ВРЕМЯ НА ВЕСАХ НАШИХ РАЗМЫШЛЕНИЙ

Владимир Шаров: «Если что-то и противостояло злу, то это была семья...»

Владимир Шаров – один из самых известных современных писателей, романист-историк, художник-исследователь, прозаик-экспериментатор. Автор романов «Репетиции», «До и во время», «Мне ли не пожалеть», «Старая девочка», «Воскрешение Лазаря», «Будьте как дети», «Возвращение в Египет». В каждом романе он обращается к проблеме «семейных ценностей», охватывая повествованием самые трагические повороты истории последних полутора веков. Исследуя взаимоотношения отцов и детей в передаче и восприятии драгоценного человеческого опыта – исторического, социального, экзистенциального, – романист поднимает вечные вопросы о сопротивлении злу и «самостоянье человека». Думает ли он, что именно в семье создаются, хранятся и передаются нравственные силы сопротивления? С этого мы и начали наш разговор.

– Владимир Александрович, ваша неотступная тема – судьбы семьи, рода среди страшных потрясений двадцатого века. Вот и ваш новый роман «Возвращение в Египет» обращается к этой теме и выстроен на семейной переписке – самой доверительной и откровенной. Почему именно семья, «семейные ценности» так важны для вас? Почему вы вновь и вновь поднимаете эту тему?

– Была такая страшная аббревиатура ЧСИР – член семьи изменника Родины. Конечно, были жены, которые, чтобы выжить, разводились с арестованными мужьями, и дети, которые отказывались от своих отцов, но в общем в несчетное число раз больше заключенных было спасено письмами от родных, посылками с теплыми вещами и едой, которые жены и матери слали в лагеря, сами сплошь и рядом голодая. Семья не только давала тебе шанс выжить, не только нередко по десять–пятнадцать лет ждала тебя, многие из близких разделили с арестованными их судьбы. Дети попали в закрытые детдома и колонии, жены в другие лагеря, как раз для ЧСИРов. Так что думаю, что если тогда что-то и противостояло злу, то только семья.
Мне не близки никакие организации и не слишком близки отношения учителя и ученика, хотя я понимаю, что в последних глубокая любовь, нежность, искренность тоже не редкость. И все-таки семья – другое дело. Семья – это территория, где тебя не торопят и не ждут, чтобы ты шел в одну сторону и не менял направление. Это нормально, что ты всегда меняешься, и семье интересно и важно, как ты меняешься. «Учения», «мироспасительные системы» – штука куда более жесткая. Думаю, именно по этой причине многие из них почитают семью за врага. У нас в стране семья была мелкобуржуазным пережитком и власть ждала, что скоро она отомрет. Друзья, живущие в Риме, недавно сказали мне, что и сегодня родители левых убеждений считают нормальным, что их отпрыски с пятнадцати-шестнадцати лет живут вне дома коммунами. Так что и здесь ничто и никуда не девается.

– О чем говорят родители с детьми… В связи с этим мой второй вопрос. В условиях несвободного общества родители не могут быть откровенными с детьми. Не могут откровенно обсуждать с ними то, что действительно думают о той жизни, в которой живут. Ведь ребенок может «ляпнуть» и тем самым выдать, какие в семье ведутся разговоры. Либо надо предупреждать ребенка, что «об этом нигде говорить нельзя». Но ведь неоткровенность в семье, испуганное умалчивание – они небезопасны и для родителей, и для детей. Расскажите, пожалуйста, как было в вашей семье?

– Огромная часть опыта, который Россия копила столетиями, был утрачен за два поколения, потому что родители не говорили детям, что на самом деле думают, или говорили не то, что думают. В итоге, когда советский режим столкнулся со сложной ситуацией, он с ней не справился. То, что называется генотипом культуры, было усечено до самого простого, самого безопасного уровня, и эта безжалостная цензура выбраковала все необходимые ответы. В семье, в которой я рос, от детей ничего не скрывали, лет с шести я присутствовал при разговорах друзей отца, многие из которых провели в лагерях по десять–пятнадцать лет. Впрочем, отец понимал, что жизнь мне это вряд ли облегчит, и смотрел на мое будущее печально. У меня и вправду было немало возможностей сломать себе шею, и, как кажется, ни одну из них я не упустил. В детстве приходилось не раз менять школы, а институт я начал с забастовки.

– Забастовки? Какой? Как это случилось? И как отнеслись к этому ваши родители?

– Я поступил в Плехановский институт на факультет планирования народного хозяйства. В сентябре мы, как водится, поехали на картошку. Там вышел совсем не производственный конфликт. Комсомольский начальник нашего отряда решил отчислить девочку, за которой я ухаживал, я, естественно, вступился, после чего отчислили уже нас обоих. Дело было на сор­тировке, где и был объявлен приговор. Но ребята, которые работали рядом, сказали «нет», и мы всем скопом, постепенно собирая тех, кто работал в поле на комбайнах или метал на лугу стога или уже на току веял зерно, пошли к клубу, в котором и ночевали. Дело было в самом южном районе Московской области – Серебряннопрудском, до Москвы километров сто пятьдесят, а то и больше, но уже через три часа у клуба стояли три черные «Волги» из Москвы с институтским начальством и три такие же Волги» с местным райкомовским начальством – этим было, конечно, ближе. Мы сидим, и они сидят, реплик не много, и все спокойные, тем не менее ребята, конечно, нервничают, и напряжение растет. Начальник нашего отряда показывает на меня, как на виновника всей заварухи, я, понятно, не возражаю, но тут две колхозницы, которых привел председатель, твердо заявляют, что забастовку, свистя, призывая всех бросить работу, начала девочка в черных кудряшках и с большим белым бантом. И вот напряжение такое, что, хотя среди сотни наших девочек не находится ни одной черненькой кудрявой с белым бантом или другим цветом волос и другим цветом банта, они, губя себя, одна за другой встают и начинают «колоться». Каждая сознается, что, да, именно она свистела и призывала других бросить работу. Эта история, когда дело закончилось, многое мне объяснила в нашем недавнем прошлом. Ясно, что, с одной стороны, забастовка яйца выеденного не стоила, а с другой стороны, если кто и был во всей этой заварухе повинен, то один я. Прекратить разгоравшуюся экзекуцию можно было единственным способом – я собрал рюкзак и пошел к двери. Потом уже в Москве ребята с картошки осень и зиму приезжали ко мне чуть ли не всем курсом, и мы по часу-по два гуляли по аллее от метро «Аэропорт» до «Динамо», разговаривали о жизни.
История эта по тем временам обошлась мне недорого. Во всяком случае, за решетку я не попал, просто был отчислен из «Плешки», но оказался в черном списке, и мне еще несколько лет не давали поступить ни в один институт, больше того, я даже грузчиком не мог никуда устроиться.

