ТЕОРЕМА СОЦИУМА

Искушение прошлым страданием

Мировоззренческая машина работает, но механизм ее?скрыт.Почему, например, люди тоскуют по прошлому, склоняются к авторитетам, не хотят меняться, не выносят ситуации неопределенности, хватаются за?готовые идеи и не хотят растить новые?
На философском факультете НИУ?ВШЭ состоялась международная конференция на тему «Гуманитарные науки: советская травма в постсоветскую эпоху». Говорили о том, что именно из прошлого востребовано в нашей ориентации на будущее, а что – застарелая болезнь…

Эстафета жертв

Политика советского государства в области гуманитарного знания – тысячи расстрелянных, высланных, сосланных ученых, запрет на исследования, разгром целых отраслей. Начавшийся в конце восьмидесятых проект «догоняющей науки» таковым остается по сей день: система не смогла преодолеть инерцию советского прошлого. Сегодня эту неудачу пытаются объяснять советской травмой. Каждый участник конференции формулировал ее по-своему.
Профессор МПГУ Виталий Махлин: «Во-первых, в России так и не случилась произошедшая в мире главная философская революция XX века – переход от мира науки к миру жизни. Во-вторых, догматизм, в котором наука воскресла в шестидесятые годы, сделал ее «гуманитарией без человека», говоря словами Сергея Аверинцева. Третья травма нанесена крахом СССР, потому что «если на Западе крах «образования» смягчен инерцией устоявшихся традиций и институтов, то раскорчевка, произошедшая в СССР, начисто лишила гуманитарные науки и философию основания».
Профессор Кембриджа Александр Эткинд поделился идеями о теории коллективной травмы:
– Есть множество примеров в мировой истории, когда полученную травму общество культивировало, романтизировало, выстраивало вокруг нее собственную эстетику. Яркий пример – Балы Жертв, ставшие популярными во Франции после великой революции. Они получили распространение в 1794 году. На них допускались только родственники дворян, казненных в период революции и диктатуры.
Балы Жертв породили уникальную эстетику: мужчины и женщины имитировали прически приговоренных к гильотине, повязывали на шею красную ленточку, изображавшую кровавую полосу. Во время исполнения танцев отчаянно мотали головой во все стороны, как будто она вот-вот скатится с плеч.
Трудно сказать, чем являлись такие балы – акциями протеста против ужасов революционного террора, любопытством или способом избавления от страданий через их обыгрывание. А что у нас?
– Сейчас в Рунете настоящий бум памяти. Мы постоянно пишем о прошлом, обсуждаем прошлое, имя Сталина в социальных сетях мелькает чаще, чем имя любого ныне живущего персонажа, будь то политик или актер. Социальные сети представляют собой настоящее кладбище воспоминаний. Любое событие воскрешает в памяти лексику прошлых лет – «привет, 37 год»… «политзаключенные»… «штрафбаты»… «жертвы репрессий».
Отчего такое внимание к пережитому прошлому?
По мысли Александра Эткинда, память о травме передается из поколения двумя путями – через закон и через культуру. Закон служит тому, чтобы сделать насилие легитимным, а историю понятной. Культура же раскрывает во всей полноте боль и ужас нашего прошлого. Отсюда конфликт восприятий: либо крайний патриотизм, либо острое переживание прошлого вплоть до неприятия. А поскольку «госпамять» ненадежна и искусственна, именно живая культурная память может скрепить общество.
Но что-то надо делать с этой нашей живой памятью. Мы почему-то, в отличие от западного сознания, которое извлекает из исторических травм пользу, высвобождает скрытые силы, чтобы идти дальше, – мы находим в них оправдание для пассивности и политической индифферентности. Мы ленивы или мы больше других напуганы?
Другой специалист по истории России?– Кевин Платт из Пенсильванского университета США. Он высказал предположение, что настоящей коллективной травмой современного общества являются не столько сами репрессии и террор, сколько поток открывшейся информации об этих событиях в 90-е годы. Люди пережили шок, и логичен откат назад, к «застою»: «Путин и вся его эпоха – это ретро, образы, вынутые из сундуков». От этого травма не только не проходит, но усугубляется. Кевин Платт предполагает даже государственный заказ на травмированность:
– Травмы личного опыта рождают жертв, травмы осознания чужого опыта делают крепких патриотов. В других странах о травмах говорят с сожалением и печалью, а в России – с какой-то особой гордостью. Память о коллективных травмах нужна затем, чтобы склеить общество на почве общего горя. Границы коллективной идентичности ищутся через общую травму, поэтому время от времени властью реставрируются призраки прошлых бед и побед.
По мнению социолога Виктора Вахштайна, «в гуманитарных науках сильна роль метафоры, когда репрезентация и трактовки заменяют нам реальные вещи и первоначальные смыслы. Например, травма. Понятие удобное и опасное, мы рискуем доставать его из закромов всякий раз, когда нам это выгодно. Травма объясняет все! А значит – ничего не объясняет». Уместны отказ от универсальной метафоры и возвращение к первоначальным смыслам и реальным вещам.
То есть пока мы решаем, ходить ли нам обремененными травмами, хранить ли их и беречь как память, в сотый раз культивировать ушибы, синяки и ссадины, ни мы, ни наше дело на новый уровень не поднимемся.

Освобождение от сочувствия...

