Лица из Божьих запасников

Если вспомнить детское впечатление от Нестерова, то его жизнь может показаться пасторалью. Ведь рисовал он что-то почти сказочное. Как тут догадаться, что жизнь Михаила Васильевича Нестерова была полна трагических потрясений – с юности и до глубокой старости. Смерть после родов 24-летней жены Маши, потеря двух маленьких дочерей, преждевременная смерть сыновей Федора и Алексея…
На открытии выставки заместитель генерального директора Третьяковской галереи по научной работе Л.И.Иовлева сказала: «Нестеров учился у передвижников и начинался как жанрист, но когда он пережил трагедию смерти жены, в его судьбе произошел взрыв. Изменилось все: манера, колорит, персоналии. Он начал поиск своей России. Он стал самым христианским русским художником первой половины ХХ века. И никогда не изменил этому выбору и в советское время, какие бы сталинские премии ни получал…»

* * *
На выставке представлены нестеровские работы из 32 музеев и нескольких частных собраний. Некоторые произведения раньше не видели даже знатоки. Чтобы собрать в Москве холсты Нестерова, разбросанные по всему пространству бывшего Союза – от Киева и Минска до Красноярска и Омска, – понадобилось немало времени. Третьяковской галерее пришлось даже пропустить юбилейную дату – 150 лет со дня рождения художника исполнилось в прошлом году. Но опоздание простительно: столь масштабной выставки Михаила Нестерова не было никогда.
Что мешало показать Нестерова в такой полноте раньше? Причин можно перечислять много, но когда речь идет о таких художниках, как Нестеров, внешние причины не самые главные.
Как и недавние выставки в этих же залах на Крымском валу Левитана и Коровина, экспозиция Нестерова – событие не только культурное и ретроспективное, но духовное и общественное. Это попытка диалога исторической России с сегодняшней РФ, в ребяческом порыве подобравшей государственную символику рухнувшего сто лет назад православного царства, но живущей с легкомыслием банановой колонии.
Великие русские живописцы оставили нам философию в красках, национальную идею в зримых образах. Эта идея не декларативна, не навязчива и выражена больше в скромных этюдах, нежели в больших исторических полотнах. Каждый из этих этюдов возвращает нам смыслы, привычные и родные для многих поколений. Вспомним: в очереди на Левитана люди стояли семьями.
Благодаря живописи разворачиваются смятые страницы детских впечатлений. И оказывается, что эти первые страницы в книге жизни – они остро необходимы тебе сегодня, сейчас.
Это не ностальгия, а наиболее полное и свежее переживание вот этой минуты, этого дня. Вернувшись к Левитану и Шишкину, Поленову и Куинджи, Серову и Коровину, вдруг чувствуешь, как освобождается душа от «позднейших наслоений».
Теперь со мной бывает так: прихожу в Третьяковку, иду в зал Левитана, сажусь на лавку у картины «После дождя», сижу так минут сорок, а потом иду к выходу. Да, вокруг много прекрасного, и, вернувшись домой, понимаю, что обкрадываю себя в количестве впечатлений, но в ту минуту, когда ухожу из левитановского зала, я остро чувствую: ничего более я вместить не в силах. Мне больше ничего и не надо. Вот только дайте мне наглядеться на «После дождя», или «Март», или на «Тихую обитель» – и можно жить дальше…
Из записок М.В.Нестерова: «Вот русская речка, вот церковь. Все свое, родное, милое… Я избегал изображать так называемые сильные страсти, предпочитая им наш тихий пейзаж, человека, живущего внутренней жизнью…»

