В ЗЕРКАЛЕ ЯЗЫКА

Куда исчез «товарищ»?

Жена давала уроки по Тургеневу и то и дело с восторгом цитировала мне воспоминания Афанасия Фета. Почти все эпизоды я помнил. Как, например, Фет, заметив в прихожей Тургенева полусаблю, спросил, чья она. Тургенев ответил: графа Толстого. Приехал из Севастополя, кутил всю ночь с цыганками, теперь в соседней комнате отсыпается. Как не запомнить? При этом я понял вдруг, что читал воспоминания Фета всегда отрывочно и по необходимости, а целиком ни разу. Странное упущение. Друг, узнав о моей печали, подарил книгу. И тут, еще только пролистывая ее в предчувствии чтения, я наткнулся на необычную для тонкого и отстраненного (как мы знаем по школе) лирика фразу: «магическое слово товарищ». Товарищ было выделено автором. Так пришла тема статьи, которую вы читаете.

Этимология слова была удручающе прозаичной и больших перспектив не сулила. Товарищ происходит от восточно-славянского слова товар (изделие, продукт труда). Впрочем, не так уж и прозаично, сразу понял я, поскольку товар, в свою очередь, связан со словом творить. Но это все не имело отношения к делу. Хотелось понять, как бытовало слово в разных культурах и эпохах.

Во-первых, окончание «-иш», благодаря которому и образовалось слово. Это суффикс, известный в великорусских казачьих говорах, вероятно тюркского происхождения, и в данном случае он обозначал скорее всего «человека, совместно с другими участвующего в производстве или доставке товара». Стало быть, и мне надо было двигаться в этом направлении.

Тут я для себя впервые выяснил, что казачество своим возникновением обязано так называемым уходникам – вольнонаемным работникам, занимавшимся производительным трудом в компаниях (товариществах, артелях, ватагах). Они занимались охотой, рыбной ловлей, торговали, а также участвовали в военных, громко говоря, операциях. В Европе аналогом подобных казацких артелей-товариществ являлись компании торговцев, промышленников и пиратов с их аналогичным казаческому духом равноправия и товарищества.

Вообще же существование такого дружелюбного обращения к человеку, идущее от запорожского «сечевого товарывства», связано с древними взглядами на человеческое общество как на сообщество равных людей, которым важно жить во взаимоуважении и согласии. Иначе говоря, с представлением о равенстве и братстве, под знаком которого происходило большинство революций. Поэтому и прижилось оно в русскоязычной антимонархической и революционной среде. С этого, собственно, и начались приключения слова, по большей части печальные, которые привели сегодня не только к почти полному исчезновению его из обыденной речи, но и к забвению самого понятия. Как оно обычно и бывает.

В Советском Союзе и большинстве социалистических стран это обращение стало официальным (в нацистской Германии использовалось аналогичное обращение «партайгеноссе» – товарищ по партии). Кроме служебного «товарищ сержант», обыденного «товарищи по школе», песенно-сердечного «Вот пуля пролетела, и товарищ мой упал» стало возможно такое пародийное, а по сути агрессивное и уже потенциально репрессивное обращение вроде: «Товарищ Люба, не вводите нас в заблуждение!» Так же как, по Марксу, в условиях частной собственности происходило отчуждение личности рабочего от средств производства и продуктов труда, так в обществе тоталитарном осуществилось изъятие личности из сферы межиндивидуального, социального общения.

Это я поневоле, вслед за Марксом, выразился казенно. Попросту же говоря, человек как таковой, с его пристрастиями, любовью, мечтами, слабостями, доблестью, рефлексией, неповторимый и прочее и прочее, был больше никому не нужен. Он был заменен функцией «товарищ». И не в каком-то общегуманистическом смысле, а исключительно в политическом и социальном. Все профессиональные оттенки покрывались одним общим смыслом: товарищ по строительству социалистического общества. Тут уж требовались не профессиональные навыки и человеческая надежность, а бдительность к врагам и верность идее. У этой функции было право получать свою пайку за труд, а дальше только обязанности и долг, долг, долг. Тихий Чехов оказался пророком: «Человека забыли».

* * *

Ну вот, и чего же я, как говорится, завелся? Исчезло слово, и поделом. Осталось только в обращении военных. Так тому и быть.

А мне жаль. И слова, и того простого, лишенного пафоса, не перегруженного личным содержания, которое за ним стоит. Система может выпотрошить и изуродовать любое понятие. Она и Пушкина превратила в национальное чучело, плясками вокруг которого, по случаю юбилея смерти, прикрывала театрализованные суды и ГУЛАГ. Однако Пушкин от этого не перестал быть Пушкиным.

