«Соло на ундервуде»

Мой друг назвал как-то Сергея Довлатова «собирателем фольклора». Это верно, как, впрочем, и для большинства писателей. Андрей Платонов, например, признавался, что едва ли не девяносто процентов им написанного взято из уличных и трамвайных разговоров или из газетных статей. Поверить в то, что это так, трудно, но записные книжки писателей подтверждают, что собирательская страсть лежит в основе любого литературного труда. При этом впечатление, что писатель просто поставил перед жизнью зеркало и скопировал ее, – следствие большого литературного фокуса. Довлатов говорил: «Я особенно горжусь, когда меня спрашивают: «А это правда было?» – или когда мои знакомые и родственники добавляют свои пояснения к моим рассказам, уточняют факты по своим воспоминаниям?– это значит, что они принимают мои измышления за реальность». Даже в записную книжку писатель заносит уже преображенный факт, о чем говорит хотя бы то, что именно его он извлек из хаоса жизни. Можно легко в этом убедиться.

Николай КРЫЩУК

Вышла как-то мать на улицу. Льет дождь. Зонтик остался дома. Бредет она по лужам. Вдруг навстречу ей алкаш, тоже без зонтика. Кричит:
– Мамаша! Мамаша! Чего это они все под зонтиками, как дикари?!

Соседский мальчик ездил летом отдыхать на Украину. Вернулся домой. Мы его спросили:
– Выучил украинский язык?
– Выучил.
– Скажи что-нибудь по-украински.
– Например, мерси.

Соседский мальчик:
– Из овощей я больше всего люблю пельмени…

Выносил я как-то мусорный бак. Замерз. Опрокинул его метра за три до помойки. Минут через пятнадцать к нам явился дворник. Устроил скандал. Выяснилось, что он по мусору легко устанавливает жильца и номер квартиры.
В любой работе есть место творчеству.

– Напечатали рассказ?
– Напечатали.
– Деньги получил?
– Получил.
– Хорошие?
– Хорошие. Но мало.

Брат спросил меня:
– Ты пишешь роман?
– Пишу, – ответил я.
– И я пишу, – сказал мой брат, – махнем не глядя?

Хорошо бы начать свою пьесу так. Ведущий произносит:
– Был ясный, теплый, солнечный…
Пауза.
– Предпоследний день…
И, наконец, отчетливо:
– Помпеи!

– Как вас постричь?
– Молча.

В советских газетах только опечатки правдивы.
«Гавнокомандующий». «Большевистская каторга» (вместо «когорта»). «Коммунисты осуждают решение партии» (вместо?– «обсуждают»).
И так далее.

У Ахматовой когда-то вышел сборник. Миша Юпп повстречал ее и говорит:
– Недавно прочел вашу книгу.
Затем добавил:
– Многое понравилось.
Это «многое понравилось» Ахматова, говорят, вспоминала до смерти.

Моя жена говорит:
– Комплексы есть у всех. Ты не исключение. У тебя комплекс моей неполноценности.

 Хармс говорил:
– Телефон у меня простой – 32-08. Запоминается легко: тридцать два зуба и восемь пальцев.

Дело было на лекции профессора Макогоненко. Саша Фомушкин увидел, что Макогоненко принимает таблетку. Он взглянул на профессора с жалостью и говорит:
– Георгий Пантелеймонович, а вдруг они не тают? Вдруг они так и лежат на дне желудка? Год, два, три, а кучка все растет, растет…
Профессору стало дурно.

Расположились мы с Фомушкиным на площади Искусств. Около бронзового Пушкина толпилась группа азиатов. Они были в халатах, тюбетейках. Что-то обсуждали, жестикулировали. Фомушкин взглянул и говорит:
– Приедут к себе на юг, знакомым хвастать будут: «Ильича видели!»

Сидели мы как-то втроем – Рейн, Бродский и я. Рейн, между прочим, сказал:
– Точность – это великая сила. Педантической точностью славились Зощенко, Блок, Заболоцкий. При нашей единственной встрече Заболоцкий сказал мне: «Женя, знаете, чем я победил советскую власть? Я победил ее своей точностью!»
Бродский перебил его:
– Это в том смысле, что просидел шестнадцать лет от звонка до звонка?!

Подходит ко мне в Доме творчества Александр Бек:
– Я слышал, вы приобрели роман «Иосиф и его братья» Томаса Манна?
– Да, – говорю, – однако сам еще не прочел.
– Дайте сначала мне. Я скоро уезжаю.
Я дал. Затем подходит Горышин:
– Дайте Томаса Манна почитать. Я возьму у Бека, ладно?
– Ладно.
Затем подходит Раевский. Затем Бартен. И так далее. Роман вернулся месяца через три.
Я стал читать. Страницы (после 9-й) были не разрезаны.
Трудная книга. Но хорошая. Говорят.

Губарев поспорил с Арьевым:
– Антисоветское произведение, – говорил он, – может быть талантливым. Но может оказаться и бездарным. Бездарное произведение, если даже оно антисоветское, все равно бездарное.
– Бездарное, но родное, – заметил Арьев.

Михаила Светлова я видел единственный раз. А именно – в буфете Союза писателей на улице Воинова. Его окружала почтительная свита.
Светлов заказывал. Он достал из кармана сотню. То есть дореформенную, внушительных размеров банкноту с изображением Кремля. Он разгладил ее, подмигнул кому-то и говорит:
– Ну что, друзья, пропьем ландшафт?

Романс Сергея Вольфа:

«Я ехала в Детгиз,
я думала – аванс…»

Вольф говорил:
– Нормально идти в гости, когда зовут. Ужасно идти в гости, когда не зовут. Однако самое лучшее – это когда зовут, а ты не идешь. 

Шли выборы руководства Союза писателей в Ленинграде. В кулуарах Минчковский заметил Ефимова. Обдав его винными парами, сказал:
– Идем голосовать?
Пунктуальный Ефимов уточнил:
– Идем вычеркивать друг друга.

Володя Губин был человеком не светским.
Он говорил:
– До чего красивые жены у моих приятелей! У Вахтина – красавица! У Марамзина?– красавица! А у Довлатова жена?– это вообще что-то необыкновенное! Я таких, признаться, даже в метро не встречал!

Художника Копеляна судили за неуплату алиментов. Дали ему последнее слово.
Свое выступление он начал так:
– Граждане судьи, защитники… полузащитники и нападающие!..

У Иосифа Бродского есть такие строчки:

«Ни страны, ни погоста
Не хочу выбирать,
На Васильевский остров
Я приду умирать…»

Так вот, знакомый спросил у Грубина:

– Не знаешь, где живет Иосиф Бродский?

Грубин ответил:

– Где живет, не знаю. Умирать ходит на Васильевский остров.