«Каждый раз, когда я с кем-нибудь знакомлюсь, я жду чего-то чудесного...»

В сентябре 1996 года в «ПС» появилась новая рубрика – «Интервью с главным». «Так получается, что меня довольно часто просят дать интервью. Может быть, потому, что не столь уж много людей, занимающихся воспитанием и школой, – писал Симон Соловейчик в предисловии к первой публикации. – Я никому не отказываю: иногда интервью продолжаются несколько часов. Потом я рассказываю в редакции, о чем мы говорили.
И вот однажды кто-то предложил: “А почему бы и нам не брать у вас интервью?” Идея понравилась, и мы решили сделать так: каждый, кто хочет, может взять у меня интервью. Важно, чтобы вопросы были содержательными». В газете вышло всего несколько «интервью с главным»; и в ретроспективном взгляде эти тексты уже не отделить от того, что они – последние… 18 октября Симона Львовича не стало. Сегодня мы собрали фрагменты из этих интервью, уже не о педагогике – о жизни, о себе, о детях… Может быть, из таких беглых фраз, из разговорной интонации сложится образ человека, который так и остается для нас главным – всегда.

– У каждого литератора своя биография. Пишущий человек воспринимает ее не так, как человек читающий, потому что читающий беспорядочен, невнимателен и реагирует только на какие-то такие вспышки-всплески и потому биография писателя для него пунктирна…
– Но я не работал как писатель, который выбирает сюжет и в сюжете ищет то, что отвечает его волнениям, его внутренней духовной эволюции. Я работал – ну если сказать страшное против себя, – я всегда работал на потребу дня. Все, что начиналось, всегда ощущалось мною как долг. Почему-то я должен был это сделать, почему-то заниматься этой коммуной или этим «Алым парусом», или писать эту книгу, или писать другую. Пусть это и не совсем хочется, но все равно должен, обязан, потому что что-то пропадает. Но если подумать: кому я был должен и кому я остаюсь должен? Все эти книги, все эти вещи появились по одной схеме. Что-то в жизни, что-то в какой-то встрече волновало меня – я видел, что что-то замечательное погибает. Или может погибнуть. Не потому, что растопчут, а – не увидят, не услышат, пройдут мимо, забудут. В общем, не обратят внимания. Но так нечестно. Собственно говоря, все мои работы – это попытка восстановить справедливость.
– Вы хотели бы вернуться в собственное детство?
– Нет. У меня было детство военное, очень тяжелое, а другого я себе не представляю. Есть фраза у древнеримского поэта, я никак не могу найти источник, но я помню точно: «Трудно быть подростком – и ветер тебя сечет, и дождь тебя поливает». И это ощущение меня не оставляет. В юности множество восторгов – любовь, свобода, дружба, чувство новизны, надежды, но и трудно, мучительно, тяжело невероятно.
– Детей жалко за то, что они – дети?
– Вообще – нет. Но очень жалко, невыносимо видеть обиженного ребенка. Вид мальчика, которого бьют сверстники, забившегося в уголок, затравленного, для меня символизирует всю боль и ужас детства. Но вместе с тем я не видел ничего прекраснее, чем шестнадцатилетний юноша – умный, светлый, любознательный, жадно подхватывающий разговор, готовый бесконечно говорить на любую тему. Когда меня просили выступить в школе, я всегда ставил условие: на полчаса не согласен, согласен не меньше чем на четыре часа беседы. И когда садишься с ребятами разговаривать с семи часов вечера до одиннадцати – чистое счастье! И для них, и для меня. И о себе узнаешь многое, в тебе неожиданно поднимаются лучшие чувства – самые высокие, самые прекрасные. Так появляется великое чувство Встречи. Все, что называется любовью с первого взгляда, встречей любящих сердец. Есть такая теория: учение как Встреча. Встреча с главным человеком, определяющая и направляющая всю твою жизнь.
– У вас есть самое любимое, самое важное для вас правило в отношениях с детьми?
– Нет такого способа, которым можно было бы вбить в ребенка нравственные правила. Все способы вбивания безнравственны. И заставляя ребенка делать что-то хорошее насилием, криком, грубостью, мы учим только одному – способу добиваться чего-то насилием, криком, грубостью. И больше ничему.
– Слушая это, невольно подсчитываешь, сколько раз в день нарушаешь это правило.
– Да. Это же я могу сказать и о себе. Но все-таки, если знать эти вещи, иногда можно исправиться.
– Иногда. Но иногда никуда и не деться от признания собственной неисправимости.
– Да, но лучше думать о своей неисправимости, чем о неисправимости ребенка.