Тут самое время вспомнить то, с чего начал: отчего так воспламенился Фет, произнося слово товарищ?

Ситуация простая. В силу разных обстоятельств, о которых сейчас нет времени говорить, Афанасий Афанасьевич поступил на службу в армию. В тот день при нем была полковая касса. Дорога была дальняя, и он поспел к полку только утром при его выступлении: «…пришлось садиться прямо верхом с карманами, набитыми деньгами, и таким образом вступать в Ревель.

Офицеры знали хорошо, что из Ревеля эскадроны будут размещены по отдельным фольваркам, и потому за получением жалованья каждому придется снова ехать в штаб полка. Поэтому встречавшиеся со мной в городе офицеры требовали немедленного удовлетворения их жалованьем. Стало быть, приходилось раздавать деньги, по точному расчету, сообразно чину каждого и без расписки в получении, сидя верхом, на ветру, могущему унесть бумажку. Но кто знает магическое слово товарищ, не удивится, что многие в тот день получили жалованье при таких условиях».

Вот, собственно, и всё. Трубы не поют, заря не воссияла, сердце не забилось. Обыкновенная история.

* * *

Но понимаете, в чем дело? Я бы сейчас не взялся публично рассуждать о дружбе или, скажем, о любви. Это сфера интимного. Если у кого-то не получается с тем или другим, это его беда, его проблема. А товарищество имеет прямое отношение к нашему с вами общему житью. Сегодня стало так просто не помочь, ссылаясь на собственные трудности, в увлечении заманчивой целью не заметить чужую беду, обмануть, потому что каждый кует свое счастье как может. Люди незаметно для себя превратились в тревожных, трусливых и опасных одиночек. Жить стало неуютно.

Мы были воспитаны, как тогда говорили, на принципах товарищества. Это не значит, конечно, что все были хорошими товарищами – так не бывает. Но знать, что товарищество норма, тоже немало. При этом не могу не вспомнить, как подействовала на нас одна песня о трубаче. Она сейчас почти неизвестна, поэтому рискну привести ее полностью: «Нам были тропы нипочем, мы шли на страх врагам. Он был в отряде трубачом, он сам просился к нам. Он не был честен, не был смел, он врал друзьям не раз. Но на трубе играть умел как ни один из нас. Он у друзей горбушки крал, и хлеб он прятал свой, Но на трубе он так играл, что все мы рвались в бой. Мы шли под пули ставить лбы, мы шли сквозь пыль и зной. И только медь его трубы вела нас за собой. Мы шли в атаку по траве, где кровь горит в росе. И не любил его никто, и все ж любили все. А после боя у костра, где раны, кровь и стон, Он говорил: Ну, как игра? И улыбался он».

Чем она нас так волновала, эта песня? Беззаконием, вероятно. Нарушением того, что казалось нормой. Нарушением притягательным и неразрешимым, поскольку оно было связано с талантом. Талант выше общечеловеческих правил – это к нам по ветру донеслось от романтиков. Выше, стало быть, и товарищества. Печаль, мечта, отталкивание и восторг. В юности мысль о том, что что-то есть выше того, что ты считал высоким или хотя бы правильным, всегда вызывает восторг.

Состояние это бесконечно далеко от сегодняшней мертвой практики одиночек, нЖена давала уроки по Тургеневу и то и дело с восторгом цитировала мне воспоминания Афанасия Фета. Почти все эпизоды я помнил. Как, например, Фет, заметив в прихожей Тургенева полусаблю, спросил, чья она. Тургенев ответил: графа Толстого. Приехал из Севастополя, кутил всю ночь с цыганками, теперь в соседней комнате отсыпается. Как не запомнить? При этом я понял вдруг, что читал воспоминания Фета всегда отрывочно и по необходимости, а целиком ни разу. Странное упущение. Друг, узнав о моей печали, подарил книгу. И тут, еще только пролистывая ее в предчувствии чтения, я наткнулся на необычную для тонкого и отстраненного (как мы знаем по школе) лирика фразу: «магическое слово товарищ». Товарищ было выделено автором. Так пришла тема статьи, которую вы читаете.

