ИМЯ И СЛОВО

В согласии дум и сердец

«Пока был день, и свет блистал…»

Иван Петин.
Из басни «Солнечные часы», написанной в 12 лет

В июне 1991 года редакция центральной газеты, где я тогда работал, послала меня в командировку в Литву. Задание было туманным, что-то про общественно-политическую обстановку. Редактор отдела Володя Ларин (умница-аналитик и блестящий репортер, облазивший все горячие точки) сформулировал проще: «Димка, поживи там с недельку, посмотри, чем люди дышат, так ли уж все хотят отколоться от Союза…»
Я с радостью поехал, поскольку в Литве до этого не был. Правда, однажды проездом из Калининграда провел ночь на вильнюсском вокзале. Вокзал мне понравился.
Мои дед и бабушка, узнав, что я еду в Вильнюс, дали телефон своих знакомых, литовских ученых: «Передай от нас привет, это очень славные люди, пригласят в гости, устроят, если будут проблемы…»
И вот я на вильнюсском вокзале, нахожу телефон-автомат, звоню, представляюсь, передаю привет. На том конце трубки привет равнодушно принимают к сведению, говорят сухо, в гости не приглашают, ни о чем не спрашивают. Я растерянно прощаюсь.
Брожу по городу, который местами кажется кукольным, игрушечным. Пробую местное мороженое, сижу на лавочке, думаю, что делать дальше. Надо ехать куда-то в глубинку, туда, где живут простые советские люди. Из всех литовских населенных пунктов вспоминаю Свенцяны. Об этом местечке упоминает Лев Толстой в «Войне и мире».
Иду на автостанцию. Выясняется, что сегодняшнее название Свенцян–Швен­ченис. Беру билет на ближайший рейс, с трудом залезаю в набитый автобус. Едем час, два, от жары и духоты мне становится дурно. Это замечают пассажиры, и когда автобус въезжает в Швенченис, меня высаживают у порога районной больницы.
Помню: лежу на операционном столе, клеенка приятно холодит спину, гляжу в потолок и вспоминаю Андрея Болконского на Аустерлицком поле. Врач, сказав что-то по-литовски, куда-то уходит. Полежал с полчаса, отдышался. Так и не дождавшись врача, иду к выходу. Больница была совершенно пустая, и, никого не встретив, я отправляюсь искать гостиницу.
Я прожил в Швенченисе неделю. Это была странная жизнь. Никогда мне не было так одиноко. Люди, узнав, что я из Москвы, отказывались со мной говорить. Причем не только литовцы, но и русские. Все были взвинчены политическими страстями и напуганы. Многие боялись местных активистов Саюдиса*, которые в каждом русском видели оккупанта.
Только литовские ласточки, свившие гнездо под крышей гостиницы, весело цвиркали у меня под окном, не интересуясь моей национальностью.
По соседству с гостиницей оказалась библиотека, я взял там «Войну и мир» и читал ее во всякую свободную минуту. То место, где упоминаются Свенцяны, ожило для меня.
«…Сначала весело стояли подле Вильны, заводя знакомства с польскими помещиками и ожидая и отбывая смотры государя и других высших командиров. Потом пришел приказ отступить к Свенцянам и истреблять провиант, который нельзя было увезти. Свенцяны памятны были гусарам только потому, что это был пьяный лагерь, как прозвала вся армия стоянку у Свенцян, и потому, что в Свенцянах много было жалоб на войска за то, что они, воспользовавшись приказанием отбирать провиант, в числе провианта забирали и лошадей, и экипажи, и ковры у польских панов. Ростов помнил Свенцяны потому, что он в первый день вступления в это местечко сменил вахмистра и не мог справиться с перепившимися всеми людьми эскадрона, которые без его ведома увезли пять бочек старого пива…»
Я погружался в родную жизнь Ростовых, где все так любят друг друга. Иногда я уходил с книгой за город, бродил по зеленым холмам.
В последний вечер я сидел на холме и смотрел на дорогу, по которой когда-то уходили из Свенцян гвардейские полки, а за ними лавиной шли французы. В 1941-м по этой же древней прусской дороге к нам снова пришла война.
Позади меня был лес, а впереди – поле и уходящее солнце. Был один из тех летних закатов, одно воспоминание о котором вызывает необъяснимые слезы. Я провожал солнце до самых сумерек, с печалью думая о том, что я никогда уже не вернусь на этот прогретый солнцем холм и не привезу сюда своих детей…
Потом я спустился с холма и, взяв в руки сандалии, пошел по обочине дороги, по мелкому песку. Очевидно, я шел очень медленно, потому что скоро меня нагнал мальчик-подросток. Он с удивлением посмотрел на мои босые ноги. Я остановился и стал обуваться.
– А что у вас за книжка? – вдруг поинтересовался он.
– «Война и мир», третий том.
– А-а, знаю, нам на лето задали.
– И как – прочитал?
– Успеется.
– Ну да, – согласился я, – еще все каникулы впереди.
Так мы шли вместе до города. Мальчик рассказал мне, что каждую весну на берегу реки Куна находят что-то от войны 1812 года. Наши драгуны и уланы сошлись здесь в первом жестоком бою с наполеоновскими войсками. Если ходить тут с металлоискателем, то земля звенит.
Утром я вернул «Войну и мир» в библиотеку, отметил командировку в райсовете и простился со Швенченисом.
«…От Свенцян отступали дальше и дальше...»

