МЕМУАРЫ ДЕТСТВА

Сожженный дневник

Мой первый дневник погиб в ритуальном огне. Мне было одиннадцать лет. Новогодний подарок – красивый блокнот в половину тетрадного листа – словно уговаривал: начинай! Прямо с новогодних каникул. Хотелось на пустой белой странице выставить число и превратить пустоту в интересный рассказ. О чем?
Кто-то из юмористов, чуть ли не сам Марк Твен, вывел трагикомическую формулу детского задушевного дневника: «Встал, почистил зубы, лег спать».
Вот и я вставала, чистила зубы и ложилась спать. Дневник – довольно рискованная штука. Я не знала слов «рефлексия» и «саморефлексия», но сразу поняла, что моя жизнь лишена и событий, и содержания. Пока дело идет с часу на час и со дня на день, так вроде что-то происходит. Чаще скучное – во вторник диктант, в четверг контрольная. Иногда поинтереснее – день рождения или книга хорошая. А в целом: «встал, почистил зубы, лег спать».
Не имея никаких ресурсов добавить содержания в жизнь, я принялась добавлять его в дневник. То есть важно рассуждать о важном. О политике прежде всего. Слово «политика», и не только для меня, пятиклассницы, обозначало «международное положение». Очень оно меня тревожило, понимаете ли. Почти на каждой странице. Главней всего вот что – «отвести угрозу ядерной войны» и «сохранить мирное небо над головой». Надо «бороться за мир!» Очень мне хотелось за него бороться. И «вносить свой вклад». При этих словах воображалось что-то вроде тяжелого стеклянного шара. Я несла его обеими руками и куда-то вкладывала.
А в Китае был страшный Мао Цзедун, который всех нас хотел убить бомбой. Я предлагала договор судьбе: пусть я умру, пусть троллейбус меня переедет насмерть, но чтобы Мао Цзедун тоже умер и не убивал оставшихся бомбой.
Пофантазировала о бесконечности: она была большая и черная, с каплями звезд, мысль в ней летела-летела-летела – и не было конца полету. Что-то было еще про «доктора Антекирта» (это из Жюля Верна») и про «Всадника без головы».
Но на свою беду угодила я в «радость материнства». Захотелось мне, понимаете ли, иметь ребеночка. Это же такое важное и радостное дело. Ответственное и уважаемое. А стать матерью совсем нетрудно. Скоро в организме произойдут нужные перемены (объясняли не слишком понятно, ну да ладно), а как только они произойдут, сразу раз – и готово! Тут же стану матерью. Тогда скуке конец! Тогда будет интересное, серьезное дело. Скорей бы эти перемены! Ни дня ждать не стану. У меня сразу родится маленький! Сначала буду младенчика купать и пеленать, а потом воспитывать. Решено!
Кроме ребенка хотела завести котенка. Рыженького. Он бы прыгал и мурчал, смешной такой. Его бы я тоже воспитывала. К лотку с песочком приучала бы.
Возвращаюсь из школы, а бабушка – цап за воротник: «Это что такое! Говори!» А на столе мой красивый дневник, раскрытый на материнстве с младенчеством. «Говори! Всю правду говори!»
Говорить всю правду, то есть обиженно врать, можно о том, о чем имеешь понятие. Откуда берутся младенчики, я ни малейшего понятия не имела. Ну, из больницы. Они там родятся. Так и называется: роддом. Но они родятся (из пробирки, наверное?) только для тех, у кого произошли перемены в организме. Раньше не выдают.
Но я мигом поняла, что влетела в запретную зону. Есть такая особенная зона, а в ней особенные слова. Некоторые нельзя произносить по своей воле. А на пионерской линейке можно и обязательно: Ленин, Брежнев, партбилет… Некоторые нельзя произносить нигде и никогда: например, имя какого-то Ивана Денисовича, который, кажется, был артистом миманса. То есть слово «артист» произносить можно, но «артист миманса» – это что-то ужасное. Антисоветское. Это наши идеологические противники и поджигатели войны «раздувают». Еще нельзя говорить «встречаются» и «целуются». Это в каком-то фильме было, но телевизор сразу выключили.
Бабушка требовала «правды»: что именно, кто, когда и зачем мне говорил... «Признавайся! А то расскажу маме с папой! Даже подумать страшно, что будет!» Я струсила до лязга зубов, но в чем признаваться? Хоть примерно – в чем?
Все исписанные странички я выдрала, подожгла в железной раковине и пепел смыла. Нет, не затем, чтобы отпираться, если бабушка все-таки расскажет маме с папой. (Понятно, что рассказала, в тот же вечер. Уверена, что со смехом, потому что все это ужасно смешно.) Я символически продемонстрировала, что урок усвоен.
Конечно, советскую девочку воспитывали в панической «нравственной чистоте», в полнейшем неведении и пуританском умалчивании. Но бабушка хотела преподать мне другой урок. Вот какой. Думать – опасно, сказать – еще опаснее, записать – вдесятеро. Дневник – улика. Наивная глупость в любой момент обернется против тебя. Личной тайны не существует. Берегись, молчи, всю семью подведешь!
У бабушки, чей отец был сослан, а потом расстрелян, были все основания этот урок преподать. Вложить внучке ума, чтобы догадывалась, в какой жизни живет.
А исписано было много: с января до ноября. Жалко, еще бы. Такой был бы документ…