Этимология слова была удручающе прозаичной и больших перспектив не сулила. Товарищ происходит от восточно-славянского слова товар (изделие, продукт труда). Впрочем, не так уж и прозаично, сразу понял я, поскольку товар, в свою очередь, связан со словом творить. Но это все не имело отношения к делу. Хотелось понять, как бытовало слово в разных культурах и эпохах.
Во-первых, окончание «-иш», благодаря которому и образовалось слово. Это суффикс, известный в великорусских казачьих говорах, вероятно тюркского происхождения, и в данном случае он обозначал скорее всего «человека, совместно с другими участвующего в производстве или доставке товара». Стало быть, и мне надо было двигаться в этом направлении.
Тут я для себя впервые выяснил, что казачество своим возникновением обязано так называемым уходникам – вольнонаемным работникам, занимавшимся производительным трудом в компаниях (товариществах, артелях, ватагах). Они занимались охотой, рыбной ловлей, торговали, а также участвовали в военных, громко говоря, операциях. В Европе аналогом подобных казацких артелей-товариществ являлись компании торговцев, промышленников и пиратов с их аналогичным казаческому духом равноправия и товарищества.
Вообще же существование такого дружелюбного обращения к человеку, идущее от запорожского «сечевого товарывства», связано с древними взглядами на человеческое общество как на сообщество равных людей, которым важно жить во взаимоуважении и согласии. Иначе говоря, с представлением о равенстве и братстве, под знаком которого происходило большинство революций. Поэтому и прижилось оно в русскоязычной антимонархической и революционной среде. С этого, собственно, и начались приключения слова, по большей части печальные, которые привели сегодня не только к почти полному исчезновению его из обыденной речи, но и к забвению самого понятия. Как оно обычно и бывает.
В Советском Союзе и большинстве социалистических стран это обращение стало официальным (в нацистской Германии использовалось аналогичное обращение «партайгеноссе» – товарищ по партии). Кроме служебного «товарищ сержант», обыденного «товарищи по школе», песенно-сердечного «Вот пуля пролетела, и товарищ мой упал» стало возможно такое пародийное, а по сути агрессивное и уже потенциально репрессивное обращение вроде: «Товарищ Люба, не вводите нас в заблуждение!» Так же как, по Марксу, в условиях частной собственности происходило отчуждение личности рабочего от средств производства и продуктов труда, так в обществе тоталитарном осуществилось изъятие личности из сферы межиндивидуального, социального общения.
Это я поневоле, вслед за Марксом, выразился казенно. Попросту же говоря, человек как таковой, с его пристрастиями, любовью, мечтами, слабостями, доблестью, рефлексией, неповторимый и прочее и прочее, был больше никому не нужен. Он был заменен функцией «товарищ». И не в каком-то общегуманистическом смысле, а исключительно в политическом и социальном. Все профессиональные оттенки покрывались одним общим смыслом: товарищ по строительству социалистического общества. Тут уж требовались не профессиональные навыки и человеческая надежность, а бдительность к врагам и верность идее. У этой функции было право получать свою пайку за труд, а дальше только обязанности и долг, долг, долг. Тихий Чехов оказался пророком: «Человека забыли».

* * *
Ну вот, и чего же я, как говорится, завелся? Исчезло слово, и поделом. Осталось только в обращении военных. Так тому и быть.
А мне жаль. И слова, и того простого, лишенного пафоса, не перегруженного личным содержания, которое за ним стоит. Система может выпотрошить и изуродовать любое понятие. Она и Пушкина превратила в национальное чучело, плясками вокруг которого, по случаю юбилея смерти, прикрывала театрализованные суды и ГУЛАГ. Однако Пушкин от этого не перестал быть Пушкиным.
Тут самое время вспомнить то, с чего начал: отчего так воспламенился Фет, произнося слово товарищ?
Ситуация простая. В силу разных обстоятельств, о которых сейчас нет времени говорить, Афанасий Афанасьевич поступил на службу в армию. В тот день при нем была полковая касса. Дорога была дальняя, и он поспел к полку только утром при его выступлении: «…пришлось садиться прямо верхом с карманами, набитыми деньгами, и таким образом вступать в Ревель.
Офицеры знали хорошо, что из Ревеля эскадроны будут размещены по отдельным фольваркам, и потому за получением жалованья каждому придется снова ехать в штаб полка. Поэтому встречавшиеся со мной в городе офицеры требовали немедленного удовлетворения их жалованьем. Стало быть, приходилось раздавать деньги, по точному расчету, сообразно чину каждого и без расписки в получении, сидя верхом, на ветру, могущему унесть бумажку. Но кто знает магическое слово товарищ, не удивится, что многие в тот день получили жалованье при таких условиях».
Вот, собственно, и всё. Трубы не поют, заря не воссияла, сердце не забилось. Обыкновенная история.