* * *

Среди тех, кто отступал от Свенцян, был и 24-летний капитан лейб-гвардии Уланского полка Иван Петин. Он принадлежал к старинному дворянскому роду. Учился в пансионе вместе с Жуковским, Кайсаровым, братьями Тургеневыми. При выпуске был награжден золотой медалью, о чем 23 декабря 1803 года сообщила газета «Московские ведомости».
Юноша продолжил образование в Пажеском корпусе, где учился столь же блестяще. Впоследствии имя Петина было занесено на Чёрные мраморные доски Пажеского корпуса.
Очевидно, Иван мог бы сделать карьеру при дворе, но стал профессиональным военным. Бравый гвардеец, расчетливый командир, знавший все тонкости армейской науки, в мирной жизни он производил впечатление застенчивого ребенка, часто краснел.
 Константин Батюшков, с которым Иван познакомился во время похода нашей армии в Германию в марте 1807 года, вспоминал потом о первом впечатлении от Петина: «Счастливое лицо… улыбка беспечности… сердце ребенка…»
Сохранился рисунок Батюшкова, на нем изображен молодой офицер – сильный, красивый, со взглядом римского полководца. Считается, что таким Батюшков изобразил Петина. Сравнить не с чем – других портретов Ивана Петина до нас не дошло.
У Батюшкова и Петина оказались общие знакомые (Жуковский, Александр и Николай Тургеневы),  и главное – они вдруг, по первому разговору, почувствовали согласие и дум своих, и сердец. То счастливое и глубокое согласие, которое позволяет друзьям обходиться потом и без слов, и даже без частых встреч.
Много лет спустя Батюшков, вспоминая друга и размышляя о таинстве дружбы, писал: «Души наши были сродны. Одни пристрастия, одни наклонности, та же пылкость и та же беспечность, которые составляли мой характер в первом периоде молодости, пленяли меня в моем товарище. Привычка быть вместе, переносить труды и беспокойства воинские, разделять опасности и удовольствия теснили наш союз. Часто и кошелек, и шалаш, и мысли, и надежды у нас были общие…»
Их даже ранили в ту войну почти одновременно: Батюшкова под Гейльсбергом 29 мая, а Петина под Фридландом 2 июня. Молодые офицеры крепко сдружились.
«Мы были ранены в 1807 году, я – сперва, он – после, и увиделись в Юрбурге. Не стану описывать моей радости. Меня поймут только те, которые бились под одним знаменем, в одном ряду и испытали все случайности военные. В тесной лачуге на берегах Немана, без денег, без помощи, без хлеба (это не вымысел), в жестоких мучениях, я лежал на соломе и глядел на Петина, которому перевязывали рану. Кругом хижины толпились раненые солдаты, пришедшие с полей несчастного Фридланда, и с ними множество пленных…»
Поручик Батюшков за отличие в боях был награжден орденом Святой Анны III степени, капитан Петин – орденом Св. Владимира IV степени, а также золотым оружием с надписью «За храбрость».
Через год – новая война, новый поход. На этот раз в Швецию. 15 октября друзья участвуют в битве у Индесальми, селения в Финляндии. Правда, Иван Петин был со своими егерями в гуще сражения, а подразделение Батюшкова находилось в резерве. Петина вынесли из боя на плаще с простреленной ногой, он потом долго лечился в Москве. В ту пору, чтобы поддержать друга, Батюшков написал шуточные «мемуары» в стихах. В них он вспоминает, как собирал незабудки в лесу и готовил ужин, в то время как Иван сражался на поле брани.

Ты на кивере почтенном
Лавры с миртом сочетал;
Я в углу уединенном
Незабудки собирал…
Между тем как ты штыками
Шведов за лес провожал,
Я геройскими руками...
Ужин вам приготовлял…

Часть вторую читайте, пожалуйста, в следующем номере