ВСТРЕЧИ ВНЕ РАСПИСАНИЯ

«Я расскажу вам о тайнах ремесла»

Недавно Юрий Норштейн, художник-мультипликатор, режиссер анимационного кино, автор книг и мастер лекционного жанра, пришел на встречу с учениками московской школы № 1060. Мы были рады поводу увидеть маэстро еще и в педагогическом измерении, поэтому поспешили записаться. Однако записываться было не нужно – «просто приходите», документы на вахте не проверяли – «пожалуйста, проходите» и вообще – «Вы к нам? Хорошо, вон туда…» Атмосфера! И маэстро выходит, прост и легок. После приветствия – сразу к рабочему столу, к аппаратуре, и первые слова: «Гармония искусства и техники сомнительна для меня… Давно не было таких встреч… Вы мои лучшие зрители, не конфликтуйте (маленькие сидят на полу перед сценой. – Ред.) … К кому обращаться, о чем говорить? Все с виду разные».

Волшебная тема тумана

– Я как-то показал отрывок из «Шинели» одиннадцатилетним детям, ничего не объясняя, и дети смеялись – а я думал: что они там увидели? Мне в детстве нравились мелочи, детали – не важно, трава это или одуванчик, или как работает столяр, подробности его движений, звук рубанка, тончайшее волокно стружки из устья. Человек сидит и пишет – обожаю смотреть на эту сосредоточенность при письме. У нас Акакий Акакиевич насыщен подробностями: взрослый сидит и выписывает букву… В чем дело? (Ю.Н. обращается к своим помощникам. – Ред.) Кадр сужен! Нет-нет, не «и так видно»! Сделайте!
(Так практически сразу был взят контрапункт этой встречи: мастер прост и доступен, но к несовершенству непримирим. Искусство требовательное. Случайно или нет, но «Ежик в тумане» после такой репризы смотрелся как откровение: дети сначала смеялись, потом притихли. А на словах «Нет, – сказал Кто-то» – эпизод ежик и рыба – раздался детский плач.)
– Я смотрел на вас – как вы смотрели. Я понял, что расскажу вам. О тайнах ремесла. Этому ежику уже 38 лет. А прежде чем он появился на экране и начал играть, его надо было нарисовать. Вы знаете, что количество ежиков, которые прошли через мультипликационный экран, – тьма. А фильм о чем? Что жило существо, которое ходило к другу в гости, а однажды попало в туман и вышло оттуда другим человеком. С каждым из нас случается потрясение. С каждым. Событие, которое меняет понимание жизни. А в ней есть страшное. Это не надо объяснять (страх), если дойдем до прямых объяснений, незачем жить. Но это реальность, это интересно. Что ежик ни сделает, страх усугубляется: лист опавший взял – тяжелое дыхание над ухом, лист сразу на место; передразнил бабочку-поденку – сова ухнула…
Так вот – ежиков было перерисовано нами огромное количество, и все было не то. Потом в виде наброска получилось это (рисует на листе, веб-камера проецирует на экран). Просто? Да, все просто, если раз по сто! Когда его показывали зрителям впервые, в зале возникло оживление – то, что надо. Тогда мы его сделали: туловище, головы анфас и профиль, фазы рта и глаз – целлулоид, титановые белила, на них хорошо выцарапывается фактура. Технологические вещи объясняемы, а творческие не всегда. Тайну творчества художник сам себе объяснить не может. Да и не должен. А что должен? Каждый день один вопрос: о чем кино? Ответы каждый день разные, но они продвигают в одном направлении.
Как сделать туман? Никто не верит – но просто матовая пластина под лампой, ежик появляется в прорези. Но это надо было придумать. Хотя на самом деле это придумано 3000 лет назад в китайском и индийском театрах теней: актер между лампой и полупрозрачным экраном. Все знают. Но надо было догадаться. И развить, конечно.
Музыка. Много хорошей музыки существует. Но опять: о чем у нас кино? Тема тумана – грозная. Ровная тема тумана. В фильме разные темы тумана. И я изображал музыку для композитора, вот, смотрите: символы странные, зигзаги, спирали – по ним все в фильме и звучит.

