ПОД ВЕЧЕРНИМ АБАЖУРОМ

Часы доктора Волянского

Ах, как мало времени в жизни и как много любимых и прекрасных людей. Никогда не успеть отдать каждому столько, сколько ему нужно…

М.Волошин. Из письма 30 ноября 1916 г.

Иногда мы говорим: «Представляешь, я вчера случайно встретил…» При этом в глубине души мы чувствуем, что случайных встреч не бывает. Мы чувствуем, что есть замысел. Его можно представить как таинственный луч, который долго-долго нанизывает тысячи маленьких и больших событий, тихонько подводя двух незнакомых друг другу людей к тому, чтобы они встретились в заданной свыше точке бытия.
Какой же это огромный путь, полный опасностей: повернуть не на ту улицу, сесть не в тот вагон, посмотреть не в то окно… Да мало ли нелепостей может случиться на каждом шагу.
Но луч упрям и бережно настойчив, и люди встречаются – порой всего лишь раз! – а разлучаясь, уносят в себе память друг о друге. И с этой минуты их расставание – это не разлучение. Разлука, как ни странно, не зачеркивает, а длит встречу – только уже не в рукопожатии и обмене словами, а в чем-то более надежном.
Между разлученными натягиваются нити памяти. Со временем они так далеко уходят в долготу дней, что, кажется, должны были бы непременно оборваться. Но даже уход людей в мир иной не обрывает, а натягивает эти нити.
Такие вещи трудно понять, еще труднее объяснить, но порой это дается нам ощутить: как дрожит нить, натянутая между теми, кто давно ушел. Иногда это происходит, когда мы рассматриваем черно-белые фотографии, листаем старые письма и дневники. А бывает: мы просто бродим осенним парком, подняв воротник, шелестим листьями, прихваченными первым морозом, и до странности явственно чувствуем, как нас самих листает ветер – столь многое вспоминается вдруг.
Летит осенняя паутина, она видима лишь в луче солнца, секунда, другая и гаснет. И так же в душе вдруг вспыхнет догадка о ком-то и тут же погаснет, оставшись невыразимой…
Среди немногих вещей, сохранившихся у нас в семье от моего прадеда Елисея Ивановича Волянского, – его карманные часы. Верхняя крышка и циферблат не сохранились, давно заржавевший механизм беззащитно обнажен. На обратной крышке, украшенной выгравированными медалями, – надпись, указывающая на то, что часы изготовлены швейцарской фирмой Longines (Лонжин) в 1900 году. Под крышкой, на регуляторе точности, написано сверху Avance (быстрее – фр.), а ниже – Retard (медленнее).
Иногда по утрам я беру в руку эти часы и пару секунд прислушиваюсь: вдруг за ночь произошло чудо и они пошли. Но молчат, навечно сцепившись, шестеренки-колесики. Я даже не знаю, когда они остановились, когда последний раз показали точное время. А эта точность была очень важна для Елисея Ивановича, ведь он был военным врачом, начальником лазарета Черноморского флота.
Впрочем, речь не о часах, а о том времени, которое они отсчитывали.