Не только школьные, но и вузовские педагоги вынуждены опрощаться, «сажать мозги на диету», потому что натуральную пищу деткам уже не переварить.
Если раньше ответственность и интенсивность труда учителя были связаны с необходимостью надевать маску (люди были в странном положении: говорить, что надо, а делать – что не во вред подрастающему поколению), то сейчас идет катастрофическая потеря идеологического авторитета школы – теперь она даже для обслуживания госполитики не ценна. Но найти новую функцию в новых условиях сложнее, чем производить лжепедагогику.
Михаил Павловец (МГПУ) анализировал школьные учебники литературы, точнее, два из многих рекомендованных УМК, но оба распространяются большими тиражами и доступны в каждой школе. Он зачитывал фрагменты текста, где явно положительно подается консервативно-охранительная роль вождя (не какого-либо писателя), в позитиве – и ручное модерирование, и личное решение по поводу существования чего бы то ни было и кого бы то ни было в литературе; а в нейтральных тонах – признание репрессий как «искупительной жертвы» и «спасительного подвига» с привлечением цитат из Пастернака и даже Солженицына. И хотя докладчик говорил о том, что «народ не думает так, как госполитика хочет, чтобы он думал» и что «если мы учим думать?– какая разница, какой у нас учебник», тем не менее признавался: механизмы системы образования сегодня таковы, что охотников учить думать среди учителей все меньше. Дело не только в технологиях, которые позволяют учить более комфортно, не углубляясь, но и в самих учениках, которых раздражает все «лишнее» в уроке и учителе.
Интересные факты про основания сознания, для которого «спокойный» учебник по социогуманитарным дисциплинам предпочтительнее, привела Елена Трубина (УрФГУ, Екатеринбург), хотя в целом ее тема была совершенно иной. Она исследовала впечатления российских зрителей от фильма «Гулаг» Элен Шатлен и Иосифа Пастернака (в основе – «Колымские рассказы» Шаламова). Фильм этот во Франции знают лучше, чем в России, и там он воспринимается как всемирная трагедия: дикая попытка «перелицевать» гуманистические представления о человеке. Шаламовское свидетельство: «клетки мозга сохли, разрушались навечно и душа разрушалась?– только перетерпеть, переждать»?– воздействует материально. Но у нас в стране реагировали куда сдержаннее. Старшее поколение: «О таком сложно говорить… надо говорить в специальных местах памяти… надо показывать молодежи». Среднее поколение: «Не надо зарекаться от повторения… нельзя исключить новых чисток». Молодое: «Да, босыми по морозу баржи тащили, да, страдали и мучились?– но ведь освоили Север, покорили природу, без арестантов ничего бы не было» (21 год, студенты гуманитарного факультета).
Елена Трубина фиксирует «освобождение от сочувствия». В новом поколении уничтожение миллионов получает оправдание или престиж мистического. Поколению присуща свобода не отвечать на страдание. «Равнодушие», – обычно говорим мы. А Елена Трубина рассказывает о том, что сегодня, когда в науке «естественники» уже победили «неестественников» (долгое время было наоборот), ученые говорят о других эмоциях, нежели те, что люди переживали в прошлые века, о другой природе мозга, другой уязвимости. А «карнавал утраченных эмоций» – это чувства, о которых рассказывают, говоря о прошлом. Сегодня они не те же самые. Сегодня эмоции – скорее физическое состояние, а не вербально выражаемые переживания. Так что тщетно побуждать в 124-й раз вернуться «к чувствам»; тщетен и авторитаризм: вот я сказал и все! Прежнее просвещение обесценено, все равно придется перестроить оптику и выйти из гетто стереотипов.

Наследуя репрессивную коммуникацию

Далее краткий очерк выступлений.
То, что век, полвека назад было опасно для выживания в нашей стране, например, эрудиция, знание древних и иностранных языков, смелые идеи, критическое расположение ума, изысканность вкуса – отложилось в коллективном бессознательном как угроза и до сих пор воспринимается подозрительно. Это отношение продолжает воспроизводиться, хотя уже нет тому причин. Но «власть опасна, и лучше не связываться», «находиться под давлением – нормально», «индивидуальность уязвима», «слишком умный нашелся», «мы молодцы, а они плохие» – эти болезненные стратегии живы. Они мешают развитию сообществ, расширению контактов, коммуникации, эмпатии, разнообразию. Главное – люди боятся настоящего, реальности с ее непонятностью и иррациональностью. А ведь снаружи – совсем другая жизнь, совсем другие запросы к человеку. Отсюда болезненность реакций, многие вещи нас страшно задевают: «Я учитель, а не…»; «Ученику нужно не это, а то…». Фантомные образы, стереотипные представления – и никак не изживается неуверенность в себе. Нас очень легко «оскорбить», но при этом у нас огромная невнимательность к себе.
Придет ли конец взаимному игнорированию? Говорили: «Общество долго приучали к знанию как к истине, такое знание не нуждалось в рефлексии, в критике, в Другом, оно держалось авторитетом и носило монологический характер»,?– заметьте, в прошедшем времени говорили. Мол, сейчас по-другому: место авторитета заняла публичная коммуникация между специалистами. Но кто и где ее видел? Это кто у нас воспринимает критику как ресурс? Чужое мнение как обогащение своего понимания? Увы, мы наследуем «репрессивную коммуникацию»: всюду ищем подвох и угрозу, сразу начинаем отбиваться, но это ладно – ищем новых авторитетов, не умея работать в поле, где их нет. На конференции вопрошали: чего боятся профессора, советующие студентам не высказывать «гениальных мыслей»? Почему сообщества не готовы ставить и разрешать проблемы самостоятельно?
Эти вопросы останутся риторическими, пока мы не научимся уважать происходящее, видеть вещи, как они есть, и формировать создающееся здесь и сейчас...