ПРИМЕТЫ ВРЕМЕНИ

НСОТ, ФОТ, КПМО...

Учитель из начала девяностых годов, попади он в наше время, вряд ли с ходу понял бы своих коллег. Ему пришлось бы сначала уяснить, что такое ЕГЭ, ГИФО, НСОТ, КПМО, почему КПМО предполагает введение НПФ, НПФ увязано с НСОТ, а НСОТ – с размером ФОТ. Не исключено, что педагог из прошлого воспринял бы все это как некий лингвистический розыгрыш, потому что люди не могут разговаривать такими словами-заборами, годными разве что для описания продукции завода согласно ГОСТ. Но, увы, это не розыгрыш.

 

Новый стиль – телеграфный

Новый профессиональный этот – язык телеграфных сокращений или – язык программирования. Такие сообщения не предполагают понимания: только передача и выполнение.
Замусоренный уродливыми неологизмами язык показывает нам, каков на самом деле стиль управления – авторитарный, не нуждающийся в обратной связи; однако «новояз» одновременно и закрепляет этот стиль, делает его безвариантным.
«Словесные агрегаты» – удачно назвал Корней Чуковский такие словообразования, которые громоздки, неудобны, не­естественны. Предельное их выражение – аббревиатура.

Ущербность аббревиатуры

Языковое чутье отказывает аббревиатуре в праве считаться полноценным словом. Почему? Может быть, потому, что чутье подсказывает: всякое явление, вещь, дело, для которых в языке не нашлось слова или нескольких слов, сцепленных по законам грамматики, а не по законам образования аббревиатур, сущностно ущербны.
Если некое начинание приходится называть КПМО, потому что «комплексные проекты модернизации образования» – это слишком длинно, не всякий выговорит без запинки, то язык лишь указывает нам, что дело не в сочинительской бездарности авторов; что-то не так с самими проектами. Может быть, им не обязательно быть комплексными, может, не обязательно зваться проектами. Но что-то не так в самом существе дела: оно – такое, каким задумано – нарушает законы жизненности и жизнеспособности, выраженные в языке.

Слова-пилюли

Когда Маяковский придумал должность «Главначпупс» – главный начальник по управлению согласованием, – он имел дело с нарождающейся советской бюрократией. Порожденная отчужденной, начерченной поверх действительной жизни задачей построить новое общество, бюрократия эта оказалась перед двумя языковыми задачами: во-первых, самоназваться, во-вторых, создать язык описания новой – запланированной – социальной действительности, язык, насаждающий ее и при этом массово понятный.
Так появились колхозы, пролеткульты и прочие днепрогэсы; слова-пилюли, которые требовалось не понимать, а запоминать; безграмотная страна проглотила их по ходу борьбы с безграмотностью, то был язык, созданный образованными – для необразованных, не способных к длительной связной речи, но приходящих в восторг – как всякий двоечник по русскому – от фонетической тарабарщины, абракадабры, временно отменяющей строгие законы языка.

Сленг вместо языка

Нынешний образовательный новояз – те же слова-пилюли. Это уже не язык, а разросшийся, перешедший все допустимые границы профессиональный сленг.
Аббревиатуры – слова-программы, слова-команды – возникают там, где идет языковая экспансия, где некую часть общества или все общество в целом агрессивно – и в краткий срок – учат новым ценностям, новым правилам жизни.
В двадцатые и тридцатые годы эта экспансия шла по линии идеологии.
Сейчас ситуация – в образовании – иная: практически все реформаторские проекты имеют не гуманитарные, а сугубо экономические и управленческие цели.
И языковая экспансия, языковой «захват» идет по этой линии: образовательную сферу кроят по чуждым для нее лекалам. И на этом стыке – стыке природы образования и не сопоставленных ей инструментов – вырастают и множатся новые «главначпупсы».

Допущение неизмеримого

Природа образования, если мы говорим о ней всерьез, а не обсуждаем некое «образовательное взаимодействие» между абстрактными учителем и учеником, такова, что слова «результат», «эффективность», «качество», ключевые для экономики и управления, имеют применительно к образованию особенное толкование.
Симон Соловейчик писал, что результаты образования делятся на измеримые и неизмеримые, и последние – гораздо важнее. Соответственно и толкования эффективности и качества должны включать в себя это допущение неизмеримого; поэтому образование в большей степени требует исследований, а не прямых управленческих решений, доверия и поддержки, а не директив.
Школа всегда находится в этом противоречии: с одной стороны, она государственное учреждение, чью работу надо как-то оценить, а с другой – сущность ее работы такова, что она слабо поддается формализованной оценке.

Чем человечнее мы говорим…

Многим кажется, что «неизмеримое» – это такое прекрасное слово, означающее на самом деле еще большую абстракцию, чем ученическая «душа», по которой бухгалтеры рассчитывают финансирование. Допусти это «неизмеримое» – и воцарится хаос; каждый учитель будет ссылаться на неизмеримость результатов своего труда.
Что ж, такие опасения понятны: жизнь учит верить цифре, букве, дате-подписи-печати, инструкциям и научно подтвержденным результатам. Но в школе, в педагогике такая вера – не главное.
«Воспитание – это укрепление духа духом, – писал Соловейчик. – Вот и все, никакого другого воспитания нет».
Дух живет в слове, в свободном и прямом слове, и чем выше, яснее, человечнее мы говорим и мыслим о педагогике, школе, детях, тем более мы духовно точны в учительстве. И свобода слова – не возможность говорить что угодно, а именно свобода слова, то есть высвобожденность его смыслов, не-связанность языка функциональными рамками, неподчиненность его прагматическим целям – может быть, вообще условие существования педагогики как таковой.