* * *

В ноябре 1916 года судьба свела доктора Елисея Ивановича Волянского с поэтом Максимилианом Александровичем Волошиным.
Елисей Иванович не успел оставить воспоминаний об этой встрече, как и вообще каких-то записок о своей жизни: революция и последующие события не дали ему такой возможности. Дневников он не вел, писем его не сохранилось.
Поэтому я могу лишь реконструировать эту встречу по письмам Волошина (его письма за 1916 год вошли в 10-й том собрания сочинений*) и воспоминаниям моей бабушки Веры Елисеевны.
Началась эта история 17 июля 1910 года. В тот день Максимилиан Волошин упал с велосипеда и серьезно повредил правую руку (разрыв локтевых связок). В начале Первой мировой войны такая травма освобождала от направления в армию. Волошин говорил: «Судьба заботливо сломала мне правую руку, отняв у ней возможность стрелять и убивать, оставила ей возможность писать и рисовать…»
Но после огромных потерь, понесенных русской армией, отсрочки были сняты. И даже увечные должны были предстать перед медкомиссиями.
В конце октября 1916 года 39-летний поэт получил предписание явиться на освидетельствование в Керченский военный лазарет. Волошин спешит предупредить о своей долгой отлучке родных и друзей и 31 октября одно за другим пишет несколько тревожных, почти панических писем.
К.В.Кандаурову: «Мои военные дела оборачиваются плохо: меня посылают на испытание в Керченский госпиталь, что, говорят, совершенно ужасно… Словом, полный кошмар…»
К.И.Чуковскому: «Я только что призывался на военную службу и меня отправляют на днях в военный лазарет в Керчь на испытание. Там меня могут продержать и неделю и месяц и несколько месяцев…»
Ю.Л.Оболенской: «Мои дела с воинской повинностью не хороши: меня отправляют в Керченский госпиталь на испытание… В керченском «клоповнике» держат целыми месяцами…»
Итак, 10 ноября 1916 года в самом тяжелом расположении духа поэт приезжает в Керчь. Очевидно, утром 11-го он прибывает в Керченский госпиталь, размещавшийся в крепости на окраине города.
Вот как тогда выглядели эти места по воспоминаниям моей бабушки Веры Елисеевны: «Крепостной лазарет стоял в пяти верстах от города, в целинной степи. Тут же, рядом, была и наша квартира. С одной стороны нашего палисадника, выходившего в степь, проходила дорога, ведущая от города мимо лазарета в крепость. А в степи, вдали, возвышались пригорки, называвшиеся «передовыми укреплениями». Тогда эти бастионы уже частично осыпались и заросли травой. Но в мощных стенах сохранялись переходы. Мы, дети, проходили по ним при свете свечи, ожидая встретить что-то необычное…»
Похоже, Волошина сразу же принял мой прадед, служивший в ту пору в звании полковника начальником лазарета. Имя Максимилиана Волошина, несомненно, было знакомо ему. И скорее всего не по стихам, а от общих знакомых (жена Елисея Ивановича, Вера Михайловна, была из литературной семьи). Кроме того, Елисею Ивановичу, возможно, попадались на глаза «Биржевые ведомости», где на протяжении 1915 года печатались репортажи и очерки Волошина из Франции, с Западного фронта.

Каким поэт предстал перед моим прадедом? Очевидно, таким, каким его описал в 1915-м в своих стихах Илья Эренбург: «Вежливость глаз очень ласковых.// Но за свитками волос густыми // Порой мелькнет порыв опасный… // Голова его огромная…».