Рука с перышком, эпизод

– Я до сих пор снимаю на пленку – я ретроград! Это более чувствительный материал, чем цифра. Хотя в «Шинели» есть один эпизод на компьютере: на Невском проспекте очень много персонажей, их надо размножить. Но вот художественная задача – чтобы восхититься – так не решается, без внутренней проработки действия. Почему так делается? Там есть эпизод «игра в снежки» – идут молодые чиновники из департамента, выпал снег, и они начинают играть – сложная сцена по движению и монтажу – как прячемся, закрываемся от комка, цифра тут поможет, но – там есть черный человек в центре, он стоит, опершись на трость, а все бегают, ему в цилиндр комком попали, он побежал… А тут катают снежный ком, и вот он уже весь запакован в этот ком, кроме рук и ног. Забава. Этого нет у Гоголя. А мне она нужна, чтобы описать оживленный Нев­ский проспект, мне нужно сделать контраст с ситуацией Акакия Акакиевича. (Показывает фрагмент фильма, эпизод ужина и усаживания за переписывание.)
– Это делается не на бумаге – это целлулоид, на который напылен аэрограф, нужна разная плотность напыления для разных сцен, и для этого эпизода изведено метров 120 целлулоида. Фокусы на самом деле. Сейчас так никто не снимает, но я продолжаю. Поставить камеру и снимать под углом, а не фронтально… установки придумывать: камера работает в аксонометрии. Раньше было от бедности. Теперь я уверен: сжатые условия необыкновенно развивают мысль. (Аплодисменты в зале.)
– Изображение тоже диктует свои законы – ты их исполняешь, и лишь когда заканчивается фильм, ты понимаешь, о чем он. Нельзя заранее точно знать результат. Тогда незачем делать. Искусство – это принцип неопределенности. Там загадка и понимание создают процесс. Подробности подробностями, но результат никогда не равен задуманному, не может быть в творчестве равенства результата задуманному. Потому что каждый раз мы приходим в неизвестное, и это неизвестное нам чем-то отвечает, чем-то неожиданным. (Радостные аплодисменты.)
– В своей работе ты, с одной стороны, распоряжаешься всем, а с другой – должна быть какая-то темная, неизвестная тебе часть, она должна пройти с тобой и открыться в самом конце работы. «Шинель» на меня до сих пор навевает ужас – сдуру я туда вломился. Но как хорошо, когда среди состояния полной неустойчивости вдруг однажды на экране ты увидел то, что совпадает с твоим далеким ощущением, которое ты забыл и вдруг оно сейчас вернулось.

Внутри события

Вопрос из зала:
– Какой фильм ваш любимый?
– Нет любимых. Есть тяжело доставшиеся. «Сказка сказок», например. Все тяжело достается. Я вот сейчас на ваших глазах соберу голову Акакия Акакиевича, она состоит из нескольких мельчайших элементов, целлулоидных… М-да, я, кажется, забыл пинцет!
…Учителя из зала говорят, что у них есть с собой пинцет, мол, большой нужен или маленький? Удивленный Юрий Борисович глазам не верит: пинцет на самом деле извлекается из сумки. Заметим – из сумки учителя вальдорфской школы! Художник работает за столом под прицелом веб-камеры, некоторое время – из-за чужого пинцета? – детали не сходятся, но вот получилось, и громкие аплодисменты.
И в целом – удивительная эмпатия! Как будто зал обволакивал гостя, делал своим, и было ощущение, что эта встреча идет не час-два, она – всегда и навсегда. Что вообще больше ничего нет на свете, только этот зал – художника любили, и он рассказывал все, о чем бы ни спрашивали: и про то, каким образом Филин появляется из тумана (из раздвижных полосок), и про жену Франческу, которая одна может терпеть его характер, и про музыку, которой он не стал учиться, а дня прожить без нее не может, и про власть денег – «это выпотрошит до кишок»…
Чтобы совсем ясно, надо сказать: радость была не в том, что Норштейна в школу пригласили и он там выступал. Было какое-то верное проживание встречи, причем очень умелое. Вычерпывание, впитывание – обогащение настолько интенсивное, что я уже не удивлялась тому, что незнакомая девушка-старшеклассница, сидящая справа, порой забывалась и прижималась к моему плечу:
– Вы поняли, да? Как верно, правда же?
Правда – верно. Но в пореформенной школе видеть такое уже давно непривычно.