«Весна! Выставляется первая рама!»

Есть в нашей словесности поэты, память о которых почти стерлась, книги их давно не издаются, имена их, как археологические черепки, перебирают иногда лишь учителя литературы. Но вот что удивительно: стихами, строчками именно этих давно исчезнувших с читательского горизонта поэтов аукаются поколения. Бабушка окликает внучку, а любящая мама – дочку. Моют они, к примеру, окно, и тут вспоминается:

Весна! выставляется первая рама!
И в комнату шум ворвался,
И благовест ближнего храма,
И говор народа, и стук колеса...

Об авторе, конечно, и речи нет, но, кажется, он тихо улыбается с небес, радуясь тому, что его строчки и через полтора века живут в людях как заветный образ детства, родины, весенней заботы о домашнем очаге.

Аполлон Майков был дальним потомком преподобного Нила Сорского. Детство его прошло в сельце Никольском близ стен Троице-Сергиевой лавры. Отец Николай Александрович, художник-самоучка, ставший академиком живописи, был ранен в Бородинском сражении. Аполлон воспитывался в евангельском понимании земной славы и никогда не хлопотал о ней, а когда она сама пришла к нему, искренне смущался этим. Но, думается, он был бы счастлив узнать, что многие поколения русских людей выросли под его колыбельные стихи, вошедшие во все хрестоматии и в самую известную из них – в «Родное слово» К.Ушинского, которое только до революции выдержало около ста изданий. А сколько романсов написано на стихи Аполлона Майкова!
Мне могут сказать, что все это ушло, и ушло безвозвратно. Ребенок, выросший в глухом мире стеклопакетов, не понимает, зачем надо было выставлять первую раму, что тут такого интересного и радостного. Но печаль не в том, что в стихах XIX века современному ребенку что-то не совсем ясно. Это поправимо. А вот если сама музыка стиха его не тронет, если некому будет спеть над кроваткой «Спи, дитя мое, усни!..», если вешней порой свежий ветер будет касаться нас прохладной ладонью, а из глубины памяти к нам ничего не прихлынет… Вот тогда и правда что-то очень важное прервется и каждое поколение зависнет в одиночестве среди только этому поколению понятных кодов и образов. Сигнал, поданный отцами, детьми не будет принят, потому что просто не будет понят.

*   *   *

Майковы остались в истории русской культуры не только как выдающаяся плеяда художников, ученых и писателей (в недавно изданный словарь «Русские писатели» вошли статьи о восьми представителях рода Майковых!), но и как очень красивая и дружная дворянская семья, где не было проблемы «отцов и детей». Одним из символов родовой преемственности Майковых стало то, что здесь в каждом поколении одного из сыновей обязательно называли Аполлоном.
Свой первый стихотворный сборник 20-летний Аполлон Майков открывал посвящением маме:

Тебе, которой были милы
Мой первый лепет, первый стих…

Мама Евгения Петровна сама писала стихи и прозу. Ее произведения печатались в журналах. Но, пожалуй, с наибольшей силой красота души этой замечательной женщины раскрывалась в письмах. Когда в 1842 году муж и сын отправились в заграничное путешествие (за первый свой сборник Аполлон был награжден премией в тысячу рублей), она писала им письма, полные нежности, грусти и свежести чувств. «Благодарю Бога, – пишет Евгения Петровна мужу, – что жизнь и лета не охладили совершенно мою душу… я забываю, что я счастливая мать взрослых детей, я забываю это, я хочу быть их товарищем и другом».
«Вот ты и в Риме! – пишет она сыну. – Там, куда давно влекло тебя воображение и твоя муза; не разочаровывайся совершенно, мой друг, смотря на Рим, обитаемый итальянцами. Увы, всему приходит черед. Слава и земное могущество исчезают яко дым – но в Риме еще много осталось бессмертной славы; смотри на его обломки как поэт, философ… пиши, рисуй… не предавайся только праздности и лени…»
Как удивительно, что четверть века спустя жена Аполлона Николаевича, Анна Ивановна, в письме к сыновьям почти дословно повторяет мысли и чувства своей свекрови: «Благодарю Бога за то, что хотя и немного, но привелось мне пожить с Вами одной жизнью, одними интересами, обменом мыслей не на бумаге только, а живой речью…»
Между старшим и младшим поколениями шел непрерывный диалог, о котором сейчас и напоминает огромная переписка Майковых. По этим письмам видно, как сокровенно и при этом очень открыто, распахнуто они жили. В их петербургской квартире (улица Садовая, 49, кв. 26) всегда находили приют и утешение люди, потерпевшие однажды какое-то жизненное крушение или просто одинокие.
Наталья Владимировна Володина, автор лучшей на сегодняшний день монографии о Майковых*, пишет: «Дом Майковых чаще всего воспринимали не как кружок или салон, а именно как дом, семью, где интеллектуальные и творческие интересы органично сочетались с гостеприимством, радушием и безыскусностью отношений».
И какие имена мы находим среди тех, кого неоднократно спасало майковское тепло: Ф.И.Тютчев, И.С.Тургенев, И.А.Гончаров (он был домашним учителем Аполлона, а его знаменитая книга о путешествии на фрегате «Паллада» родилась из писем Майковым), Л.Н.Толстой, Ф.М.Достоевский. Аполлон Майков был крестным отцом детей Федора Михайловича. «Добрый и единственный друг мой!» – так обращался к нему в письмах автор «Братьев Карамазовых».
Граф Арсений Голенищев-Кутузов вспоминал: «Аполлон Николаевич считал себя очень счастливым в своих личных связях и знакомствах и часто… выражал трогательную благодарность судьбе за то, что она постоянно сближала его с людьми, которых он со своей безгранично доброй улыбкой называл «прекраснейшими».

*   *   *

После этого странно узнавать, как беспощадно травили Аполлона Майкова некоторые его современники. Комья грязи летели в него со всех сторон. М.Е.Салтыков-Щедрин писал о Майкове и близких ему поэтах как о «людях второго сорта». Одни критики добивались от поэта бичевания «царского режима», другие – прямолинейного воспевания устоев, а он писал о подснежнике и ласточках, о сенокосе и рыбалке, о счастье жить на белом свете.

…Вот – гнется удочка дугой,
Кружится рыбка над водой –
Плеск – серебро и трепетанье…
О, в этот миг перед тобой
Что значит Рим и все его преданья,
Обломки славы мировой!

Впрочем, у Майкова есть стихи «общественного звучания», которые иначе как пророческими не назовешь.

…И мы пошли ломать. Трещало
Всё, что построили века…
Грядущее издалека
Нам средь руин зарей сияло…
И что ж? Как демоны в потемках,
Одни стоим мы на обломках:
Добро упало вместе с злом!
Все наши пышные идеи
Толпа буквально поняла
И уж кровавые трофеи,
Вопя, по улицам влекла…

Но поэтические пророчества – это была, к счастью, далеко не главная стезя Аполлона Николаевича. Он слишком сильно чувствовал гармонию мироздания, чтобы трещины на этом прекрасном и могучем сосуде воспринимать катастрофически. В дневнике он писал: «Я знать не хочу теогонии, теологии, эмбриологии и вообще начала вещей, ибо все-таки мы их никогда не узнаем; но христианский идеал  – как бы ни создался он – был руководителем моей жизни… Все-таки чувствую великое в душе моей счастье, что жил я при свете этого солнца, что жил, сознавая на себе тяжесть долга к семье, к ближнему, к отечеству…»
После оскорбительных эпиграмм или журнальной брани Майков мог растеряться, мог недоумевать, но он органически не был способен кого-то возненавидеть и даже всерьез обидеться.

Боже мой! Вчера – ненастье,
А сегодня – что за день!
Солнце, птицы! Блеск и счастье!
Луг росист, цветет сирень...

В одном из писем Аполлона Николаевича есть такие строки: «Если б меня спросили, чего я хочу для себя? – Осень Пушкина в Болдине 1830-го года – и ничего более».