* * *
На выставке Нестерова аскетичное пространство экспозиции напоминает монастырь с его тесными переходами и низкими сводами; лавочек нет, и люди долго-долго стоят у картин.
Кого-то остановил отрок Варфоломей, кого-то не отпускают «Философы» (там, где идут рядом П.Флоренский и С.Булгаков) или загадочные «Всадники», кто-то не может оторваться от «Амазонки».
А вот девушка лет девятнадцати все стоит и стоит перед «Великим постригом», будто слушает музыку, которой не слышит никто другой.
Недавно я стал ловить себя на том, что на выставках больших русских художников в Третьяковской галерее смотрю не только на картины, но и на лица зрителей. На выставке Нестерова я увидел людей, которые будто сошли с полотен художника. Дело не в одежде, а исключительно в лицах. Откуда они берутся? Ведь в метро и на улице мы таких лиц не встречаем (или не замечаем?).
Быть может, когда открывается столь особенный, глубокий и сильный, художественный мир, связанный с истоками русской души и с историей народа, то он притягивает к себе все, что осталось ему близкого в сегодняшней жизни?
Когда я спросил об этом Виктора Витальевича Татарского*, он сказал: «Это люди из Божьих запасников. Только в отличие от запасников музеев, где каждая картина учтена и сосчитана, мы не знаем, сколько там таких людей осталось. Будем надеяться, что и эти запасники пополняются. Одни лица уходят, другие, столь же прекрасные, приходят…»
А еще на выставке Нестерова невольно думаешь о том, что не только для детей, но и для всех нас страшно важно, среди чего мы живем, в каком контексте. Контекст торговых центров – это одна жизнь, контекст бараков и запустения – другая, а контекст Абрамцева, Михайловского и Ясной Поляны – это третья жизнь, кардинально другая, на другой духовной высоте.
 Лев Николаевич Гумилев, рассказывая однажды о местах своего детства – Слепневе и Бежецке, говорил: «Этот якобы скучный ландшафт.., эти луга, покрытые цветами, васильки во ржи, незабудки у водоемов, желтые купальницы – они некрасивые цветы, но они очень идут к этому ландшафту. Они незаметны, и они освобождают человеческую душу, которой человек творит; они дают возможность того сосредоточения, которое необходимо для того, чтобы отвлечься на избранную тему...»
Когда-то Сергей Глаголь очень точно заметил, что не только персонажи Нестерова находятся в молитвенном состоянии, но и сам пейзаж у художника молится. Нестеровский пейзаж сосредоточен – ни ветра, ни дождя, ни снега, ни прямых лучей солнца, ни буйства красок.
Основной тон нестеровских полотен – это скудные краски ранней весны или поздней осени. Пожухлой травы, которая готовится уйти под снег. Цвет только затеплившейся, только опушившейся весенней вербы. Светлые сумерки, тот час перед закатом, когда ровный свет разливается по земле.
А персонажи Нестерова – они будто только что вернулись на Землю после длительной межпланетной экспедиции. Только прилетели и, ощутив земное притяжение, еще не в силах пробежаться по траве. Они просто стоят, будто свечки, и дышат родиной, с каждым вздохом узнавая ее, но, кажется, не узнавая нас: кто мы такие и откуда? Когда они улетали, таких, как мы, не было…
На выставке меня поначалу раздражало, что молодые люди фотографируют друг друга на мобильные телефоны на фоне картин. Особенной популярностью пользовался почему-то «Димитрий Царевич Убиенный».
Юноша в офисном костюме подошел ко мне с планшетником: «Снимите меня с этой картиной…» Я послушно взял планшет. «Вот так держите, чтобы картина вся вошла, а я вот тут, посередине, встану…»
После выставки, когда шел к метро, уже без всякого раздражения думал: а пусть снимаются, ведь мы не знаем, что этим ребятам предстоит. Они и сами не понимают, какое движение души влечет их к тому, чтобы запечатлеть себя рядом с царевичем Димитрием или отроком Варфоломеем. Неисповедимы Пути…

* * *
Появление в русском искусстве Михаила Нестерова – это до сих пор загадка. Нестерова могло и не быть. Десятый ребенок из двенадцати детей, он чуть не погиб в младенчестве. В воспоминаниях писал, что только молитва матери возвратила к жизни «хилого, дышащего на ладан ребенка».
Его могло не быть и как художника. Ведь в ту пору, когда он начинал свой путь как живописец, искусство решительно отвернулось от богоискательства, сочтя религиозную тему «закрытой».
 А эти тонкие, бледные, почти чахоточные лица нестеровских отроков и девушек – откуда Нестеров взял их? Ведь Россия еще дышала здоровьем. Посмотрите картины Валентина Серова, Зинаиды Серебряковой, Кузьмы Петрова-Водкина, Бориса Кустодиева, Филиппа Малявина – там пышущие румянцем и алеющие сарафанами крестьянки, дородные купцы и безмятежные аристократы. Да что живопись – взгляните на цветные снимки Прокудина-Горского: там страна, полная сознания своих могучих сил. Грандиозные заводы, новейшие паровозы и корабли, замечательные дороги и мосты, новенькие храмы. Ничто не предвещает катастрофы.
 А Нестеров, начиная с 1890-х годов, пишет Россию страдальческую и жертвенную. Пишет новомучеников в то время, когда они еще не ведают о предстоящем мученичестве.
Тут много таинственного, необъяснимого. Вот в 1897 году 35-летний Нестеров работает над «Великим постригом». Самый пронзительный и нежный образ этой картины – девушка, идущая со свечой, низко склонив голову. И это оказывается первым портретом великой княгини Елизаветы Федоровны. А ведь художник еще не был с ней знаком, и она тогда не помышляла о постриге.
 Пожалуй, никто, кроме одного-двух человек, не мог тогда оценить пророческий художественный дар Михаила Нестерова. В нем ценили мастера и только. Даже Л.Н.Толстой, с симпатией относившийся к художнику, оказался глух к его работам.

