ТРАЕКТОРИЯ ВЗРОСЛЕНИЯ

Отрочество вполсилы

И вот мы пишем, пишем – о детях, о проблемах подростков, об отношениях с ними – в безусловной надежде, что и наш читатель об этом думает, тоже голову ломает. И может быть, порой у него получается схватить мировоззренческую, а не «ремонтную» суть детско-взрослых отношений. Хорошо бы.
Например, не так-то просто понять, что всему свое время и не только упущенные сензитивные периоды, но и преждевременный запуск программ развития ребенка рано или поздно сказываются на его жизни негативно. Что влиять – это не управлять поведением ребенка, а стараться пребывать в позиции безопасного значимого взрослого. Наконец, некоторые проблемы детей взращиваются социумом весьма усердно и планомерно, и разве только героическими педагогическими усилиями мы можем нормализовать ситуацию их взросления.
Казалось бы, прописные истины.
Но никакой порядок в голове не гарантирует нам идеальную практику. Практика – вот она: смятение, удивление, прыжок в неизвестность. Нужна быстрая правильная реакция, а откуда ей взяться, если весь старый опыт и привычные предположения не срабатывают?
«Дети другие» – какие? Почему?
«Детсады, школы стали другими» – какими, почему?
«Родители, педагоги…»
В этом номере удивительным образом сошлись два материала: учительская рефлексия и размышления специалиста по детству. Это не диалог, но два независимых свидетельства о педагогике сегодняшнего дня. С одной стороны, правдивое и грустное признание: современное отрочество пугает своей духовной опустошенностью, и у учителя есть сомнение в том, что «это пройдет».
А с другой – рассказ специалиста о серьезных дефицитах современного дошкольного детства. Но не для того мы ставим их рядом, чтобы еще больше опечалить читателя. Нет, все в той же безусловно светлой надежде на педагога-человека, от которого так много зависит.

…Может быть, вы со мной и не согласитесь. Но две странные идеи все чаще и чаще приходят в голову.
Первая – что педагогика становится все менее востребованным видом человеческой деятельности. Педагогика как пространство смыслов, идей, целей, высоких стремлений, а не как набор конкретных технологий по научению детей конкретным вещам.
Вторая идея тоже грустная: отрочество с некоторых пор стало просто временем в жизни, а не эпохой «бури и натиска», когда ставятся и достигаются первые цели, когда происходит нетерпеливая борьба со взрослыми за свою независимость и с самим собой – за свободу от странностей и дурных привычек. Для теперешних отроков (или мне это только так кажется, только такие отроки подобрались в последние годы в моем учительском пространстве) отрочество – это время лишь физиологического роста, который отнимает все их жизненные силы.

*   *   *

Мальчики и девочки становятся выше, красивее, сильнее, а что в душе? Вы скажете: во все времена подростки были замкнуты и не открывали свою душу каждому, вот и не видно ничего, а на самом деле все есть, рост идет. Скорее всего, но ведь душа проявляется не только в словах и сокровенных мыслях, которые действительно сразу с легкостью не доверишь, но и в поведении, в общении. Ладно бы в общении со взрослыми, с учителями. Тут понятна дистанция отчуждения. А то ведь и в общении со сверстниками сейчас у ребят происходит то, чему пока не могу найти объяснение. Многим нынешним четырнадцатилетним достаточно просто быть – есть (много!), спать (долго!), двигаться, видеть, разговаривать. Не наблюдать, всматриваясь, а просто видеть, скользя взглядом. Не собеседовать, участвуя, а разговаривать, производя звуки и совершенно не интересуясь ответной реакцией собеседника.
Учителя, школа? Постольку поскольку, и то лишь для тех немногих, кому нужны конкретные знания по конкретной специальности, максимально эффективно упакованные. Для остальных школа – просто потраченное время. Школа как пространство смысла, поиска своих ответов на свои вопросы не нужна почти никому. Это правда: чтобы выстроить настоящую подростковую школу, нужно приложить невероятное количество труда, прежде всего душевного. Но языки взрослого и подростка слишком разные. И дело не в том, что подростки – другие, все люди другие друг для друга, одинаковых нет. Но в одних есть стремление оборачиваться к другому, иметь его в виду, считаться с ним, а многим, оказывается, достаточно находиться с самим собой, таким, какой есть. Взаимную инаковость преодолевали раньше через юношескую, отроческую дружбу. Но где эти шумные, дурашливые компании? Бредут бедные, сутулые по улице, по двое-трое, а чаще всего – один, в обществе плеера...

*   *   *

Несколько лет назад с третьеклас­сниками мы взахлеб читали Пушкина и Мандельштама и комментировали как могли. Они были абсолютно открыты миру, взрослому и той культуре, которую он несет. Были готовы спрашивать, экспериментировать. Эти же дети через пять-шесть лет закрыты на все пуговицы, головы опущены, спина согнутая. Синдром Онегина. Короче, русская хандра и так далее.
Теперь с ними либо одно общение, без учебы, либо вообще непонятно что, когда требуется не педагог, а психотерапевт.
…Мальчик совсем не готовит уроков. Не то чтобы надо было пересказывать скучный параграф, нет, требовалось сделать интересную, выбранную самостоятельно творческую работу. Спрашиваю: почему не сделал? Пожимает плечами и молчит. Не хамит, не паясничает. Просто молчит.
…Девочка никогда не скажет, что она думает о том или ином историческом персонаже или событии. Может, стесняется своего меняющегося тела, не хочет привлекать внимание одноклассников? Хорошо, оставляем в покое историю. Совсем. Предлагаю проектную работу. Опять ничего. Хорошо. Предлагаю поучаствовать в школьном журнале – глаза загораются. Приходи, говорю, в компьютерный класс, посидим, придумаем что-нибудь. Не приходит. Забыла, устала? Наверное. Напоминаю завтра. Обещает прийти. Целую неделю обещает. Потом еще неделю обещает прислать уже написанный текст по почте. Ничего нет.
…Мальчики и девочки, сидящие на переменах за своими партами как прилипшие, никогда не выходящие в школьный коридор, не бегающие по лестницам. Приходится попросту изгонять, чтобы элементарно проветрить класс. Почему они так боятся сделать лишнее движение – физическое, интеллектуальное, душевное? Частенько мои дети производят впечатление очень уставших или очень немощных людей. Может быть, им просто страшно становиться взрослыми?