* * *
Но понимаете, в чем дело? Я бы сейчас не взялся публично рассуждать о дружбе или, скажем, о любви. Это сфера интимного. Если у кого-то не получается с тем или другим, это его беда, его проблема. А товарищество имеет прямое отношение к нашему с вами общему житью. Сегодня стало так просто не помочь, ссылаясь на собственные трудности, в увлечении заманчивой целью не заметить чужую беду, обмануть, потому что каждый кует свое счастье как может. Люди незаметно для себя превратились в тревожных, трусливых и опасных одиночек. Жить стало неуютно.
Мы были воспитаны, как тогда говорили, на принципах товарищества. Это не значит, конечно, что все были хорошими товарищами – так не бывает. Но знать, что товарищество норма, тоже немало. При этом не могу не вспомнить, как подействовала на нас одна песня о трубаче. Она сейчас почти неизвестна, поэтому рискну привести ее полностью: «Нам были тропы нипочем, мы шли на страх врагам. Он был в отряде трубачом, он сам просился к нам. Он не был честен, не был смел, он врал друзьям не раз. Но на трубе играть умел как ни один из нас. Он у друзей горбушки крал, и хлеб он прятал свой, Но на трубе он так играл, что все мы рвались в бой. Мы шли под пули ставить лбы, мы шли сквозь пыль и зной. И только медь его трубы вела нас за собой. Мы шли в атаку по траве, где кровь горит в росе. И не любил его никто, и все ж любили все. А после боя у костра, где раны, кровь и стон, Он говорил: Ну, как игра? И улыбался он».
Чем она нас так волновала, эта песня? Беззаконием, вероятно. Нарушением того, что казалось нормой. Нарушением притягательным и неразрешимым, поскольку оно было связано с талантом. Талант выше общечеловеческих правил – это к нам по ветру донеслось от романтиков. Выше, стало быть, и товарищества. Печаль, мечта, отталкивание и восторг. В юности мысль о том, что что-то есть выше того, что ты считал высоким или хотя бы правильным, всегда вызывает восторг.
Состояние это бесконечно далеко от сегодняшней мертвой практики одиночек, но все же оно наивно. А вернее – мифологично.
Не только Фет – Александр Блок, что ни говорите, великий поэт, лирик, человек замкнутый и нелюдимый, воспринимал понятие «товарищ» с тем же градусом приятия. В статье 1918 года он писал, обращаясь к своим недавним спутникам из референтной группы интеллигентов: «Не стыдно ли прекрасное слово «товарищ» произносить в кавычках?» Магическое, прекрасное… Нет, они знали, о чем говорят.
Сам Блок был товарищем удивительным. Не раз брался вести переговоры с издателя­ми от лица своих непрактичных или же забо­левших друзей. О судьбе Пяста продолжал заботиться и когда они уже друг другу не кланя­лись, не отказавшись, например, по его просьбе поручиться перед властями за идейную аполитичность их общего знакомого. Зоргенфрей вспоминал: «В начале 1919 года заболел я сыпным тифом и в тифу заканчивал срочную литературную рабо­ту. Узнав о болезни, А.А. прислал жене моей трогательное письмо с предложением всяческих услуг; сам в многочисленных инстанциях хлопо­тал о скорейшей выдаче гонорара; сам подсчиты­вал в рукописи строки, как сказали мне потом, чтобы не подвергнуть возможности заражения служащих редакции, и сам привез мне деньги на дом – черта самоотверженности в человеке, обычно осторожном и, в отношении болезней, мнительном.
Но есть моменты в некотором роде даже более поразительные, чем эта небрезгливость и само­отверженность осторожного и мнительного Бло­ка. Я бы назвал это готовностью и умением бескорыстно проникаться бедой другого – не житейской, а душевной нестроицей, внутренним разладом, который для сердца менее проница­тельного чаще всего неуловим. Это уже нечто большее, чем доброта в обычном ее понимании; здесь нет и оттенка обязательности, а потому в этом проникновении не может быть и капли равнодушия, которое в той или иной мере при­сутствует при исполнении долга. Проникновение это не вознаграждается и отрадой, которой явля­ется чувство исполненного долга, разве что иной, более глубокой, которую бессознательно испытывают люди с правильно устроенной душой. За такую помощь не благодарят, но помнят ее до конца своих дней».
О подобных эпизодах не раз вспоминал и Андрей Белый. Не потому ли написал после смерти Блока, что в нем жил воистину новый человек, который поэтом, владеющим магией сочетания звуков, до конца не высказан, не вмещен?
Утверждать, что величие поэта напрямую связано с его человеческими качествами, было бы нелепо – слишком много примеров противоположных. Но все же это нечто говорит и о качестве человека, и о качестве его творений.
Мне вспоминается смешной, но не совсем бессмысленный случай внутреннего диалога с самим собой. Я в то время задавался вопросом, действительно ли Ахматова большой поэт, или ее причисляют к таковым по инерционной традиции? И вот читаю в дневниках Чуковского, как в самое голодное и жуткое время Анна Андреевна передала ему, кажется, бутылку молока для его голодающих детей. И вдруг поймал себя на том, что эта бутылка молока стала решающим аргументом в моих эстетических размышлениях. Да, подумал я, вероятно, все же большой поэт.

