ИМЯ И СЛОВО

Когда родился рыцарь Ланцелот

Сказочник умер 55 лет назад. Вполне возможно, что я был на встрече сним в ленинградском ТЮЗе после спектакля «Два клена», да вот только не запомнил. Имя Шварц мне тогда ни о чем не говорило. А и потом не слишком я интересовался его биографией, хватало любимых сказок: «Голый король», «Снежная королева», «Тень», «Дракон», «Обыкновенное чудо». К тому же полное, на некоторых фотографиях одутловатое лицо Евгения Львовича Шварца не слишком впечатляло. Лица писателей в ХХ веке и вообще редко бывают выразительными.
Много лет назад попались мне «Дневники» Шварца, которые я прочитал без всякого интереса. Среднее письмо, робость в оценке событий и людей, бытовые, семейные мелочи. Ни отпечатка личности, ни образа времени. Как теперь понимаю, за это впечатление надо было благодарить цензуру.
И вот на днях получил в подарок новую книгу дневников «Превратности судьбы» и, по существу, впервые познакомился с автором лично. Случилось необыкновенное чудо – в мою жизнь вошел человек, с которым я несколько часов кряду делил печали, откликался на сопровождавшие его до конца дней детские комплексы и обиды, наблюдал превращение мальчика, мечтающего о мореходном училище, в сочинителя сказок. Это было, не скажу потрясение, но такая полнота вовлеченности, которую дарит только честный исповедальный текст. 

* * *
На пороге пятидесятилетия Евгений Львович Шварц остро осознал, что не умеет писать прозу. Он был вообще человеком, не уверенным в себе, и, как следствие, очень хотел нравиться. До обморока и паники страшился одиночества и темноты.
Так вот, сказочная манера ему надоела: «Все это искусство не слишком точное. …И не все туда уложишь». Разговоры литературоведов о влиянии одного писателя на другого его раздражали. Он даже ответил на это шутливым стишком: «На душе моей темно, / Братцы, что ж это такое? Я писать люблю одно, / А читать люблю другое!» И прибавил: «И в самом деле. Я люблю Чехова!»
Дневники открыли дверь не только в его личную жизнь, но и в химический процесс творчества, с помощью которого она претворялась в текст. Собственно, это были взаимопроникающие процессы. И не дневники это вовсе, а попытка романа о собственной жизни, вернее, о жизни собственной души. Черновик романа. Потому что Шварц поставил себе правилом ничего не зачеркивать. Начинает, например, эпизод, а дальше: «Неверно написал». И заходит к нему с другого конца. Учился писать честно и правдиво, как старался жить. Получалось.
Человек органичный, он тяжело страдал от всякой преувеличенности и пафоса. С долей удовольствия (хотел нравиться), но и мучительно переживал, в частности, дни своего юбилея. Чуть-чуть примирило его с этими пышными днями только выступление Зощенко. Зощенко сказал: «С годами я стал ценить в человеке не молодость его, и не знаменитость, и не талант. Я ценю в человеке приличие. Вы очень приличный человек, Женя». Стоит добавить, что эти слова произнес писатель, испытавший на себе всю тяжесть государственной опалы, когда вчерашние друзья, завидев его,
переходили на другую сторону улицы.