*   *   *

«Оставьте их в покое, они беременны, беременны собственной личностью, – сказала однажды одна очень умная московская учительница. – Не спрашивайте их ни о чем в седьмом, восьмом, девятом. Доживите до десятого класса, и они откроются».
Конечно, они движутся к взрослой самостоятельной жизни, никуда не денешься. Но как непросто им, бедным, это дается, как хочется навсегда остаться в детстве. Но не в том детстве, которое открыто и восприимчиво ко взрослому миру, к высокой культуре, а в том, где не надо ни за что отвечать, поскольку все сделают за тебя. Откатиться в биологически зависимое младенчество…
Конечно, они движутся, но как-то очень тихо, скрытно не только для окружающих, но, похоже, и для самих себя. Тихий такой марш. Они и друг с другом общаются вполсилы, в четверть силы, так, чтобы не очень расходовать душу – не слишком увлекаться, не слишком переживать. А то ведь надо отозваться, действовать в ответ как-то. Напрашивается грустный образ улитки. Улитке тревожиться не о чем, всегда, если что-то не так, можно юркнуть назад в спасительную ракушку. К сожалению, сейчас общение четырнадцатилетних именно так и выглядит: жадный, любопытный рывок наружу, ощупывание рожками и назад. Нет никаких дружб на всю жизнь, клятв верности, измен и предательств. Все спокойно, безболезненно и безжизненно. Есть просто существование бок о бок.
Господи, но какая же это, должно быть, пытка – каждый день приходить в школу к девяти утра в любую погоду и неизвестно зачем! Не учиться – ну ладно, это хоть объяснимо подростковым возрастом с его классической переоценкой ценностей. Учиться – дело малышей и студентов. И не общаться по-настоящему, потому что страшно погрузиться в другого человека.

*   *   *

Теперь всякий сам за себя. Ставить большие цели, достигать их, занимаясь саморазвитием, – зачем? Целей-то нет. Приходить в школу просто потому, что все ходят, выбрасывать из своей жизни 6–7 часов ежедневно, 30–40 часов в неделю – ну и что?
Все чаще думается: может, школа как место интеллектуального и душевного труда для всех подростков без исключения вообще не нужна? Может, правы те, кто делает школы-фермы, школы-мастерские? Ну нет у человека в тринадцать-шестнадать лет желания научиться по-настоящему читать и думать самостоятельно. А мы по привычке тешим себя иллюзией, будто даем образование всем без исключения. Его еще надо захотеть взять, в то время как для повседневной жизни оно нисколько не нужно.
Тройка выглядит в подростковых классах нормальной отметкой, запросто может случиться и двойка в четверти. Увидеть в обычном школьном (не гимназическом или лицейском) коридоре подростка с книгой, думающего над ней, – нет, это в прошлом. Увидеть стайку, оседлавшую широкий школьный подоконник, громко обсуждающую что-то в молодежном журнале, тоже из разряда почти невозможного. Тягучая, вялая жизнь. Иногда хочется, чтобы случилась обычная честная мальчишеская драка, чтобы всколыхнулось болотное равнодушие – друг к другу, к миру. Но и драк нет.
Вполне возможно, что детям не повезло с эпохой. Время такое: выживает сильнейший, а остальные как-нибудь. И с этим, похоже, они внутренне согласились.

*   *   *

Что делать учителю? Махнуть рукой, занимаясь только с перспективными, а остальные пусть выплывают как умеют? Или учить преодолевать изъяны времени?
Помню, как в пятнадцать лет меня остро пронзила мысль: связь между людьми в мире осуществляется не по принципу соседства, проживания рядом, не по горизонтали, а по вертикали, сквозь эпохи, времена и страны. Ровесничество, дружба как равенство душ вне времени и эпохи. С этого открытия начался мой прорыв в Большую Культуру, открылся путь в педагогику и журналистику. Жить стало чрезвычайно интересно.
Но как это желание движения вверх, преодоления житейской реальности разбудить, поддержать? Не знаю, не знаю, не знаю. То, что нам удается – интересные проекты, общешкольные игры для малышей, издание детско-взрослого журнала, всякие приключения и путешествия, – это плод постоянного внутреннего душевного напряжения горсточки взрослых. На которое дети отзываются иногда – и дело делается, а иногда и нет. Ничего линейного, закономерного в общении с подростками уже не происходит, и если еще десять лет назад, предлагая поход, можно было с уверенностью ждать сияющих лиц в предвкушении приключений, то сейчас лица какие-то другие: «А зачем? А далеко? А надолго?»
С чем, с каким человеком встретишься завтра – неизвестно. Каждый день дети другие. И мы начинаем все сначала.
Но как бы мне хотелось ошибиться во всем том, что увидела во взрослеющих моих учениках! Может быть, все-таки не улитки, а коконы, которые вот-вот лопнут, и выпорхнут из них легкие, светлые бабочки? Просто им нужна какая-то другая, новая педагогика?