В ночь на 22 июня...

22 июня… С того страшного утра 1941 года прошло 70 лет, и голоса его свидетелей уже не так слышны, как раньше, даже может показаться, что и слушать их уже некому –
дети пишут на ЕГЭ дату начала войны «1945» – массово. Но странная вещь: так называемые «знания» о войне и то, что каждый из нас ощущает в эти самые возвышенные дни года – 9 Мая, 22 июня, – как ни странно, мало связаны. Потому что чувство не проходит – длится и длится, передается новым поколениям какими-то непрямыми каналами.
Сначала – парад, Победа с большой буквы, щелканье подошв по тротуару ранним утром – «С праздником!» – навстречу всем пожилым людям, и их открытое счастливое «Спасибо!».
А потом – постараться додумать тему. Посидеть с кем-то, кого война коснулась в детстве, поговорить, попросить вспомнить. Преодолевая толщу времени, «все это» выспросить, рассмотреть – и ахнуть, заплакать…
Но не от жалости, а в избытке переживания о людях, которые в годину испытаний сохраняли свое человеческое достоинство, помогали друг другу и не впадали в отчаяние.

 

 

Не белые ночи

Рассказать, как для меня началась война? А я была тогда в Белоруссии, мне было двенадцать лет. Так вот, вечером 21 июня мы с отцом договорились, что подождем, пока мама заснет, а сами в эту короткую ночь ложиться спать не будем, а будем смотреть, как «не пуская тьму ночную на золотые небеса, одна заря сменить другую спешит, дав ночи полчаса». Там, конечно, не белые ночи, но близко.
И ночью мы с отцом сидели разговаривали – оба любили смотреть на звезды, он мне еще в детстве показал многие созвездия, – и вот постепенно во всем мире воцарилась полная тишина, такая звенящая, никакая ни птичка, ни собачка – ничего. А жили мы восточнее Минска, на краю шоссе Москва–Минск, в воинской части, от шоссе нас отделял только деревянный забор. И вдруг в этой необыкновенной тишине возник звук, нервный какой-то, потом как будто стук, далеко-далеко, глухо-глухо, и он стал нарастать, усиливаться, и отец смотрел изумленно: что это? И осенило: это стук солдатских сапог. Это наша пехота идет на запад.
Уже их было видно, я побежала будить своих приятелей – в части, так уж сложилось, девочек почти не было, одни мальчишки. Мы похватали кружки, ведра, быстро доставали воду из колодца и пристраивались к шеренге, давали солдатам воду – жарко было уже на рассвете, а они в походе, и мы пытались их напоить. Потом бежали к другой шеренге, так и мотались с ведрами, и солдаты были очень благодарны. А потом все кончилось, шоссе опустело.
Это после войны Окуджава напишет: «Вы слышите, грохочут сапоги», но как бы объяснить: «грохочут сапоги» – это не образ, это так и было: грохот, именно грохот тяжелых кирзовых сапог, подбитых гвоздями.
Следующая ночь была тоже беспокойная – так вышло, что мы с приятелем накануне обменялись книгами, он дал мне Мопассана, а я ему – «Декамерон». Его книга была толстая, неудобная, я держала ее под подушкой, от мамы прятала, и никак не могла заснуть, но и родители не спали, вели какой-то взволнованный разговор. А утром, оказывается, немецкий десант высадился на станции, и отцу – он был командиром части – удалось с ними быстро расправиться.
Мы, дети, нисколько не испугались, даже обрадовались, ведь мы постоянно играли «в войну», и постоянно «наши» побеждали. Так что когда мы увидели, что с запада летит маленький самолетик, низко-низко, сразу залезли на забор, чтобы его приветствовать. Оттуда свесилась фигурка, потом раздалась пулеметная очередь – мы мгновенно свалились в траву: немецкий летчик! Потом долго ощупывали друг друга, но никто не пострадал – летчик тот, видимо, решил пошутить.