– Ощущаете ли вы себя взрослым человеком?
– На самом деле – нет, хотя ясно, что я живу во второй половине своей жизни.
Взрослый человек – это тот, кто принимает твердые и ясные решения. Я обладаю способностью в некоторых случаях принимать быстрые решения. Но твердые – не могу.
Точно так же, как в молодости, я волнуюсь при встрече с новым человеком. Каждый раз, когда я с кем-нибудь знакомлюсь или кто-то входит в мой кабинет, я жду чего-то чудесного. И опыт научил не разочаровываться, если чуда не случилось.
Один из признаков молодости – это способность броситься с берега в воду. Не для того, чтобы утонуть, а чтобы поплыть. У меня есть ощущение, что я способен решительнейшим образом переменить свою жизнь – завтра или через пятнадцать минут. И мне кажется, что все еще будет, и будет, и будет.
– Свойственно ли вам сомнение над исписанным листом бумаги?
– Это нормальное мое состояние. Над книгой «Педагогика для всех» я работал семнадцать лет. Напишу – у меня принимают, напишу – у меня принимают, у меня принимают – а я ее переписываю. Даже сейчас я мечтаю о том, чтобы переделать ее, уже не помню, кажется, в пятнадцатый раз. Я понял, что единственная возможность избежать переписывания – больше книгу не читать.
Шостакович в одном интервью сказал: «Я не понимаю людей, которые по многу раз переписывают одну и ту же симфонию, ведь за это время можно сочинить новую!» Я так это и называю – принцип Шостаковича. И пользуюсь этим принципом, и не пользуюсь. Но я его знаю.
– В вашей жизни, как в жизни каждого человека, были и неудачи, и трудные, и трагичные дни. Что помогало вам пережить их?
– Нельзя сказать, что потерю близких я пережил с трудом. Я этого так и не пережил. Отвлекаясь от будничных суматошных дел, оставаясь наедине с собой, я всегда о них помню.
Случилось так, что я позвонил в больницу справиться о здоровье близкого человека. До сих пор помню голос женщины, ответившей мне: сочетание обычного «вы знаете...» и немыслимого «...он умер». Прошло более пятнадцати лет, а я все слышу: «Вы знаете, он умер». Я не вижу способа, как забыть, как утешиться.
А будничные беды... К счастью, они меня не волнуют. Какие у меня были беды? Книжки не издавались, деньги не платились. Крутился сценарий – так и не поставили по нему фильм. Это, конечно, каждый раз вызывало огорчение. В подобных обстоятельствах очень помогает злиться. А также внутренние яростные разговоры – «А я ему так скажу, а он мне так скажет, а я в суд подам!». Беда объективна, а злость субъективна. Беда заменяется злостью. Позлишься-позлишься, позлишься-позлишься... но нельзя же злиться вечно. И все проходит.
– Как вы отдыхаете, расслабляетесь? Что доставляет вам удовольствие?
– Люблю слушать музыку. Много читаю литературы «сильно умной». Начиная с журнала «Вопросы философии». Прочитываю его весь. При этом не стараюсь понять все, а читаю, как, например, английскую книжку: понимаешь – ладно, не понимаешь – ладно. Редко смотрю в словарь. Если понятно – мне неинтересно, если совсем непонятно – тоже. Мне доставляет удовольствие все, что на грани понятного и непонятного. С годами начинаешь четко различать умное и неумное. Встреча с умным – огромное наслаждение.
– Склонны ли вы к самоанализу?
– Мне не нравится идея заглядывать в себя. Мне это неинтересно. Ну вот я узнаю, что я – трусливый. И что? Или я узнаю, что я бесстрашный. У меня был когда-то разговор с Афанасием Салынским. Я написал пьесу «Печальный однолюб», и как выяснилось – очень бесстрашную. Это мне потом объяснили – сказали, что она не может быть поставлена ни в каком театре в пределах СССР. И попала она к Салынскому. Замечательный был человек. Он посмотрел на меня с изумлением и спросил: вы всегда такой смелый? Я сказал: что вы, я боюсь всего. Только когда сажусь за стол писать, страх куда-то уходит. На бумаге я ничего не боюсь.
Есть два типа людей: экстраверты и интроверты. Наверное, я отношусь к первым. Я ненавижу слово «самовоспитание». Люто. Еще «перевоспитание», ненавижу тоже.
Когда-то я нашел поддержку у Гете, который говорил, что человек должен действовать активно. Не слишком копаясь в себе. Перевоспитываться не хочу. Не хочу тратить на это силы и мысли. И не потому, что нравлюсь себе. Мир мой направлен на внешнее действие. На книги.

В публикации использованы интервью, которые брали Николай Крыщук, Евгения Долгинова, Марина Космина, Светлана Попова, Татьяна Щербакова