ПОДОРОЖНАЯ ГРАМОТА

Первый снег на Третьем Околотке

Первый снег первым увидел Юра.
А я сидел, уткнувшись в раскраску, и по заданию Юры раскрашивал волку хвост синим фломастером. Кроме этого хвоста я ничего и не видел. Иногда Юра строго говорил мне:
– За хвост не вылезай.
– Не вылезаю, – говорил я.
Юра смотрел в окно и ел печенюшку. Вдруг он схватил меня за локоть, и мой фломастер тут же вылез за границы хвоста.
– Это что? – тихо спросил Юра.
Я посмотрел в окно.
– Это снег.
– Зачем?
– Не знаю, – сказал я честно.
…Мы познакомились утром, когда оказались в одном купе. В тот момент, когда на станции Пермь-Главная в купе вошел трехлетний Юра с мамой, я читал газету. С тех пор я больше газету не читал, потому что у меня появилось много новых обязанностей: рисовать ежей, зайцев, бочонки с медом и машины-эвакуаторы. На такой машине работает Юрин дедушка. Живут они (Юра, его мама, папа, дедушка и сестренка Поля) в городе Красновишерске, за триста шестьдесят километров от Перми. В Красновишерске есть лес, пилорамы, ягода морошка, нефть и даже алмазы, но нет такого медицинского оборудования, чтобы лечить маленьких детей. Даже в Перми его нет. Поэтому Юру два раза в год направляют на лечение в Москву, в главную детскую больницу. Они живут там с мамой три недели, а потом едут обратно.
Прошлая зима для Юры – это что-то очень далекое, поэтому он так удивился первому снегу. Если бы за окном вдруг отряд пионеров пронес лозунг «Экономика должна быть экономной», я бы, наверное, так же удивился.
Итак, мы с Юрой оставили волка с синим хвостом и, сплющив носы о стекло, стали глядеть на снег. Хлопья снега тоже норовили прижаться к нашему окну. А прижавшись, таяли и превращались в капли дождя.
 Поезд ехал среди гор потихоньку, с опаской, и мы успевали примечать много интересного.
Снеговой заряд пролетел вместе с тучей, и нам открылась маленькая станция с новогодним названием Морозы. Желтый домик. Рядом сарай. На его крыше лежат пригоршни свежего снега. Около сарая, под навесом – поленница, сложенная из березовых дров. На дровах сидит кошка.
– Как ее зовут? – спрашивает Юра.
– Наверное, Ласка, – предполагаю я.
– А нас кошек зовут Фрося и Муся.
– Не у нас, а у бабушки, – поправляет Юру мама. Пока мы смотрим в окно, она вяжет. Из мотка веселой оранжевой веревки – такую же веселую оранжевую мочалку.
А вот летит сорока. Она летит в ту же сторону, куда едет поезд, обгоняет нас, и это как-то обидно.
Мы проезжаем совсем близко от горы. На ее северном склоне травы склонились на восток, заиндевели празднично, будто это священники вышли из алтаря в белых облачениях, помахивая кадилами. Но вот выехали мы из тени, и травы сняли сияющие одежды, выпрямились под солнцем, вспоминая свой летний бурный рост, свое майское младенчество.
С горы нам открылся какой-то городок или поселок. Сначала пошли брошенные цеха с крышами, поросшими лесом и бурьяном, – они были похожи на допотопных динозавров. Потом пошли домики с огородами. Огороды пусты и черны.
Белые гуси рассыпались по дворам как сахарные головы.
Редкие дымки из труб мечутся от ветра.
У меня с детства эта первая, сиротская зима вызывает дрожь, почти сотрясение души. Запах подмороженной ботвы, брошенного капустного листа. Мокрый снег на изнанке забора. Столбы телеграфные тоже обметаны снегом с одной стороны, с севера.
Первый хрупкий ледок на лужах. Снег на ребрах раскатанной трактором дороги. Тишина….
А как нежно-жалобны махонькие березки, забывшие сбросить листву. Стоят под снегом в ситцевых платьицах, и хочется сказать им: бегите скорее в тепло….
Все проселки усыпаны палым листом, будто сусальным золотом. И лужи, где стоит вода, кажутся драгоценными сосудами – особенно, когда синие снежные тучи раздвигаются и небо в просвете вдруг заголубеет по-весеннему. Но только набежит туча – глохнут, тускнеют краски. Будто невидимый художник уносит свою картину в чулан, в запасники. И пока он думает, какую еще картину вынести на свет, вся природа стоит, как пустая мастерская. И лишь только какой-нибудь черный, засмолевший, когда-то телеграфный, столб стоит посреди поля.