Проверка на дороге

Было уже 24 число, и мама узнала, что с нашей станции уехал последний поезд на восток. Мама была в ужасе и возмущалась, почему папа не отправил с этим поездом нас. Но не отправил. Как потом выяснилось, не зря, этот поезд разбомбили, двое моих одноклассников погибли. Отец выделил полуторку, дал офицера сопровождения, и оставшиеся женщины с детьми были отправлены «до станции, откуда еще ходят поезда». На рассвете 25 июня мы выехали.
Сначала дорога была как дорога, но потом стали попадаться разбитые машины, воронки, все чаще над нами кружились немецкие самолеты. Мы быстро научились различать их по звуку, моментально: когда «мессеры», когда «юнкерcы» – тогда машина останавливалась, и мы бросались врассыпную.
Так мы проехали Смоленск, и надо было ехать дальше, но офицер сопровождения решил остановиться, у него был свой замысел: в машине ехала его жена с грудным ребенком и сыном от первого брака Генькой, моим хорошим приятелем. Так он хотел отвезти их в Великие Луки к своей родне, а потом уже везти нас дальше.
И вот едем и видим, что некоторые машины, которые нас недавно обгоняли, почему-то возвращаются обратно, что такое? Немного погодя видим, что на нашем пути поперек дороги стоит большая легковая машина. Останавливаемся. Трое военных в больших чинах проверяют офицера сопровождения, он выходит из машины, и очень громко и четко ему говорят: ваш начальник части паникер, вы исполняете приказ паникера – и его расстреливают.
Я запомнила эту его взметнувшуюся руку – на ней был белый платочек, мамин, она накануне перевязала ему руку, потому что он чинил машину и поранился. Шоферу велели поворачивать, мол, на западе все спокойно.
Все это случилось очень быстро, мы поехали, а машина следовала за нами. И тут вдруг женщины напали на маму: вот, там все нормально, зачем нас заставили ехать – у кого-то дома белье на веревке сохнет, у кого-то поросенок некормленый. Мама молчала, в это время проснулся Генька, который спал на дне кузова так крепко, что ничего не знал. И первое, что спросил: «А где мой папка?» Я сообразила: «Твой папка поехал к моему папке». А он что-то чувствовал и снова спрашивал и спрашивал, никто ему правды не говорил, а я сочиняла: «Они уже обедают, наверное, вместе».

Свои и чужие

Над Смоленском уже было зарево в полнеба, и женщины заволновались, они поняли, что не так что-то, стали стучать водителю в кабину: сворачивай с дороги – а та легковая машина все время ехала за нами. Тогда наш водитель разогнался и с ходу свернул на проселочную дорогу, помчался, но никто нас больше не преследовал.
Когда мы доехали до станции, мама первым делом пошла в военкомат, и там ей сказали, что вернуться нельзя, это место немцы уже заняли, а об отце сведений нет.
Теперь мы должны были сами думать, как выбираться. Нашей целью был Саратов, там у мамы были родственники, но сначала надо было попасть в Вязьму, оттуда еще ходили поезда. Конечно, мы переживали за Геньку, теперь он без отца, а мачеха его и при отце не любила, это было всем известно, и мы даже подумали взять его с собой, но мама увидела в этом беззаконие. Так мы Геньку не спасли: позже узнали, что немцы его расстреляли как сына коммуниста и будто мачеха сказала, что он ей не нужен.
По дороге в Вязьму мы переночевали в деревне у хороших людей, попрощались тепло, мама даже оставила им наш саратовский адрес, оставила она и мою шубку, которую до сих пор везла в узелке, – теперь она мешала, ведь дальше мы шли пешком.
Пришли в Вязьму, город был весь усыпан немецкими листовками, где было написано, что этой ночью они от города не оставят камня на камне.
Всюду очень сильное ощущение тревоги, никто не знает, что делать, что предпринять, – говорили, что из вагонов поездов выпрыгивают переодетые диверсанты, они отравляют колодцы, продукты, и люди были в страхе, хотя территория еще не оккупированная.