* * *
Десятки замечательных портретов, написанных с любовью и вместе с тем беспощадно точных: Шостакович, Заболоцкий, Чуковский, Маршак, режиссер Акимов, художник Лебедев, Аркадий Райкин, Николай Черкасов. Уклонился лишь два раза, отказавшись писать о Берггольц и Зощенко. Слишком тяжело и слишком близко. Невероятные страницы о долгой эвакуации в Киров, о Ленинградской блокаде. Пьесу «Одна ночь», действие которой происходит в блокадном Ленинграде, считал у себя лучшей.
Обо всем не рассказать. Сосредоточусь в этой статье на страницах, так или иначе связанных с детством. Здесь много удивительного.
Вопреки расхожим представлениям детство, по Шварцу, – пора напряженной этики. Сказывается это прежде всего в содержании обид. Вот маленький Женя разговаривает под столом с кошкой. И вдруг кошка неожиданно протянула лапу и оцарапала его. Вчитайтесь: «Это меня оскорбило. Ни с того ни с сего, без всякого повода и вызова протянула спокойно лапу – вот что обидно, – да и оцарапала. Будто дело сделала. И вскоре после этого – еще большая обида: теленок, который казался мне огромным, …погнался за мною по саду и догнал у самого перелаза во двор. И прижал тупыми рожками к плетню. Это само по себе было обидно, но еще обиднее показалось мне то, что, прогоняя теленка, мама смеялась».
Не страшно ему было и не больно, а обидно, оскорбительно. Особенно смех мамы, который он воспринял как отсутствие сочувствия.
Мама первые годы и была его миром. Как-то она, проглядывая газету, сказала: «Женя, Дрейфус опять осужден!» У мальчика сжалось сердце, и он воскликнул: «Да что ты говоришь?» Оба получили выговор от отца: мама за то, что разговаривает с сыном о вещах, которых он не понимает, а сын за притворство. «А между тем я не притворялся. Я жил одной жизнью с мамой, и раз она сказала о Дрейфусе с горечью, значит, и у меня сжалось сердце, которое, как я тогда предполагал, помещается на месте солнечного сплетения». Еще раз он воскликнул «да что ты говоришь!», когда мама сообщила ему, что умер Чехов.
Все идет из детства – черпай не вычерпаешь. Примечательный эпизод: он в гостях, девочка Наташа (потом будут в его жизни еще две девочки Наташи) стала надевать шляпку, и тут выяснилось, что резинка в шляпке оборвана. Дальше диалог: «Почему ты не сказала мне, что оборвала резинку?» – «Я не обрывала». – «Не лги!» И в этот момент мальчик, страстно пытаясь отвести надвигающуюся угрозу, сказал неожиданно для себя: «Это я оборвал резинку». Взрослые не верят ему, но он стоит на своем. Даже когда мама дома с грустью сообщила отцу, что, очевидно, резинку и на самом деле оборвал их сын, он и тут ни в чем не признался. Зато мы уже не сомневаемся, что именно этот мальчик через много лет напишет сказку о рыцаре Ланцелоте. Потому что сказки, как известно, не лгут, во всяком случае, не лгут против природы автора.

* * *
Мальчика изгнали из рая, когда родился младший брат. Виновник изгнания был очевиден. Как-то в сердцах Женя воскликнул: «Жили-жили – вдруг хлоп! Явился этот…» Эти слова родители повторяли со смехом много раз.
Да, виновник изгнания был как будто очевиден, но мальчик так верил взрослым, что их внезапную раздражительность объяснял личными качествами: «Однажды я сидел за калиткой, на земле. Был ясный осенний день. Гимназистки, взрослые уже девушки, шли после уроков домой. Увидев меня, одна из них сказала: «Смотрите, какой хорошенький мальчик! Я бы его нарисовала». Я было обрадовался – и тотчас же вспомнил, что девушка говорит обо мне так ласково только потому, что не знает, какой я теперь неважный человек».
Всеми силами Женя пытался вернуть потерянный рай, это не удавалось, он «бунтовал и суетился». Вот, оказывается, как рождаются сказочники: «Я стал много читать. Пустота, образовавшаяся вокруг меня, требовала заполнения. Я не мог, не научился жить один, и если не было книжек, то очень скучал. …Сильно развились чувство страха одиночества, мистического страха, ревности, любви; вспыхнуло воображение, а разум отстал, несмотря на чтение запойное и беспорядочное».

