МЕМУАРЫ ДЕТСТВА

Старая скрипка с трещиной на верхней деке

Разбирая во время ремонта антресоль, я обнаружил странный продолговатый предмет, завернутый в ткань и полиэтиленовую пленку.

«Интересно, – подумал я, – что бы это могло быть...»

Вытерев накопившуюся за долгие годы пыль, я положил предмет на стол и развернул. Передо мной лежала старая, давно забытая скрипка. Она была без струн, без нескольких колков, но все так же красива и изящна, как тогда, когда я увидел ее много лет назад в построенном еще до революции подмосковном деревянном особняке и сразу влюбился. Я взялся за гриф и поднес инструмент к подбородку. Как почти пятьдесят лет назад, правая рука на мгновение замерла в воздухе, а затем провела невидимым смычком по невидимым струнам. Скрипка запела, и вместе с чуть уловимой мелодией стали возникать смутные воспоминания...

– Через неделю пойдем в музыкальную школу, – сказала мне мама в один из последних летних дней. – Хочешь научиться играть на каком-нибудь инструменте?

В небольшой комнате нашей коммуналки, в которой я жил с отцом, мамой и бабушкой, у окна стояло пианино «Красный Октябрь», и бабушка почти каждый день музицировала. Я привык к музыке и во время игры подсаживался поближе. Как зачарованный я следил за бегом пальцев по клавишам и, притихнув, ловил удивительные звуки. Закончив, она сажала меня рядом и просила, чтобы я тоже что-нибудь наиграл. У меня был хороший слух, и мне не составляло труда одним пальцем подобрать простой мотивчик. На большее моего терпения не хватало. Меня манили другие дела: манила уличная свобода, манил двор, где кипела мальчишеская – настоящая – жизнь...

Я не знал, хочу ли я научиться играть на каком-нибудь инструменте, но почему-то сказал маме, что хочу.

– На каком? Хочешь на пианино?

– Нет. Не хочу на пианино. На скрипке, – уверенно сказал я, – если учиться, то только на скрипке.

– Почему на скрипке? – удивилась мама. Она была уверена, что раз дома стоит пианино, то я обязательно назову его.

– Потому что она – красивая. И звук самый красивый. Из всех инструментов у скрипки самый красивый звук, – так же уверенно сказал я.

– Ну хорошо. На скрипке, так на скрипке.

На следующей неделе мы с мамой пошли на прослушивание.

Музыкальная школа находилась в пяти минутах ходьбы от нашего дома. Небольшой кирпичный трехэтажный дом стоял на углу Самотеки и Троицкой. Войдя в здание, мы поднялись на второй этаж и оказались среди таких же соискателей – мам со своими чадами, заполнивших коридор перед входом в актовый зал. Мы заняли очередь и сели на стоящие вдоль стены обитые красным бархатом стулья. Через некоторое время нас пригласили войти. В центре зала за столом, покрытым зеленым сукном, расположилась приемная комиссия. К нам подошла одна из женщин, записала мою фамилию, имя и инструмент, на котором я бы хотел учиться играть. Затем предложила маме присесть и подождать, а меня взяла за руку и подвела к стоящему на сцене роялю.

– Не страшно? – спросила она меня.

– Нет, – ответил я, хотя было страшно.

– Ну и молодец. Я сейчас сыграю мелодию, а ты попробуй напеть. Хорошо?

– Хорошо, – сказал я.

Она сыграла «Во поле береза стояла» и посмотрела на меня. Я повторил.

– А вот эту? – И она сыграла еще одну мелодию.

Я пропел и ее.

– Умница, – похвалила женщина, – а теперь пропой ноту.

Она нажала на клавишу. Я пропел. Она нажала на другую. Я пропел другую.

– Теперь попробуй пропеть по очереди две. – Она нажала одновременно на две клавиши.

Я пропел оба звука.

– Теперь три.

Я прислушался и пропел три.

– Отлично, – сказала женщина, – абсолютный слух. На каком инструменте ты хочешь играть?

– На скрипке.

– Почему? – задала она тот же вопрос, что несколькими днями раньше задавала мама.

– Красивая потому что. И звук самый красивый. Из всех инструментов.

– А рояль тебе разве не нравится? – И она сыграла короткий отрывок из «Лунной сонаты».

– Нравится. Моя бабушка это играет. «Лунная соната» Бетховена.

– Правильно, – удивилась женщина и посмотрела в сторону людей, сидящих за столом. – А что еще играет твоя бабушка?

– Много чего. Чайковского, Дюрана, Листа, Бетховена...

Женщина еще раз посмотрела на комиссию.

– Так почему не хочешь на рояле?

– Скрипка красивее. Она нежная, – немного смутившись, сказал я первое, что пришло в голову.

– Ладно, хорошо. – Женщина подошла к столу.

Я остался стоять у рояля. Немного посовещавшись с членами комиссии, она подозвала меня и маму.

– Ну что же, – обратилась женщина к маме, – у вашего сына очень хороший слух. Покажи ладошки, – уже мне.

Я протянул к ней ладони. Из-за стола вышел сухощавый мужчина. Он взял в свои большие руки мои маленькие и внимательно осмотрел.

– Отличные руки. Редкие пальцы. – Он внимательно посмотрел на маму, а потом на меня. – Будешь учиться игре на скрипке. Я стану твоим педагогом. Зовут меня Владимир Кузьмич Староверов. Не забудешь?

