НОВАЯ РЕАЛЬНОСТЬ

Центробежное время

Сегодня из Высшей школы экономики пришло мне приглашение на семинар «Российское идеологическое безвременье в зеркале социальных медиа: национального проекта нет». Жаль, я только что из Москвы, и послушать, что говорят умные люди о том, чего нет, вряд ли удастся. Но тема  до боли знакомая. О ней теперь уж, наверное, и в пивных говорят, закусывая солеными орешками. А вдруг в Школе экономики придумали что-нибудь положительное?

Хочется, конечно, надеяться, но уверенности, прямо скажу, нет. У поэта сказано: «Какое время на дворе – таков мессия». Дело, однако, в том, что не только во времени пауза, но и мессии нет. Дефицит идей, а главная, объединяющая, даже на горизонте не появляется хотя бы в виде соблазнительной, пусть и обманчивой фата-морганы.
Прочитал горы статей экономистов, историков, психологов, культурологов. В некоторых блестяще показано, как мы оказались в такой ситуации, какие политические и нравственные механизмы привели нас к этому, но в конце статей, где по всем правилам должен находиться вывод (выход), авторов оставляет проницательность. Невнятные и, по существу, фантастические предположения только озвучивают тишину.
Но мы ведь люди в большинстве своем не теоретические. Так ли уж для нас важно, безвременье на дворе или не безвременье? В конце концов, жизнь у каждого идет своим ходом, с корректировкой на возраст, здоровье и достаток. Возникают, конечно, проблемы в любви или в отношениях близкого круга, так называемые нравственные, но они во все времена одинаковы.

* * *

Тем не менее безвременье самым непосредственным образом влияет на настроение и отношения людей, хотя само это определение появляется обычно позже, в трудах историков. О глобальных причинах душевной сумятицы и разлада нормальный человек едва ли задумывается, винит во всем себя, близких, начальство или несчастные обстоятельства. Между тем общая тревога и дискомфорт уже витают в воздухе.
Нечто подобное происходило в России во второй половине XIX – начале XX века. Наступила, по словам Достоевского, «эпоха всеобщего обособления». Ему же принадлежат слова: «Скрепляющая идея совсем пропала. Все точно на постоялом дворе и завтра собираются вон из России!..» Характерно, что младший современник его, Лев Николаевич Толстой, которого Достоевский попрекал гармоничными описаниями дворянского быта, почти дословно повторяет слова Достоевского в «Анне Карениной». Чада и домочадцы дома Облонских вдруг поняли, что «на каждом постоялом дворе случайно сошедшиеся люди более связаны между собой, чем они». А еще через несколько лет Александр Блок признается: «Быта больше нет. Двери открыты на вьюжную площадь».
В чем дело? Что случилось? Внешне жизнь как будто ничуть не изменилась. К 1913 году Россия вообще достигла, как известно, пика экономического развития. В больших городах жизнь стала даже более благополучной, чем раньше. В Петербурге плодились увеселительные заведения: сады «Аркадия», «Летний Буфф», театры-варьете «Эрмитаж», «Орфеум», «Шато-де-Флёр» (названия, заметим, все с иностранным привкусом). А уж сколько трактиров и прочих питейных заведений! Живи – не хочу. Многие на эту присказку отвечали прямолинейно – не хочу. Вкус к жизни был потерян. Количество террористических актов с каждым годом росло. Участились случаи самоубийства. Еще в 1876 году коэффициент самоубийств на 100 тысяч населения составлял в России – 3, а в 1910–1913 годах в Петербурге он уже достиг 30,1.
В советской школе все это объясняли исключительно социальными, экономическими и политическими причинами. Это, разумеется, важно. Разрушение дворянского уклада, неизбежные конфликты с ростом городов и производства, бедственное положение деревни. Но не менее важны изменения, которые происходили в сознании человека.

* * *

Смена эпох – это одновременно смена вер. Не религиозных, конечно. Но религия сама подвергается сомнению и нападкам, а на ее место даже самые яростные разрушители всегда ставят какое-то новое упование. Человечество пережило много таких переходов. На смену вере в Бога шла вера в человека как такового, в его право распоряжаться собой, в его красоту и беспредельные возможности. Просветительство уже не заблуждалось по поводу несовершенства человека, но было уверено, что оно происходит от темноты и невежества. Свет знания должен был открыть людям их истинное творческое, созидательное предназначение.
У всех народов были времена веры во власть – либо в ее божественное происхождение, либо в ее силу и справедливость. Они чередовались с периодами бунтов и революций. Но и у бунтующих было свое представление о свободе и справедливости. Всё это сопровождалось, с XIX по крайней мере века, верой в науку и технический прогресс, которые должны были облагодетельствовать человечество. При этом подразумевалось, что пороки и человеческая агрессивность коренятся в обстоятельствах. В сытости и комфорте человек должен был чудесно преобразиться.
Все эти малые и большие веры подтачивались и разрушались постепенно. Научно-технический прогресс усовершенствовал войну, но не спас от болезней, Бог не возвращался, человек утверждался в своей агрессивности и невежестве. ХХ век, казалось бы, разобрался со всеми возможными верами. Говоря на языке современного военного вульгаризма, он зачистил это пространство раз и навсегда. Александр Блок писал об этом так:

Двадцатый век... Еще бездомней,
Еще страшнее жизни мгла
(Еще чернее и огромней
Тень Люциферова крыла).
Пожары дымные заката
(Пророчества о нашем дне),
Кометы грозной и хвостатой
Ужасный призрак в вышине,
Безжалостный конец Мессины
(Стихийных сил не превозмочь),
И неустанный рев машины,
Кующей гибель день и ночь.
Сознанье страшное обмана
Всех прежних малых дум и вер,
И первый взлет аэроплана
В пустыню неизвестных сфер...