– А что со школами? Я слышала, вы учились во второй математической! У Анатолия Якобсона!

– Я сменил немало школ, но последние три года, с восьмого по десятый класс, проучился в совсем замечательной, которая тогда всем была известна как вторая математическая. Творец ее – Владимир Федорович Овчинников. И Овчинникову, и нашему литератору и историку, а вне школы – замечательному литературоведу и правозащитнику Анатолию Александровичу Якобсону и многим-многим другим я буду обязан до конца своих дней.

– А ведь вы, Владимир Александрович, начали с того, что не хотели бы быть ни учителем, ни учеником. А оказывается, вы благодарный ученик.

– Страшно благодарный. Математическая подготовка была феерическая. У тех, конечно, кто занимался по-настоящему. Не у таких, как я. Но и мне школа дала очень многое. В ней я нашел учителей, которые не только любили, но и уважали своих учеников, никогда и никого не ломали. Каждого из нас они держали за особую статью, личность и радовались от того, что мы не пошиты на конвейере.

– А как вы подружились с книгами? Семья направляла, контролировала ваше чтение?

– Отец советовал, но время было другое, а с ним изменились и вкусы. В детстве отец зачитывался Фенимором Купером, а мне он показался тягучим и скучным. Другое дело Марк Твен и Майн Рид. Много я читал и сказок. Самых разных. Была такая серия «Сказки народов мира». Не меньше, конечно, любил и авторские сказки – Андерсена, братьев Гримм, Перро, Пушкина. В семье была немалая библиотека. Я полка за полкой обследовал ее. Прежде чем взять к себе в комнату книгу, листал, кусками читал, смотрел, «придется» или нет. Но если брал, всегда дочитывал. Такой, знаете ли, кодекс чести. Любил болеть какой-нибудь ангиной и читать в постели нон-стоп. Читал все, что ляжет на душу, лет с пятнадцати читал уже и самиздат, когда он попадал к нам в дом. Так прочел почти «слепую» четвертую копию «Котлована» Андрея Платонова. Этой книгой я был ошарашен. Безумие платоновской фантазии – медведь-молотобоец с верным классовым чутьем и уплывающие вниз по реке плоты с обреченными кулаками; посреди падающего снега – «белых мух» – ошалевшие от свежей убоины (деревня резала скот, только бы не отдавать его в колхозы) навозные мухи, – вдруг сопряглось с убеждением, что все ровно так и было. Мне и сейчас кажется, что наша литература 20-х годов – вершина прошлого века. Столько замечательно одаренных писателей и, главное, совсем разных.

– И вам самому захотелось сделать что-то подобное?

– Да нет. Если бы тогда, в юности, мне сказали, что придет время, когда я и сам буду писать, я бы не поверил. Ведь я даже не вел дневника. Вообще был человек сугубо устный. Поток всяких картинок, который проходил через мою голову, казался настолько яркой кинолентой, что остановить пленку, сесть к столу и попробовать что-то записать – подобного желания я не упомню. Очевидно, в тебе должно нечто вызреть, и когда придет время того или другого, заранее никто сказать не может. Во всяком случае, ближе к тридцати, начав писать прозу, я сам себе очень удивился.

– А как правильнее всего поощрять в ребенке интересы, увлечения, талант? Что, по вашему мнению и по вашему опыту, должны прежде всего предпринять родители?

– Мне кажется, самое важное, чтобы ребенок видел вокруг себя больше разных людей, чтобы он как можно раньше понял, до чего многообразен и удивителен мир. Тогда и выбрать в этом мире свое ему будет легче. И еще очень важно ему не мешать, дать возможность заниматься тем, чем он увлечется в своем ритме, идти своим путем, с обычными рывками и не менее обычными остановками. А поощрение тут может быть только одно – ребенок всегда будет рад, если увидит, что и вам это интересно, что вы смотрите на то, чем он занят, без взрослой снисходительности, тем более – отчуждения.

– А могут ли родители научить ребенка свободе? Ведь ответственность, как личная, так и гражданская, порождается свободой? Можно ли в семье воспитать в маленьком человеке свободу?

– Можно и даже, как мне кажется, не слишком трудно. Следует просто уважать своего ребенка, помнить, что он не игрушка, не ваша собственность, а личность, равный с вами человек, у которого очень непростая жизнь (сколько всего он каждый день узнает и понимает). В этом уважении, которое он в вас сразу и с благодарностью оценит, будет и свобода, и его личная ответственность, то есть все то, что необходимо в этом мире человеку, чтобы любить и уважать других людей и, в свою очередь, быть ими любимым и уважаемым.

Беседовала Елена ИВАНИЦКАЯ