А каким был мой прадед в ту пору? Ему было 49 лет. Выпускник Петербургской военно-медицинской академии, хирург, участник русско-японской войны. У него четыре сына и дочка. Дочка – это как раз моя бабушка Вера Елисеевна. В 1916 году ей было семь лет. По ее воспоминаниям, Елисей Иванович был в ту пору «высоким, полноватым, красивым блондином с большими, на выкате, светло-карими глазами…».
Вряд ли Елисей Иванович ограничился лишь консилиумом. Возможно, пригласил своего невольного гостя отобедать. О чем могли беседовать Елисей Иванович и Максимилиан Александрович? Быть может, о том, о чем Волошин потом позднее писал в одном из писем: «Спокойно можно оставаться на своем месте, никуда не спасаясь, потому что во всем мире больше нет спокойного и безопасного места…»
16 ноября Волошин возвращается домой, в Коктебель, с белым билетом в кармане и самыми добрыми воспоминаниями о госпитале и военных врачах. Он рассказывает домашним, что его «военные «мытарства» были приятны и кончились так благополучно» и с радостью садится за письма, в которых подробно рассказывает о своей поездке в Керчь.
Из письма М.С.Цетлиной, 21 ноября 1916 года: «Я был на испытаниях в Керченском лазарете, меня свидетельствовали 8 военных врачей и единогласно признали негодным из-за руки. Я очень боялся, что меня там задержат месяц и больше, как это делают обычно. Но, к счастью, оказалось, что меня там все более или менее знали и продержали только сутки, чего еще, кажется, ни с кем не бывало… У всех должностных, официальных и военных лиц, с которыми мне приходилось иметь дело все это время, я встречал такой радушный и предупредительный прием, что отовсюду уезжал, приобретя несколько дружеских связей. В Керченском лазарете, о котором меня со всех сторон предупреждали, что это гораздо хуже каторжной тюрьмы, – это было особенно удивительно…»
25 ноября Волошин получает в Феодосийском уездном воинском присутствии бессрочное свидетельство, признавшее его «совершенно неспособным к военной службе…»
30 ноября в письме М.С. Цетлиной Волошин возвращается к поездке в Керчь: «Со мной были необыкновенно внимательны и освободили очень быстро… Мне приходилось иметь дело со столькими официальными лицами, от которых я мог ожидать только неприятностей, и всюду попадал на людей исключительно симпатичных, и у меня в результате завязывалась новая дружба с самыми неожиданными людьми: военными врачами, генералами, градоначальниками, начальниками портов…»
Керченская интеллигенция попросила поэта выступить с лекцией, и 4 декабря он пишет в письме В.Я.Эфрон: «Завтра еду в Керчь – на это раз не в лазарет, а читать лекцию…»
Вечером 6 декабря Волошин выступает в Зимнем театре Керчи. После лекции читает стихи из книги «Anno Mundi Ardentis». Возможно, в зале был и Елисей Иванович Волянский.
11 декабря Волошин вернулся в Коктебель.
А что было дальше? 24 декабря Волошин уезжает поездом в Москву. Там он встречает последнее Рождество старой России.
Волянский продолжает лечить раненых и больных. Праздники почти ничего не меняли в жизни начальника лазарета. Впрочем, на Рождество в крепости устраивалась елка, на которую приглашались все офицерские семьи. Бабушка вспоминала: «Ёлка была огромная – до самого потолка зала (а потолки были высоченные, этажа в два наших сегодняшних). Она сияла свечами, дети, взявшись за руки, под звуки духового оркестра мчались вокруг ёлки. Чудесно пахло хвоей и свечами. Незабываемый запах! Ведь ёлку со свечами не сравнишь с холодным светом, хотя бы и разноцветных лампочек. Было очень весело. Потом раздавались подарки, и мы всегда одни из первых уезжали домой, ведь братик Юрик был ещё маленький и оставался с няней. В этот раз мы почему-то задерживались, и я с ужасом наблюдала святотатство (так мне казалось, и в том я уверена и теперь): предварительно затушив длинной трубкой свечи, огромную красавицу-ёлку повалили на пол, и все дети бросились обрывать игрушки, ломать ветки. Это было ужасно! До сих пор этого кощунства забыть не могу. Зачем это делалось? Я ревела, папа взял меня на руки… Так окончилась наша последняя ёлка в крепости…»