Чудеса бывают

Мы пришли на вокзал и забрались в товарняк из-под угля. Люди там уже сидели – кто на своем мешке, кто прямо на полу, битком, все чумазые. И представьте, заглядывает в вагон чистенькая нарядная девушка с корзинкой и предлагает купить мороженое – такое розовое-розовое, ослепительно розовое мороженое! Мне купили, и ничего подобного я больше не видела, не ела. Поезд долго не шел, и вообще о том, как мы ехали, – не рассказать, но к концу августа все-таки добрались до Саратова. Мы шли рано утром по центральной улице: вокруг никого, и я впервые увидела окна с оклеенными крест-накрест стеклами. Вой­на приехала сюда раньше нас.
Родные нам страшно обрадовались, но известий от папы мы не имели очень долго. Я пошла учиться в шестой класс. И когда прошло два года или больше, вдруг письмо из той деревни под Вязьмой: нам писали, что несколько раз деревня переходила из рук в руки, а они вот сохранили шубку, закопали в огороде так глубоко, что немцы не нашли, а теперь они волнуются, как же я там без шубы, зимы-то такие суровые стоят... Это письмо всех нас сильно поразило. Мама написала ответ.
Как в сказке, да. И с отцом тоже было, как в сказке. Его часть оказалась в окружении, они очень долго выбирались, а потом его назначили начальником противовоздушной обороны Саратова – не на фронт, потому что он был уже в возрасте, а вот почему именно Саратов? Мы с мамой один раз съездили к нему на позиции: запомнились веселые девчонки-зенитчицы, очень восторженные, восхищенные отцом: «Все кругом падает, летит и рвется, а он стоит и разговаривает». Отцу везло, он прошел всю Первую мировую, Гражданскую, был контужен, но ни разу серьезно не ранен. У нас до сих пор хранится дома пуля, отец вынул ее из березки, к которой прислонился: пуля прошла ствол и остановилась напротив сердца.

След войны на человеке

После войны отец был опять назначен в воинскую часть под Минском. И как-то мы с ним съездили на «старое место»: длинная рваная яма, поросшая иван-чаем, там, где стоял наш дом. Никого и ничего.
Да и Минск – горы битого кирпича и тропиночки между ними. Кое-где торчали обломки стен жилых домов со следами жизни людей, и эти обои с невыцветшими местами, где висел ковер или были рамки фотографий, очень сильно бередили душу. Уцелел только Дом правительства, хотя, когда брали Минск, его бомбила «сама Гризодубова».
Я заканчивала десятый класс, и все мы жили тогда в каком-то приподнятом настроении: мечтали о счастливой жизни, обсуждали, кто где хочет учиться. Правда, не все, конечно, были безмятежны.
В классе со мной учились две девочки, которые вернулись из Германии, их туда угнали, и они жили в услужении в богатой семье. Выжили, вернулись, но поскольку они какое-то время были на немецкой территории, работали на немцев, их после школы никуда не брали. А были они очень способные.
Со мной учились девочки, которые пережили оккупацию в Белоруссии. Чтобы немцы их не трогали, они делали себе керосиновые инъекции – кололи чистый керосин. Начиналось сильное воспаление на коже, а немцы очень боялись заразы.
Уже в университете мне встретились мальчики, которые были немного старше меня, но имели боевое прошлое. Один был даже политруком партизанского отряда, он сильно хромал и рассказывал, как они пускали под откос немецкие поезда: дело в том, что подрывники так близко находились к точке взрыва, что очень часто сами гибли.
Что еще сказать. После войны учили нас очень хорошо. Но только какое-то короткое время, потом началась борьба с космополитами, и самых лучших наших преподавателей у нас отняли.

…Война, конечно, не к душе, душа всегда живет другим, даже если война. Но война беспощадна. Моему отцу, Петру Малахову, было десять лет, когда его отец, отправляясь на Японскую войну, определил его в Константиновское артиллерийское училище, шел 1905 год. В то же училище чуть позже был определен и младший брат отца Николай.
 В Гражданскую войну мой отец выбрал Красную армию, и его взяли, грамотных офицеров не было, к тому же за ним перешли солдаты. А брат пошел за Деникиным – и это был путь из Одессы в Триполи и до Парижа.
Но прямая спина была у обоих: и у кадрового офицера советской армии, и у галантного парижского таксиста. Только вот встретиться им было не суждено.