* * *
Такие вот дела. Советская власть сделала все, чтобы отвратить нас от этого слова. В сущности, товарищами считались только большевики, те, кто верит в революцию. Ос­тальные – не товарищи, значит, враги. Пафосное произнесение этого слова все больше превращалось в дурацкую пародию. Даже у Маяковского: «товарищ жизнь», «товарищ солнце», не говоря уж о бездарном Жарове – «товарищ рожь». Но по этой причине отказываться от прекрасного слова? Согласитесь, это не менее смешно. И не менее глупо.

Николай КРЫЩУКо все же оно наивно. А вернее – мифологично.

Не только Фет – Александр Блок, что ни говорите, великий поэт, лирик, человек замкнутый и нелюдимый, воспринимал понятие «товарищ» с тем же градусом приятия. В статье 1918 года он писал, обращаясь к своим недавним спутникам из референтной группы интеллигентов: «Не стыдно ли прекрасное слово «товарищ» произносить в кавычках?» Магическое, прекрасное… Нет, они знали, о чем говорят.

Сам Блок был товарищем удивительным. Не раз брался вести переговоры с издателя­ми от лица своих непрактичных или же забо­левших друзей. О судьбе Пяста продолжал заботиться и когда они уже друг другу не кланя­лись, не отказавшись, например, по его просьбе поручиться перед властями за идейную аполитичность их общего знакомого. Зоргенфрей вспоминал: «В начале 1919 года заболел я сыпным тифом и в тифу заканчивал срочную литературную рабо­ту. Узнав о болезни, А.А. прислал жене моей трогательное письмо с предложением всяческих услуг; сам в многочисленных инстанциях хлопо­тал о скорейшей выдаче гонорара; сам подсчиты­вал в рукописи строки, как сказали мне потом, чтобы не подвергнуть возможности заражения служащих редакции, и сам привез мне деньги на дом – черта самоотверженности в человеке, обычно осторожном и, в отношении болезней, мнительном.

Но есть моменты в некотором роде даже более поразительные, чем эта небрезгливость и само­отверженность осторожного и мнительного Бло­ка. Я бы назвал это готовностью и умением бескорыстно проникаться бедой другого – не житейской, а душевной нестроицей, внутренним разладом, который для сердца менее проница­тельного чаще всего неуловим. Это уже нечто большее, чем доброта в обычном ее понимании; здесь нет и оттенка обязательности, а потому в этом проникновении не может быть и капли равнодушия, которое в той или иной мере при­сутствует при исполнении долга. Проникновение это не вознаграждается и отрадой, которой явля­ется чувство исполненного долга, разве что иной, более глубокой, которую бессознательно испытывают люди с правильно устроенной душой. За такую помощь не благодарят, но помнят ее до конца своих дней».

О подобных эпизодах не раз вспоминал и Андрей Белый. Не потому ли написал после смерти Блока, что в нем жил воистину новый человек, который поэтом, владеющим магией сочетания звуков, до конца не высказан, не вмещен?

Утверждать, что величие поэта напрямую связано с его человеческими качествами, было бы нелепо – слишком много примеров противоположных. Но все же это нечто говорит и о качестве человека, и о качестве его творений.

Мне вспоминается смешной, но не совсем бессмысленный случай внутреннего диалога с самим собой. Я в то время задавался вопросом, действительно ли Ахматова большой поэт, или ее причисляют к таковым по инерционной традиции? И вот читаю в дневниках Чуковского, как в самое голодное и жуткое время Анна Андреевна передала ему, кажется, бутылку молока для его голодающих детей. И вдруг поймал себя на том, что эта бутылка молока стала решающим аргументом в моих эстетических размышлениях. Да, подумал я, вероятно, все же большой поэт.

* * *

Такие вот дела. Советская власть сделала все, чтобы отвратить нас от этого слова. В сущности, товарищами считались только большевики, те, кто верит в революцию. Ос­тальные – не товарищи, значит, враги. Пафосное произнесение этого слова все больше превращалось в дурацкую пародию. Даже у Маяковского: «товарищ жизнь», «товарищ солнце», не говоря уж о бездарном Жарове – «товарищ рожь». Но по этой причине отказываться от прекрасного слова? Согласитесь, это не менее смешно. И не менее глупо.