Февральская революция, отречение государя. «Настроение у взрослых было приподнятое, полное надежд, – вспоминала Вера Елисеевна. – На первую городскую демонстрацию мы всей семьей выехали в город на линейке… Вообще в городе было какое-то постоянное напряжение: одни были «за», другие – «против». К счастью, наш лазарет был далеко от города... Правда, и в лазарете начались митинги. В остальном все у нас было по-прежнему – так мне, ребенку, казалось. Больных и раненых лечили, как всегда. Но когда начались бои, канонада с моря, мы почувствовали, что прежняя жизнь, наверное, не вернется уже никогда…»
Как странно и эфемерно было это ликование, которым увлеклось и чиновничество, и духовенство, и военное сословие… Но вспомним себя в 1989–91 годах – разве мы не были такими же? Вот и Елисей Иванович на какое-то мгновение заставил себя поверить в то, что революция – благо и как нельзя быть в стороне от людской беды, так нельзя не разделить с людьми и радость. Когда-то в молодости он, сын священника, обладатель редкого по красоте голоса, отказался от музыкальной карьеры и пошел учиться в Военно-медицинскую академию, считая, что врачи нужнее народу, чем музыканты…
Вернемся к Максимилиану Александровичу Волошину. Он приехал из революционной Москвы в тихий пока Коктебель в апреле. 10 мая 1917 года написал М.С.Цетлиной: «Все невыносимо тревожно: никто не знает ни смысла, ни объема тех сил, что призваны к действию. Точно кидаешься с шестого этажа и даже не знаешь, куда полетишь – вверх или вниз, потому что самые законы тяготения изменились…»
Не знаю, виделись ли еще Волошин и мой прадед. Похоже, что нет. Но их дальнейшие судьбы говорят мне: это были люди одного нравственного выбора.
После революции оба остались на родине – и доктор Волянский, и Волошин. Когда весной 1919 года друзья-писатели уговаривали Волошина ехать с ними за границу, Максимилиан Александрович ответил: «Когда мать больна, дети ее остаются с нею».
К лету 1917 года Елисей Иванович получил звание генерала, за которое уже осенью его в любой момент могли растерзать. Оставаясь в России, он рисковал всем: детьми, любимой работой, жизнью. Сейчас этот смертельно опасный выбор нам не вполне понятен. Да, любовь к родине – святое чувство, но должны ли страдать дети за любовь родителей к родине?
Но этот вопрос легко задавать сейчас, а как бы мы ответили на него тогда, не имея ни средств к существованию, ни близких или друзей за границей?..
Из воспоминаний Веры Елисеевны Волянской: «В Керчи вдруг появились буйные толпы сошедших с кораблей матросов. Их пытались урезонить. Начались стычки, а потом и погромы, убийства. Зверски расправлялись со старшими офицерами, военврачами. Нам рассказали, как в Севастополе одного военного врача рубанули саблей в живот, вывалились кишки. Одичавшие матросы заставили его ползти вокруг столба, пока он не умер…».
Весной 1918 года лазарет закрыли. Елисея Ивановича с пятью детьми выселили из квартиры. «Последние дни в Керчи, – рассказывала бабушка, – мы жили у наших добрых друзей. Из окон их квартиры была видна вся бухта Керченского залива, порт и великолепный приморский бульвар… Я стояла у открытого окна, вдыхая сладковатый запах цветущих деревьев. С бульвара доносилась музыка. Оркестр играл с таким надрывом, что хотелось плакать. И я плакала, плакала, расставаясь со своим керченским детством. Вероятно, в детстве я слишком часто плакала и оттого, повзрослев, – разучилась плакать. Утром мы уезжали... Было, вероятно, воскресенье. Погода была чудесная, море тихое, светлое... Странно, но о самом морском путешествии у меня не осталось никаких воспоминаний. Запомнилось только, как мы ехали по городу в порт, а за нами бежала наша любимая собака – рыжий сеттер Дианка...»
Как понятна мне теперь бабушкина вечная тихая печаль. Как сдержанна она была в этой печали, никогда никого не тревожа в своей затаенной боли. А боль эта – еще из тех ранних лет, когда так страшно и внезапно было сломано ее детство. Отправив семью из Керчи к родственникам в Одессу, Елисей Иванович вынужден был некоторое время скрываться в Киеве, у друзей. Возможно – Бог знает! – останавливался он и у Волошина, ведь у поэта находили кров и спасение десятки, сотни преследуемых то красными, то белыми людей.
В Одессе Елисея Ивановича, как врача «из бывших», нигде не брали на работу. Показывать какие-либо документы о том, что он был начальником лазарета в генеральском звании, Елисей Иванович, конечно, не мог. Свое право на работу в медицинском учреждении ему пришлось неоднократно и мучительно доказывать. Хорошо, находились порядочные коллеги, которые подтверждали, что он действительно врач.
Одно такое поручительство дошло до наших дней: «Настоящим свидетельствуем, что товарищ Волянский О.И. до революции 1917 года состоял врачом в войсковых частях, госпиталях Одессы и Керчи». Подписи: врач Ф.М.Жвиер, врач Г.И.Гольденберг.
Последние годы Елисей Иванович Волянский работал участковым врачом в одесской поликлинике № 6.
В нашем семейном архиве сохранилась санпросветовская брошюра, изданная в Харькове в 1925 году: доктор Е.Волянский «Как нужно жить, чтобы здоровым быть и дольше прожить.
Умер Елисей Иванович в 1932-м. В один год с Волошиным.

P.S. Эта публикация не могла бы состояться без трудов Владимира Петровича Купченко (1938–2004) – выдающегося оте­чественного литературоведа, исследователя жизни и творчества М.А.Волошина, создателя Дома-музея поэта в Коктебеле. 

---

* Максимилиан Волошин. Собрание сочинений. Том десятый. Письма 1913–1917. М.: «Эллис Лак», 2011.