ПРИМЕТЫ ВРЕМЕНИ

Высшая школа исторических ошибок

Бюрократизацией в образовании сегодня никого не удивить. В том числе и в высшей школе. Но мисторический опыт показывает – бюрократия редко приходит туда, куда ее не зовут. Нынешний бумажный вал в университетах поднялся не вчера и не сегодня, а два века назад. 

Интересно, кто все это будет читать?!

Уже несколько лет подряд лекции и семинары перестали быть основным занятием преподавателей отечественных вузов. Профессора и доценты по всей стране в первую очередь пишут. Но не статьи и монографии. На них тоже остается все меньше времени, как и на преподавание. Пишут планы, отчеты, справки, докладные, переписывают учебно-методические комплексы по дисциплинам. Переход на двухуровневую систему обучения увеличил количество бумаг примерно вдвое: отдельная документация для бакалавров, отдельная – для магистров, отдельная – для тех, кто учится или доучивается в рамках специалитета.
Бюрократии, конечно, хватало и раньше. Но именно сейчас бумажный вал абсурда захлестнул и накрыл высшую школу с головой.
Помимо планов, в которых полагается информировать о намерении читать лекции и проводить семинары (что само по себе уже прописано в трудовых договорах), и отчетов, в которых нужно написать о том, что лекции прочитаны и практические занятия проведены, «университетскому человеку» положено неустанно совершенствовать УМК. Разумеется, без программы, списков литературы, вопросов к экзаменам и прочих подручных средств ни один вузовский преподаватель никогда и не работал. И перед началом чтения каждой дисциплины в списки попадали новые книжки, в программы, планы семинаров и лекций – новые темы. Но только недавно выяснилось, что «совершенствование учебно-методических комплексов» – это бесконечное перетасовывание пунктов, перестраивание таблиц и согласования-согласования-согласования. А если кто-то против…
«Я начинаю сомневаться в вашем профессионализме, если вы не в состоянии оформить программу», – чеканит дама-управленец даме-доценту. Доцентша стоит, понурив голову. Она снова перепутала арабские цифры с римскими в обозначениях пунктов и подпунктов УМК. И, кажется, пренебрегла указанием требуемых «компетенций» в пояснительной записке. То, что курс читается по уникальной авторской программе несколько лет, то, что преподаватель – один из лучших и любимых студентами, вообще никому не интересно. Программа не может быть утверждена, потому что – далее о пунктах, римских цифрах и компетенциях.
Одна из моих знакомых после того, как ей в очередной раз было указано на «грубейшие нарушения в структуре УМК», т.е. все в той же нумерации таблиц и пунктов, окончательно разозлилась и написала в конце многостраничной рабочей программы: «Интересно, кто все это будет читать?!» И еще добавила целую строчку вопросительных и восклицательных знаков.
Программа прошла все пять (или семь?) уровней согласования и была утверждена. Крик души никто не услышал, точнее, не увидел, потому что никто, как и ожидалось, не читал. Все желающие до сих пор могут ознакомиться с этим документом, на котором стоят все положенные подписи и печати.

Вот приедет комиссия

При этом вопрос об адресате, ради которого громоздятся эти горы бумаг, – действительно самый главный. Ясно, что преподавателю и студентам рабочие программы нужны для работы, на то они и рабочие. Им нужны темы семинаров, содержание лекций, списки литературы и интернет-ссылки, вопросы к экзаменам. И уж никак им не нужны пояснительные записки с выдержками из образовательного стандарта, не говоря уже о том, что им абсолютно все равно, следуют ли вопросы за списком литературы или список литературы – за вопросами и как это все пронумеровано – римскими или арабскими цифрами. Да и в принципе всем удобнее, чтобы все это существовало в электронном виде и отдельными файлами. Так, в общем, и происходит на официальных вузовских сайтах и неофициальных студенческих – есть все, что нужно для учебы, и в том порядке и виде, которые нужнее и удобнее. Тогда, спрашивается, зачем это бесконечное перепечатывание бумаг, создание все новых и новых форм документации?
«Как можно этого не понимать? Вот приедет комиссия!» – гневается все та же дама-управленец и тем самым называет адресата – определеннее некуда. Конечно, вся эта малоинтересная и никому в самом университете ненужная бумажная волокита затеяна ради одного лица – чиновника. А потому частная вроде бы подробность нынешней университетской жизни отражает ее основной конфликт – противостояние свободного академического духа и бюрократии, «ученого сословия» и чиновничества. И конфликт этот, несмотря на все «компетенции» и прочие модные словечки, достаточно старый. Даже в нашем относительно молодом высшем образовании ему лет двести.