– Не забуду, – сказал я, догадываясь, что «испытание» закончилось и меня приняли.

Я не знал, рад я или нет, но то, что у меня «очень хороший слух» и «отличные руки», я запомнил.

На первое занятие «по специальности» я пришел в новом, недавно купленном по этому случаю костюмчике. Из-за рояля поднялся Владимир Кузьмич.

– Здравствуйте, – обратился он сначала к маме и потом уже ко мне, – добро пожаловать, молодой человек. Поздравляю вас с первым учебным днем. Ну что, приступим. – Владимир Кузьмич пододвинул один из стульев и сел рядом с нами.

Он рассказал, какую скрипку мы должны купить, какие ноты будут необходимы, как мы будем заниматься... Мама что-то записывала, а я слушал Владимира Кузьмича и смотрел на его руки, вернее, на левую руку, концы пальцев которой были как бы распилены пополам. Владимир Кузьмич поймал мой взгляд:

– Это – от струн. Видишь, какие канавки струны проделали за долгие годы. У тебя таких не будет, не волнуйся.

Почему я не должен был волноваться, я не понял, но таких канавок на пальцах я точно не хотел.

Как оказалось впоследствии, Владимир Кузьмич был прав...

Первую мою скрипку-«восьмушку» я помню очень хорошо. Совсем крохотная, ярко-оранжевая, она лежала в маленьком футлярчике, уютно устроившись, и выглядела скорее игрушкой, чем музыкальным инструментом. Но именно на ней я учился верно держать смычок, аппликатуре и расположению позиций. На ней я зубрил первые гаммы и стал играть совсем простенькие этюды. Она – мой первый музыкальный дружок и недруг одновременно. Дружок – потому что ввела меня в мир замечательной скрипичной музыки и познакомила с выдающимися скрипичными мастерами, а недруг – из-за вечных обид, которым я подвергался от мальчишек нашего двора. Недостойное, с их точки зрения, было занятие – на скрипочке пиликать...

Через год из «восьмушки» я вырос, и мне купили «четвертушку». Эта уже немного пела, но как-то натужно и скрипуче. Но все же она уже больше походила на настоящую.

Прошло еще пару лет, и на смену «четвертушке» пришла «половинка» – вполне солидный и почти «взрослый» инструмент. И вот однажды – я уже играл более-менее серьезные произведения – Владимир Кузьмич сказал, что мне пора переходить на полный размер, минуя «три четверти». Он предложил купить скрипку у его знакомых, но мама сказала, что знает, где приобрести, и через несколько дней мы за ней отправились.

Недалеко от Москвы, на станции Перловская, жила мамина сестра, у которой хранилась предназначенная мне скрипка. Стояли холодные декабрьские дни. И если в городе было слякотно, то за городом царила настоящая зима. Деревья и дома были укутаны толстыми белыми шапками. Из труб тянулись темные струйки дымов. Под ногами аппетитно хрустел снег. Мы шли с мамой по подмосковному поселку и обсуждали предстоящую встречу.

В теплом, натопленном доме нас радушно встретили и провели в комнату, где в камине уютно потрескивали дрова. На большом круглом столе под таким же большим, низко висящим абажуром лежала скрипка. Что это была за красавица! Грациозная и изящная, в отличие от моих предыдущих скрипок она была не оранжевой, а темно-вишневой. Эфы ее словно замерли в ожидании нежных звуков. На струнодержателе под светом лампы играла и переливалась разноцветными оттенками перламутровая инкрустация в виде белой розы. Внешне скрипка была почти безукоризненна, и только небольшой шрам в виде трещины на верхней деке немного портил вид. Но мне это было безразлично. Я влюбился в нее сразу, с первого взгляда. Я посмотрел на хозяев дома и попросил разрешения взять скрипку.

– Что ты спрашиваешь? Теперь она твоя, – ответили мне.

Я вытащил скрипку из футляра, подер­жал немного в руках, осмотрел со всех сторон и попробовал пальцами струны. Затем положил обратно и снял укрепленный на крышке футляра смычок. Видно, им, как и скрипкой, давно не пользовались. Я натянул смычок и несколько раз провел им по лежащей тут же канифоли. После чего опять взял скрипку и подкрутил колки. Убедившись, что инструмент настроен, я поднял правую руку, остановился на мгновение и медленно провел смычком по струнам. Скрипка запела. Она не скулила, не верещала, не скрипела, как все мои предыдущие скрипки, а именно пела. Это был настоящий плачущий, нежный, волнующий звук. Настоящее пение.

Несколько раз провел я по струнам, а потом заиграл. Я играл только что выученный концерт Вивальди и не мог понять, не мог постичь, что за звуки льются из этого божественного инструмента. И уж что совсем мне было странно и непонятно – как эти звуки удается извлекать мне...

С тех пор прошло много лет – почти полвека. На столе в моей квартире передо мной лежала та самая скрипка, лежал тот инструмент, в который я когда-то был влюблен и на котором играл Вивальди... Я смотрел на этот инструмент, на эту скрипку и понимал, что любовь никуда не ушла. Она здесь – со мной, во мне, только немного притаилась и затихла в ожидании. И еще, как и я, она немного постарела... Я взялся за гриф и поднес инструмент к подбородку. Как почти пятьдесят лет назад, правая рука на мгновение замерла в воздухе, а затем провела невидимым смычком по невидимым струнам, и скрипка запела...