* * *
В культуре своего времени Нестеров был совершенно одинок. Учившийся у передвижников, он стремительно отошел от них, но лишь ненадолго примкнул к молодому «Миру искусств». Любые объединения художников он считал сектами, навязывающими свою тенденцию, свою узкую идеологию. Сам он никогда никаких арт-групп не организовывал, взглядов на искусство не декларировал, манифестов не писал, считая, что художник все говорит своими работами.
Василий Розанов писал о Нестерове: «Один из самых прекрасных, строго-прекрасных русских людей, встреченных мною за всю жизнь... Он был очень скромен, неречист, почти застенчив, но все это прекрасно и гармонично, без преувеличения. Говорят: «русские люди недеятельны», «пассивны», но вот Нестеров: в нем огня и энергии было побольше, чем в Штольце, и побольше даже, чем в Герцене... Я его любил как брата, как друга и родственника, его нельзя было «не любить», «не почитать». Я его почитал и горжусь этим…»
Редкая способность оставаться самим собой при любом давлении со стороны помогла выстоять художнику в послереволюционное время, когда даже такие люди, как А.М.Горький, шли на постыдные сделки с властью. Нестеров стоически вынес и угрозы, и подкуп, и забвение.
Князь С.А.Щербатов вспоминал: «Ог­ромным качеством Нестерова была его абсолютная честность. Ни на какие компромиссы, подлаживания, заискивания неспособная. И так как я знал, что он остался в Москве при большевиках, и знал его ненависть к ним, мне было за него всегда страшно. Но именно эта внушительная честность, а также заслуженное звание мастера его спасли, и в стране, где более ничего не уважается. Нестеров внушил и стяжал к себе уважение».
В июле 1920 года, вернувшись после скитаний гражданской войны в Москву, Нестеров обнаружил, что в доме на Новинском бульваре, где он жил, поселились «красные командиры», его квартира и мастерская реквизированы, а имущество, библиотека и архив расхищены. Другой бы человек впал в отчаяние или уехал в эмиграцию (благо такая возможность тогда еще оставалась), а Нестеров, подыскав себе угол, начинает работать – по памяти восстанавливает утраченные этюды и картины.
В мае 1925 года к нему приходят с ордером на арест и отвозят в Бутырки. Его обвиняют в том, что он участвовал в собраниях запрещенного религиозно-философского общества памяти Владимира Соловьева. В бумагах художника сотрудники НКВД ищут протоколы собраний этого общества, но ничего криминального не обнаружив (опасные документы Михаил Васильевич спрятал в свернутых коврах), выпускают художника на свободу.
Он живет так, будто не замечает происходящего в стране. В годы самых лютых атеистических гонений продолжает работать над циклом о преподобном Сергии Радонежском. Пишет картины на евангельские сюжеты.
 В 1935 году ему предлагают организовать персональную выставку. Нестеров ставит условием экспонировать картину «На Руси». Это сочли вызывающим поступком, и выставка не состоялась.
В 1936 году он категорически отказывается от юбилейных чествований (50 лет творческой деятельности) и персональной выставки в связи с невозможностью показать картину «На Руси».
Тем временем «доброжелатели» подсказывают старому художнику, как правильно надо себя вести, каких героев выбирать для своих портретов. Нестеров продолжает писать лишь тех людей, кто ему близок.
Власть решает, что старика необходимо припугнуть – тогда наверняка будет сговорчивее. В 1938 году зятя художника, видного юриста Виктора Николаевича Шретера, обвиняют в шпионаже и приговаривают к расстрелу. Дочь художника Ольгу Нестерову (это она изображена на знаменитом портрете «Амазонка» 1906 года) отправляют в ссылку в Джамбул.
Ничего не добившись, власть меняет тактику: 15 марта 1941 года Нестерову присуждают Сталинскую премию за портрет академика И.П.Павлова. Эта награда совершенно не трогает его. Его волнуют совсем другие вещи: тяжело болен сын Алексей, на пороге война.
Осенью 1941-го ему предлагают уехать в эвакуацию – Нестеров категорически отказывается: «Как-нибудь скоротаем остаток долгих лет у себя в Москве, где я жил, учился уму-разуму, где встречал много хороших людей, видел мировые события, там и смерть приму…»
Его пророческий дар обостряется. Фашисты подошли к Москве и в бинокль разглядывают Кремль, а Михаил Васильевич пишет в письме другу: «Нам, старикам, под конец, «под занавес» дается увидеть то, что никогда не снилось «нашим мудрецам»… Чувствую я всей полнотой своего сознания, что «немца» мы прогоним, когда – все равно, но он у нас не заживется и надолго будет помнить нас…» В том же письме он пишет о сталинском режиме, что он «когда-нибудь минует, и мы однажды проснемся зрячими. Дал бы Бог поскорей…»
Нестеров скончался 18 октября 1942 года, на сороковой день после смерти сына Алексея – того самого мальчика-странника, за которым идет весь русский народ в картине «На Руси».
Выставка М.В. Нестерова в Третьяковской галерее на Крымском валу продлится до 18 августа.

* В.В.Татарский – автор и ведущий радиопередачи «Встреча с песней» (в эфире – с 1967 года). В середине 1990-х годов был ведущим многосерийного фильма «История одного шедевра», посвященного Третьяковской галерее.