Это состояние безнадежности и страха психологически подготавливало к революции. Но всякий разрушитель, как уже было сказано, приходит со своим упованием. Социалистический идеал был эклектическим производным от едва ли не всех прежних вер. Тут была и вера в человека как такового, по преимуществу простого – что-то вроде урбанизированного человека Руссо. И обещание рая на земле, сытого и комфортного, но с высочайше дарованной классовой справедливостью. И вновь надежда на технический прогресс, и льстивое уверение, что человек по природе добр, а обстоятельства, уж будьте уверены, мы с вашей помощью изменим.
Искусственность этой идеологии, продержавшейся больше семидесяти лет, сегодня для большинства очевидна. Но ведь за прошедший век и новая не народилась. В этом смысле 2013 год является зеркальным отражением 1913-го. Возможно, способ существования внутри какой бы то ни было идеологии вообще исчерпал себя, и мы только по привычке пытаемся изобрести что-то в прежнем духе? Например, национальную идею.

* * *

Человек должен, прежде чем строить планы, осознавать время и место, в котором живет. Исторически мы оказались, на мой взгляд, в том времени и месте, которые я только что описал. Возможно, идеология нам больше никогда не пригодится. Не знаю. Но уверен, что беда далеко не только в «скрепляющей идее».
Сегодня все говорят о разрушенной вертикали ценностей. Переведем это на язык более понятный. Любое общество существует в рамках писаных законов. От правил уличного движения и правил торговли до экономических и уголовных законов. У нас сплошь и рядом эти законы нарушаются, не действуют, что грозит распадом и хаосом. Но я сейчас даже и не об этом.
Кроме государственных и профессиональных законов есть законы неписаные, законы, по которым происходит общение как больших социальных групп, так и маленьких, вплоть до общения в кругу друзей и семье. В основе их как бы устная, традиционная договоренность о главных представлениях. Известно, что хорошо и что плохо, что является преступлением или подвигом, что такое любовь и как ведет себя порядочный человек. Люди каким-то образом (в силу некогда до них совершенной договоренности) знают, как реагировать на то или иное явление, поступок. Если представления о добре и зле едины, то дальше идут нюансы – психологические или ситуативные. Некоторые представления исторически меняются, но и это происходит в общественном диалоге.
Так вот: сегодня этих общих представлений нет. Устная договоренность, идущая еще от предков, нарушена. Вот в чем причина «всеобщего обособления». Традиционно эти ценности поддерживались и передавались с помощью различных социальных институтов, включая школу и семью. Но сегодня, когда и родители не могут друг с другом договориться, а быт представляет собой полустанок, где переодеваются, едят, отдыхают и перекидываются репликами перед новой дорогой, ушло и это.
Еще один способ передачи ценностей – литература и искусство. Мало того что художники сами в растерянности, но искусство в жизни людей давно уже не занимает того места, которое занимало прежде. Оно как будто в обиде, само обособилось не только от зрителей и читателей, но жанрово, по-детски настаивая на приоритете определенных приемов и воззрений, распалось на враждующие или чуждые друг другу кружки. Документальный театр с презрением смотрит на театр традиционный, авторское кино – на коммерческое, серьезные литераторы – на кумиров детективного жанра. Они не то что не могут договориться, но не видят даже предмета договора. А потребители его говорят в ответ – «чума на оба ваших дома» или уединяются с художниками в одном из избранных кружков. Общество разбилось на большие и малые, замкнутые на самих себя секты. Как сказано у поэта опять же еще век назад:

И заколдован был сей круг:
Свои словечки и привычки,
Над всем чужим – всегда кавычки
И даже иногда – испуг…

Чем закончилось это всеобщее обособление в прошлом веке, мы знаем. Обязателен ли такой исход и для нас – мне, да и вам, я думаю, не известно. Но вопрос, как и чем жить, пока мы все-таки живем, остается. Ведь без этой пресловутой нравственной вертикали невозможно не только серьезное дело, но и всякое общение грозит завершиться ссорой или дракой, едва начавшись.
Еще острее встает эта проблема, когда общаются люди разных поколений, потому что внутри одного поколения остатки прежней договоренности худо-бедно сохраняются. Наибольший и особый драматизм возникает в отношениях между учителем и учениками. Учитель по определению призван воспитывать и «нести», а что «нести», как воспитывать и, главное, кого, он часто не знает. Математик и химик могут в крайнем случае укрыться в свой предмет, да и то это не избавит их совсем от свободного человеческого общения с внеурочными вопросами и конфликтами. А историку, допустим, или литератору вовсе деваться некуда, потому что эти проклятые вопросы заложены в самом предмете.
Как быть? Как вести себя? Есть ли выход, когда выхода как будто нет? Об этом, если позволите, мы поговорим в следующей статье.