Кто ел нашу капусту?

Сидим с дочерью на кухне. Едим капусту. Из миски. Руками. То есть двумя пальцами вылавливаешь морковку, потом прихватываешь капустные листики и механически все это отправляешь в рот. В это время в голове идет активная мозговая работа, монологи там какие-то, диалоги даже. Вот уже и нет ничего в миске.
– Капустка нынче удалась! – говорю. – Хрустящая, уквасилась как надо, просто чудо. А знаешь, меня бы в детстве родители отругали. Куда это годится – пальцами таскать из миски капусту, да еще выбирать из нее ломтики морковки. Но вот, слава богу, детство ушло вдаль…
Сказала это – и вспомнила одну историю, как мне было страшно и стыдно, когда я была маленькой девочкой и некому было разрешить ситуацию шуткой, с любовью. 

«Как тебе не стыдно врать!»

…Было мне лет шесть, потащилась я по морозу в гости к своей подружке, она через два дома жила на нашей улице. Зашла в сенцы, дотянулась до дверной ручки – куда там, дверь тяжелая, толстая, чем-то мягким, наружу из дырок вылезающим обитая, изморозью покрытая, разбухшая от зимы, – не подается. Я поскреблась – не слышит никто. А у них все дома, слышно, как ребятишки бегают, кричат – у них много детей было. Стою носом шмыгаю, жду, пока кто выйдет. И тут вижу – бочка большая, выше меня, конечно, ростом. Меня и сейчас все на свете выше, а уж тогда и подавно.
Бочка деревянная, полная капусты, даже немножко торчит из какой-то щелочки наверху, под неплотно прикрытой деревянной же крышкой. А еще больше торчит ломтик морковки, ослепительный, как солнышко. Я на цыпочки привстала и дотянулась до этого сияющего солнышка. А он как леденец. У нас всегда выставляли бочку с капустой в чулан на зиму, она замерзала, ее тяпкой подруб­ливали, накладывали в миску и строго-настрого запрещали мороженую из миски таскать. Зимы тогда если уж вставали, так до весны ничего не оттаивало.
Ну вот. У них бочка с капустой стояла прямо в сенях. Растаяла у меня во рту льдинка-морковка, гляжу, а в щелке еще есть! Опять ее в рот. Потом и капустка пошла в ход. Расковыряла я щелку-то уж побольше. Стою похрумкиваю, забыла уже, зачем шла и к кому.
И тут дверь отворяется! Выскочили ребятишки, с ними и подружка моя, и соседка ее, еще одна подружка. А тут я стою возле бочки, капусту ем, а между мной и бочкой – вещественное доказательство: белая сечка капусты вперемешку с ослепительно оранжевыми кружочками моркови. Девчонки ахнули. С таким ужасом, будто не меня увидели, а медведя, забредшего в сени. А потом заорали:
– Ма–а-ам, а Светка нашу капусту ест!
Я последнюю льдинку скоропостижно проглотила и что есть силы заорала тоже:
– Нет, я не ела!
Тут вышла мама. За ней папа, за ними бабушка, и все стали меня стыдить:
– Как же ты говоришь, что не ела! А кто же это накрошил тут столько! Как же тебе не стыдно врать!
А я стою возле этой кучки, на воротнике у меня тоже капустинка повисла, но, как пленный партизан, не сдаюсь:
– Не ела! Не ела я!
От ужаса я вся окостенела. Куда бы мне деться, хоть бы половица треснула, провалиться бы сквозь землю. А они не отстают, требуют признательных показаний. Грозят повести меня к моим родителям. Я все равно повторяю околевшими губами:
– Нет! Не брала я вашу капусту!
Они тогда лаской решили взять:
– Ну признайся, мы тебе вот, смотри, вот какая большая морковина, сразу ее тебе дадим, только признайся.
Далось же им мое чистосердечное признание! И тут я ка-ак зареву да как из сеней этих побегу! И бегу я со своим горем домой, и пуще того еще боюсь, что сейчас они к моим родителям придут и про мое преступление расскажут. И такая безвыходность – некуда деваться, некуда больше идти, кроме как домой, а дома-то не похвалят, если вдруг эти сейчас...
Ох! Хоть бы улететь на небо куда-нибудь.
Такой был ужас, даже сейчас, через много лет, я содрогаюсь. Вот оно, детство золотое. Ушло ты вдаль, да и иди-ка еще дальше! Не хочу быть маленькой девочкой, которую все обличают, раскрывают ей глаза на себя – в полном сознании своей правоты.
Родителей тоже можно понять. Им ведь и самим очень нравится капустку свежезаквашенную попробовать впервые в этом году – именно так, захватив двумя пальцами щепотку, и вот запихнуть ее в рот, подправив уж и другой рукой тоже, и захрустеть, и глаз один прищурить, и головой довольно покачать – хороша! Ну а как детям это разрешить? Ни-ни, только вилочкой, аккуратненько, понемножку, а не напихивая полный рот. Или так: деточки, ежели никто не видит, то можно, а вообще-то нельзя. Тоже ведь нехорошо. Вот как быть-то? Бедные родители. Зачем они что-то из себя строят?
Я и сейчас, как в детстве, могу во время уборки, добравшись с пыльной тряпкой до книжного шкафа, вынуть для протирки какую-нибудь книжку, присесть рядом со шкафом на пол да и просидеть так до вечера, не выпуская при этом из рук и тряпки. И никто мне слова не скажет. Но тогда, давным-давно, кто-то приходил с работы усталый, видел весь этот раскардаш в комнате и ругался, ругался, ругался...

«Я ребенок – имею право»

В свою очередь дочь поведала мне про мероприятие, которое проходило в библиотеке для детей, оно называлось «Я ребенок – имею право». И там детям на примерах сказок разъясняли их права. Вот, например, выгнала лиса зайца из его лубяной избушки, когда ее ледяная растаяла. Какое право зайчика нарушила злодейка? Право на жилье. Мачеха не пустила бедную Золушку на бал. Какое право сиротки она нарушила? Право на отдых. Нельзя! Пожаловаться на родителей можно, опустив записку в ящик, который, вероятно, уже повесили в вашей школе. А того старика из «Морозко», который, повинуясь требованию новой жены, повез свою дочку замерзать в лес, следует лишить родительских прав, а дочку немедленно в интернат!
Одуреть! Бедные дети. Их опять не щадят, только это уже другая жестокость, жестокость через ханжество. В их жизненном пространстве опять не оставляют места любви и уважению. И вот они сшибаются друг с другом за свои права, идут, выставляя эти драгоценные права вперед, как иголки. Эх-эх-эх! Лучше бы проводили тренировочные игры, обучающие тому, как в той или иной жизненной ситуации уступить, простить, понять.
Просто взяли и все перевернули.
Мальчик: «Нет! Я сказал! Вот так! Ты ничего не понимаешь! Иди отсюда! Я сказал: иди, видеть тебя не могу!»
Мама: «Ладно, ладно, хорошо…»