурного анализа. Это не заумные, не бессмысленные стихи (каким-то образом мы это чувствуем, потому они нас и волнуют). Напротив, концентрация смыслов в них слишком велика, и она от читателя ускользает. Вот две строфы из одного такого стихотворения Мандельштама:

За Паганини длиннопалым
Бегут цыганскою гурьбой –
Кто с чохом чех, кто с польским балом,
А кто с венгерской немчурой.

…………………………………

Играй же на разрыв аорты
С кошачьей головой во рту,
Три чорта было – ты четвертый,
Последний чудный чорт в цвету.

Поразительное стихотворение. Смысл отдельных строк мы интуитивно улавливаем. И то, что автор в восторге от игры скрипачки, тоже, конечно, чувствуем – синтаксис рваный, нервный, скачущий. Отважная экспрессия игры этой скрипачки передается и нам: «Играй же на разрыв аорты / С кошачьей головой во рту». Но вот тут и начинаются темноты. Эту «кошачью голову» мы чувствуем, да, но объяснить ведь не можем. Может быть, поэт и сам этого не понимал, а сказал так – в восторге вдохновенья? Мы, пожалуй, готовы даже простить ему эту невнятицу, так сильно сказано.
Но не похоже, потому что дальше вопросы только множатся. Что за три чорта было до той скрипачки – четвертой? Почему бегут за исполняемым ею Паганини «цыганскою гурьбой»? И почему чех, поляк и венгр? И почему чех бежит с «чохом», и что такое «немчура» (в словарях искать бессмысленно)?
Представьте, все это после серьезных изысканий находит свое объяснение. Ни одного случайного слова, продиктованного лишь «восторгом вдохновенья» (чего, вообще говоря, в настоящих стихах и не бывает). С большим интересом я прочел об этом и о других стихотворениях Мандельштама статью Бориса Каца «В сторону музыки». Пересказывать ее здесь бессмысленно, но хотя бы несколько деталей.
Имена трех чертей расшифрованы. Двое реальных скрипачей, а третий – Мефистофель из «Фауста» Гете. В деревенском кабачке на крестьянской свадьбе инфернальный спутник Фауста отбирает у скрипача скрипку и игрой своей доводит празднество до вакханалии.
По поводу «кошачьей головы» приводится даже две версии, и обе мне нравятся. Скрипачка Галина Баринова, концерт которой вызвал это стихотворение, внешне напоминала поэту Марину Цветаеву, странную игру которой с котенком Мандельштам однажды наблюдал. По второй версии – речь идет об изображении кошачьей головы на конце скрипичного грифа. При определенном ракурсе могло показаться, что она находится во рту у исполнителя.
Не могу сказать, что все это повлияло как-то на мое первоначальное впечатление, которое держится уже несколько десятилетий, но и отказываться от такого знания было бы, мне кажется, проявлением крайнего нелюбопытства.

* * *

Я не забыл об Александре Блоке, с которого начал. Мне просто хотелось договориться о правилах игры и выяснить, есть ли какой-либо смысл в разговорах о поэзии вообще. К тому же поэзии Блока присущи оба рода стихов: как ясных и простых для первого восприятия, так и закрытых, с пропущенными звеньями ассоциаций, «с отброшенным ключом». Доказать гениальность Блока я вряд ли смогу, но объяснить то, что понял и почувствовал в многолетнем общении с его поэзией, попробую в следующей статье.