Но не успеем мы заскучать, как художник выносит нам новый свой пейзаж: солнце, кажется, навсегда укрытое тучами, все-таки умудряется послать нам свет сбоку, от горизонта, в узкую щелку между землей и тучами. И этот боковой вечерний свет особенно несравненен и дивен. Он похож на дольку мандарина.
Когда я приеду в город, то зайду в «Овощи-фрукты» и куплю абхазские мандарины – они забавные, в листьях и на веточках. От листьев пряно и грустно будет пахнуть югом, морем.
А пока за окном корова бродит по оранжевой от солнца траве, выискивая зеленые былинки, а другая корова вышла к дороге, смотрит на поезд – любопытная. Пастух греется у костра.
На рябинку в овраге слетелись воробьи, будто тоже греются; гроздья ягод горят на солнце как маленькие костры.
Далеко-далеко, за облетевшими лесами, вдруг вырастают синие горы, а вылетит поезд на простор – и окажется, что это все те же тучи притворились горами.
Станция Черная речка. Собака проснулась, вылезла из конуры и удивленно смотрит кругом: уснула в осень, а проснулась – зима.
И снова серый плат неба, уже не изысканный, без вышитых облаков на голубом фоне, а просто полотно. Просто поле. И просто первый снег летит и застревает в мокром ворсе земли. И почему эта неприглядная картина милее мне, чем сияние небес, чем простор реки, чем пестрядь лесов?
Юре надоело смотреть в окно, он умчался в коридор, бегает с пистолетиком. А я все не могу оторваться от этого бескрайнего поля. Когда-то в октябре мы, студенты, уезжали из колхоза, убрав двести гектаров картошки, и, оглядываясь на пустое поле, чувствовали не торжество, а необъяснимую тоску, словно оставляли на этой земле и под этим небом такую дружбу и такую любовь, которой никогда не будет в городе.
В купе заглядывает наша проводница, полная добродушная женщина. Предлагает сыграть в лотерею по номерам железнодорожных билетов. «А вдруг повезет удача?» – заманчиво спрашивает она и ласково смотрит на нас.
Юрина мама осторожно интересуется подробностями. За участие в лотерее надо заплатить сто рублей, а потом два месяца ждать результатов розыгрыша.
– Мы так долго ждать не можем, – говорит Юрина мама. – Я-то думала – шмыг, и выберем билетик.
– Нет, у нас не шмыг, – обижается проводница, – у нас все капитально. Вот посмотрите.
Проводница показывает нам журнал с фотографией какой-то женщины и подписью «Она выиграла миллион». Юрина мама вздыхает и возвращается к вязанию.
А я теперь догадываюсь, почему на зеркале в туалете наклеена была странная надпись: «Возможно, на вас смотрит миллионер». Это реклама все той же лотереи.
Вечером на станции Третий Околоток нам меняют электровоз на тепловоз. Юра спит, уткнувшись в мамины колени. Я вышел на платформу. Ветер нес по ней сухую снежную крупу. Старушка продавала теплые носки из ангорской шерсти. Я выбрал для внучки самые маленькие и положил в карман. Трогаешь рукой – и кажется, что это не носки, а котята.
 Пассажиры вышли покурить и допрашивают проводницу, почему из Москвы поезд идет на час дольше, чем в Москву? Проводница загадочно отвечает:
– От Ельнича до Котельнича шесть часов, а от Котельнича до Ельнича пять часов.
Вдруг поднимается тревожный ветер, старые березы дрожат, будто в ознобе. Чаща ближнего леса темнеет и становится именно чащей.
Тепловоз прицепили, проводница загоняет нас в вагон и закрывает тамбур. Потом она начинает готовить чай, звенеть стаканами. Худой общительный мужик, который ко всем обращается на «ты», рассказывает: «Помнишь, как при Горбачеве трудно было сдать бутылки? В Сургуте их вовсе не принимали, и народ всю реку бутылками закидал. Так вот один смышленый мужик все их выловил и сдал целую баржу. Разбогател в один день, а сейчас в Думе заседает. Смышленый…»
Поезд набирает скорость. За окном мелькают огоньки. Юрочка видит, наверное, уже десятый сон.