ДНЕВНИК ДЛЯ СЕБЯ

Мистер Эй, или Проверка на взрослость

Странная эта Мэри Поппинс. Командный тон. Повадки классной дамы. За что ее любят дети? Может быть, добрая? Но и это умело скрывает. Даже не сказать, что волшебница. Фокусница скорее. Неужели так дешево можно купить ребенка? Но мне представляется, что тут другая тайна.

Она очень себя ценит. Уважает. Да что там – любит. В этом она равна детям. И они, оказывается, это понимают. Не когда их любят (в этом взрослые могут и притворяться), а когда любят себя. Но не так просто, из каприза и эгоизма, а за явные достоинства. С некоторым преувеличением, конечно. Как дети опять же.
Дети знают, что дисциплина – непременное условие взрослых. Если бы Мэри не требовала дисциплины, они бы просто перестали ее уважать. А так все нормально. Она настоящая взрослая.
А еще у Мэри Поппинс есть свои правила. Это тоже важно. Важно также, что это не общие, а личные правила. Например, она любит только живую музыку, а не из наушников. Что это такое? Вот вам пианино. Села и играет. Тоже существенно. Она что-то умеет сама.
Пора ложиться спать. Но опять же – это не я вам приказываю, а пора. Тут же появляется походная раскладушка. Знак демократизма. Он и в том еще, что Мэри укладывается спать одновременно с детьми.
Но и волшебство все же. Однако натуральное. Например, Мэри летает, когда ветер идет в правильную сторону. Что, скажите, может быть естественнее этого? Еще она понимает язык собак. А кто же его не понимает?
Возникает, конечно, вопрос о родителях. Тут Мэри ведет себя не слишком педагогично. Вот приблизительный диалог.
Мэри:
–  Когда-то они всё знали.
– И что собаки говорят, и что люди летают?
– Да.
– Так почему же?..
– Они стали взрослыми.
– Но вы тоже взрослая.
– Я исключение. Я – леди-совершен­ство.
Есть контакт. Уже не удивительно, что гипсовый мальчик спускается с пьедестала, чтобы признаться в любви к девочке. В этом мире (одно только допущение) всё возможно.
Да, еще: Мэри нелицеприятно справедлива. Как она лихо назвала дядюшку брата и сестры «мистер Эй». Тот только и делает, что поет песни против зачуханного семейного уклада. За что Мэри его, впрочем, уважает. Но большего, чем имя Эй, он все равно не заслуживает.

* * *

Хорошо, если взрослый умеет смотреть на мир глазами взрослого и одновременно глазами ребенка. Это совсем не тот случай, когда про дядю говорят, что он ведет себя, как большой ребенок. Бывает, что такой дядя не притворяется, что просто у него такой темперамент, но с ним отношения чаще всего складываются вялые, невитаминные. Дети будут охотнее играть друг с другом, чем примут в свою компанию большого ребенка. По отношению к взрослому у них совсем другие ожидания.
Беда, когда взрослый умиляется детьми, по существу, льстит им. Это верный признак того, что контакта нет. Вообще всегда подозрительна особая подчеркнутая любовь к одной нации, например, или гипертрофированная симпатия к животным. Казалось бы, вещи из разных рядов. Но нет. Таким способом человек компенсирует недостаток жизненной энергии (имитируя ее), отсутствие доброкачественного кругозора, ущербность восприятия жизни да и просто скорее всего неспособность любить.
Главное же, что дети легко подхватывают такие отношения и пользуются ими. Втайне они знают себе цену. Но если их ходят видеть забавными дурачками – почему нет? Так даже удобнее.
Большая часть литературы для детей, выпускаемая советским «Детгизом», была наполнена такими выдуманными детьми. И они, насколько могу судить, охотно читали такие книги, вступая в предложенный им взрослыми обманный круг. Они и в жизни начинали играть в простодушие, в заумную оригинальность, поверив, что литература – это просто выдумка, про жизнь в ней ничего нет. То есть рано и незаметно обучались двойной морали.
Но при этом у них всегда остается чутье на подлинное. Я наблюдал однажды, как мальчишки облепили машину, остановившуюся у нашего дома. Водителя они закидывали вопросами. Он отвечал охотно, но строго по-деловому. И вот кто-то решил сыграть в детгизовского ребенка. «А она умеет летать?» – «Зачем?» – удивился водитель. «Ну, классно же! Полететь сейчас над лесом, над озером, чтобы все люди казались маленькими». – «Не понимаю», – хмуро ответил взрослый.
Главное, что они после этого ответа ничуть не охладели к хмурому дяде. Оставалась еще куча вопросов действительных: а это что? а это для чего? Ну не прошел фокус, и бог с ним. Зато водитель он, как видно, замечательный и про машину все знает.
Больше всего ребята ценят людей дела. У них они готовы перенимать повадки и словечки, учиться; и счастливы, если их просят в чем-то помочь. Это, вообще говоря, и называется педагогикой сотрудничества. Больше всего выводят из себя бесцельные занятия. А тут: надо помочь. И помочь для дела. Так понятно.
Вот эпизод из воспоминаний Паустовского о Гайдаре. Гайдар как-то зашел к Паустовскому, а у него в это время болел сын. Необходимо было редкое лекарство. Гайдар позвонил по телефону домой: «Пришлите ко мне всех мальчиков из нашего двора». Каждый мальчик получил записку с названием лекарства. Задача была поставлена. Они разбежались по аптекам города. Через какое-то время голос в трубке прокричал: «Я достал! В Марьиной роще». Гайдар был доволен: «Ну что? Хорошо работает моя команда?» Эпизод этот произошел за несколько лет до появления «Тимура и его команды».