* * *
Но рай все же был, и это очень важно. Люди, познавшие в детстве состояние абсолютной любви и всеобщей доброжелательности, потом уже не могут только уныло приспосабливаться к жизни, потому что в них живет чувство идеала, не умо­зрительного, а идеала как нормы. То есть они как бы знают идеал. Это знание не вытесняет, не заслоняет жизнь, напротив, делает человека более проницательным. В том числе по отношению к детству.
Тридцатые годы. Время было известно какое. Арестовали Заболоцкого. Жена Заболоцкого Катерина Васильевна вместе с сыном и дочкой первое время ютились у родственников. И вот она и Никита заболели. Шварцы на время взяли к себе Наташу. Евгений Львович признается, что на всю жизнь у него осталось отношение к девочке, как к своей.
А как он вспоминает о ней! «Никитка, молчаливый и сдержанный, словно чуть-чуть пришибленный тем, что обрушилось на их семейство, и Наташа, то веселая, то рыдающая. У нее был особый дар: в случае обиды обливалась она слезами вдруг, без всхлипываний, разом». Вы только вслушайтесь: не особенность, не надломленная психика – дар!
Наташа любила танцевать с Евгением Львовичем («Танцевал, собственно, я, взяв Наташу на одну руку, а другой держа ее ручку на весу, словно танцуем мы фокстрот»). Часто она просила его: «Женюрочка, давай поплешим!»
Шварц помогал жене Заболоцкого во время квартирных мытарств. Однажды те перебирались в «Европейскую» (тогда это было принято, из-за нехватки жилья многих селили в гостиницах). Номер был на втором этаже. Между первым и вторым Наташа увидела в открытую дверь ресторанный зал и сказала умоляюще: «Женюрочка, пойдем туда, посидим, поплешим!» В ответ Катерина Васильевна воскликнула: «Каково это слышать матери!»
Но самые замечательные страницы посвящены собственной дочке Шварца, которую тоже звали Наташа. Любовь к дочери, по его признанию, «вплеталась в сны». Во время прогулок говорил больше отец, а дочь только требовала объяснений, указывая пальцем. «Только однажды, когда мы вышли на улицу, она показала на лужу, покачала головой и сказала укоризненно: “Ай, ай, ай!”»
Этот пустячный эпизод, вспомненный через десятилетия, что называется, говорящий. Девочка жила в своем мире, лужа ассоциировалась у нее с тем, что кто-то описался. Она воспроизводила, вероятно, реплику матери. А отец понял ее и был счастлив этим даже спустя годы.
Получается, что любовь – это чувство чужого масштаба. Но именно то же можно сказать о творчестве. Любовь и творчество – слова одной природы, одного смыслового корня. Может быть, потому так превосходны, в том числе в чисто литературном отношении, страницы, посвященные Наташе. Читайте и представьте, что перед вами повесть о любви Ромео и Джульетты. Никакой натяжки. Это строки о великой любви: «…Вместе с любовью к дочке росло у меня вечное беспокойство за нее. Но вот еще издалека слышу я ее и наконец вижу в садике белое ее платьице. Я окликаю Наташу. И она замирает.
Она замирает, выпрямившись, как будто мой зов испугал ее, а затем бросается мне навстречу, повисает у меня на шее».
Однажды Наташа сидела на качелях в новых туфельках, которые привез ей отец. Мимо пробегала хозяйка дачи. Наташа похвасталась: «Смотри, какие мне папа туфельки привез!» Обычно деловая и взбалмошная, тетя Катя ответила ласково: «Ах, какой хороший у тебя папа. Как он тебя любит!» Наташу ответ потряс. Мало того, что в устах суровой тети Кати это звучало неожиданно. Но разве слова «хороший» и «любит» могли что-нибудь объяснить? Наташа повернулась к отцу и сказала с удивлением: «Что говорит!» К их отношениям с отцом не подходил ни один эпитет. Шварц записал, явно вспоминая и собственное детство: «Сложность душевной жизни детей непостижима даже для ближайших наблюдателей. Уж очень близки ощущения сложнейшие и простейшие».
Для реализма хочется добавить, что с матерью Наташи Шварц расстался через несколько месяцев после рождения дочери. В момент создания записей Наташе было уже двадцать пять. И что это значит? Только то, пожалуй, что любовь, как и сказка, всегда идет вопреки или поперек времени и обстоятельств.