Время сдачи

О том, с чего и как все начиналось, рассказывает интереснейшее исследование Елены Вишленковой, Руфии Галиуллиной и Киры Ильиной «Русские профессора: университетская корпоративность или профессиональная солидарность», которое вышло совсем недавно в издательстве «Новое литературное обозрение». Работа делится на две части. В центре первой – жизнь трех старейших университетов Российской империи – Московского, Казанского и Харьковского в первой половине девятнадцатого века. Вторая часть – архивные документы: письма, циркуляры, предписания, отчеты того времени.
Время выбрано не случайно. Вторую половину девятнадцатого столетия мы с этой точки зрения знаем больше, в ней «университетские люди» играли куда большую роль – все эти ярошенковские юноши с пылающим чахоточным взором, революционные студенты в тужурках, радикальные разночинцы... До 1860-х годов место университетов в русской жизни было достаточно скромным и тихим. Но, оказывается, в этой тишине была совершена роковая сдача позиций, чтобы не сказать – предательство. Русские университеты «сдали» те же люди, которые их формировали и создавали почти с нуля. То есть сами профессора. Хотя сдача произошла из самых благих побуждений.

Призвание бюрократа

Главное отличие российской университетской традиции от западной состоит даже не в том, что наши университеты моложе европейских в среднем лет на пятьсот, а в том, что создавались они государством. Как, впрочем, и наша Академия наук, и музеи, и периодическая печать. Соответственно и отношения университетов с властью, и отношения людей внутри самих университетов выстраивались совсем иначе. Если западные университеты возникали как автономные и независимые и дух демократизма был неотделим от просвещения и науки, наши университеты оказались госучреждениями с момента рождения. То есть власть была для них с самого начала не антагонистом, а родной матерью или, точнее, строгим, но справедливым и щедрым отцом – все университеты имели звание императорских.
Государство платило жалованье преподавателям и стипендии «казеннокоштным» студентам, то есть бюджетникам, финансировало зарубежные командировки и научные исследования. А вот во всем остальном университетам была предоставлена невиданная в стране самодержавия и крепостного права свобода. Еще в первые десятилетия девятнадцатого века в них сохранялось самоуправление. Преподаватели коллегиально избирали ректора и деканов, решали все административные вопросы, начиная с назначения на должности и заканчивая отоплением зданий и питанием «казеннокоштных» студентов. Одним словом, каждый университет представлял собой маленькую свободную республику, государство в государстве. Но оказалось, что всякая свобода и всякая автономия требуют времени и сил. Бытовые и административные заботы обременяли университетских преподавателей, отнимали время, которое можно было бы употребить на занятия научными исследованиями. И тогда профессора попросили помощи у государства. Чтобы помогло по-отечески и освободило от не относящихся к делу образования и науки обязанностей. Просьбы преподавателей услышал по-настоящему министр народного просвещения граф Уваров. В университетах появились попечители из высших чиновников, стало больше назначаемых должностей и меньше – избираемых. Что происходило дальше, рассказывают авторы «Русских профессоров…»: «Успехи министерства по «милитаризации» и «бюрократизации» университетов одобрялись императором. Более того, после 1848 года Николай I счел, что избрание ректора – лишнее и обременительное дело. «Соединение в одном лице непосредственного начальства над университетом и преподавания по званию профессора не соответствует вообще пользе сих высших учебных заведений», – заявил он. Отныне ректор назначался министром и утверждался на неопределенный срок императором. Его деятельность считалась «учебной службой», за ним сохранялось звание профессора, но это не предполагало преподавания и занятия наукой. Тогда же появилось распоряжение, согласно которому деканы могли быть в любой момент сняты со своей должности министром... Озвученные при обсуждении устава 1835 года пожелания профессоров избавиться от административных забот были исполнены верховной властью в полной мере. Однако это не принесло университетским людям желаемой свободы преподавания и исследования. Напротив, никогда профессора в России не были так несвободны в этом, как после освобождения от самоуправления. Бюрократизация университетской жизни лишила и преподавателей, и студентов былой мотивации осваивать науки и извлекать новые истины, привела к снижению профессиональных стандартов».
На смену профессорам-ученым постепенно пришли профессора-чиновники, которые в своих познаниях уступали студентам. Вот что вспоминают об этом новом для того времени человеческом типе современники: «Лекции его возбуждали смех и служили пищею для остроумных пародий. [...] Вреда они не приносили и вредно не влияли, потому что тогдашняя молодежь, имевшая уже лучших, благороднейших руководителей, переросла кругозор Артемовского [...]; в ту пору, сверх того, уже начали появляться труды молодых ученых – Соловьева и Кавелина, которых он игнорировал. Артемовский-Гулак был вреден не своими невинными лекциями, а как представитель чиновной, казенной учености [...], он не был ученым и на профессуру смотрел как на карьеру к отличиям и почестям. На лекции он являлся весь увешанный орденами и перстнями, полученными им за службу в Харьковском и Полтавском институтах, которых он считался каким-то членом».
А вслед за тем появилось и нечто настолько знакомое, что разница между веком девятнадцатым и веком двадцать первым кажется абсолютно условной. «Получившая власть и доминирование в университете бюрократия добивалась управления посредством письменных технологий властвования, – продолжают авторы исследования. – Конспект, программа лекций, учебные планы перестали быть вспомогательным средством для лектора. Они превратились в главное мерило его соответствия должности. Не только молодые адъюнкты, но и маститые профессора боялись проверок своих учебных записей».
Так завершилось призвание государства, оно же – призвание бюрократии, в университеты, которое просуществовало два века.