* * *

Не уверен, нужно ли взрослым дружить с детьми. К тому же в этом вопросе разговор по существу легко перерастает в спор о словах. Вроде того, а что такое дружба?
В годы моей молодости начинающие родители в большинстве своем были убеждены, что итогом воспитания является именно дружба с детьми. Да и японская, кажется, мудрость гласит, что до пяти лет ребенок – бог, от пяти до пятнадцати – раб, после пятнадцати – друг. Красиво. Но вторая часть этой триады, которую мы склонны легкомысленно пропускать, вызывает сомнение в органичности и неизбежности всего процесса.
По моим наблюдениям, этот опыт дружбы с детьми был во многих случаях неудачным. Если взрослые понимали дружбу буквально, то есть калькировали ее с отношений между сверстниками, то их чаще всего ожидал провал. Причем относится это не только к родителям, но и к учителям.
Игровую фамильярность, которая сопровождает иногда дружбу взрослых сверстников, ребенок воспринимает всерьез. Он охотно сокращает дистанцию и переходит меру, которую взрослые чувствуют инстинктивно или же воспитали в себе. Влиять на их поведение и взгляды в этой ситуации становится практически невозможно. В атмосфере этой фамиль­ярной близости всякое напоминание о норме и обязанности воспринимается как посягание на внутреннюю свободу и оскорбительное нарушение договора. Действительно, мы ведь ничего подобного не можем сказать своему другу, за исключением крайних обстоятельств.
Учителя, особенно в старших классах, охотно входят в мир внутренних переживаний учеников (чаще учениц), в их уже окрашенные эротикой отношения друг с другом. Это посвящение в тайну льстит их самолюбию. При этом согласно роли они невольно становятся не только советчиками, но и судьями в вопросах, где внешний и правый суд вообще невозможен. Отношения запутываются, учебный процесс страдает, учитель уже и сам чувствует, что взял на себя непосильную роль, что он превратился в персонажа детских сюжетов, но выйти из этой ситуации очень сложно.

* * *

Но вот в чем убеждены все педагоги: с детьми надо разговаривать. Симон Соловейчик по этому поводу писал: «Умные родители начинают разговаривать с детьми совершенно серьезно с первого дня их жизни – и так и продолжают... Да прислушаемся: даже с собаками их хозяева разговаривают непрерывно!»
Однако дело это очень непростое, и не всякий взрослый на него способен. У того же Соловейчика читаем: «С детьми надо разговаривать, но приходится трижды подумать, когда и о чем... Мне относительно легко разговаривать с шестнадцатилетними ребятами, но для разговора с десятилетним не хватает ума, а годовалому я умею только петь, для разговора с годовалым нужна мудрость».
Взрослый–большой ребенок способен, как правило, только к легкомысленному, безответственному, часто наигранному разговору. Он болтун, и если остроумный, то детям это до поры до времени нравится. Другой тип взрослого всякий разговор, как басню, подводит к выводу и правилу. Ребенок этот морализаторский момент чувствует и быстро скучнеет. Наконец, третий готов делиться своим опытом и знаниями, он прекрасный рассказчик, но диалог и обратная связь для него трудны, ему кажется, что они и вообще не обязательны. Пусть слушают и набираются ума-разума, этого вполне достаточно.
Однако рассказ и разговор – совсем разные жанры. Лидия Гинзбург по этому поводу писала: «Тема разговора в отличие от темы рассказа, собственно, не существует в природе и не имеет независимого бытия; она ничего не знает о своем будущем». То есть разговор – всегда импровизация, всегда реакция не только на мысль, но и на характер, на состояние другого человека. Повороты, а тем более итог его непредсказуемы. На такой разговор способен только человек с открытой душой и самостоятельной мыслью, внутренне свободный. И еще одно наблюдение: дети не любят людей несчастных.
Это не значит, что они вовсе не способны сочувствовать. Но они раньше взрослых распознают тех, кто принципиально несчастен, тех, кто считает, что несчастным быть достойнее, чем счастливым. Таких людей они боятся.
Прочитал в какой-то хорошей книге признание автора: один час разговора со счастливым человеком для меня важнее, чем тот же час разговора с умным. Ума у человека и у самого достаточно, а счастье обладает такой энергетической информацией, которой сплошь и рядом не хватает.

* * *

Соловейчик очень точно отмечает, что умные родители с первого дня относятся к ребенку серьезно. Вот что очень важно. Серьезно – не значит нравоучительно и строго, но уважительно, поднимая ребенка до состояния человека, сознающего себя.
Вспоминается еще один эпизод из жизни Гайдара. Не помню, где я о нем прочитал. Расскажу не дословно, но за смысл самой истории ручаюсь.
Как-то к Аркадию Петровичу пришел подросток и сказал, что он хочет быть писателем. Писать будет романы. «Ну и с какой же фразы ты начнешь свой роман?» – спросил Гайдар. «Начну так: «Путники вышли из города». Хорошо. Они вместе сообразили, что путникам нужно взять в дорогу, собрали рюкзаки и пошли.
А дело, вероятно, было в Москве. Час идут, другой. Мальчик заметно устал, натер ноги, проголодался. Но первый привал решили делать, когда выйдут из города. А тому конца и края нет. Уже был вечер, когда мальчик сдался. Первая фраза романа ему далась нелегко. Но этот простой урок он, должно быть, запомнил на всю жизнь.