НЕЗАБВЕННЫЙ СЛЕД

Тихая пристань. Август.

Томик Тютчева

Давно это было, в середине 1980-х. Собираясь на военные сборы (то был последний аккорд студенческой жизни), я – уже на пороге – вдруг вспомнил, что ничего не взял с собой почитать.
Для большой книги места не было, но маленькую можно было пихнуть в рюкзак. Я вернулся в сумрак нашей тенистой комнаты и выдернул с полки первое, что попалось под руку.
Вечером, в палатке, я с разочарованием обнаружил, что скрашивать мои армейские будни выпало томику Ф.И.Тютчева «Весенняя гроза», изданному в 1977 году в Саранске и отпечатанному в типографии обкома КПСС. Но выбирать не приходилось, вокруг – лес.
Вскоре мне поручили выпуск боевого листка. И вот корплю в штабной палатке над очередным выпуском, вывожу через трафарет алые буквы. Тут на пороге вырастает майор Горяев. Он нависает над моим ватманом, как полководец над картой.
– Неплохо… Но как-то формально, без огонька!
Майор ушел. Я подумал: а ведь он прав. Сколько можно повторять штампы казенной пропаганды? А что, если поискать вдохновения в классике? Я извлек из кармана гимнастерки рассыпающуюся книжицу Тютчева. Открыв наугад, я был сражен актуальностью стихотворения, написанного поэтом в лето 1855 года.

Пламя рдеет, пламя пышет,
Искры брызжут и летят,
А на них прохладой дышит
Из-за речки тёмный сад.
Сумрак тут, там жар и крики,
Я брожу как бы во сне, –
Лишь одно я живо чую:
Ты со мной и вся во мне…

Это же про наши занятия на полигоне. И жару, и криков там хватало. Ну а последние строчки про любовь можно опустить. Увлекшись, я переписал на ватман все стихотворение. Только вот для имени автора места не осталось.
К обеду боевой листок подсох, я вывесил его и сам залюбовался: вот она, вторая жизнь классики! Ну и пошел себе за перловкой и компотом.
Выходя из столовой, я увидел около стенда с боевым листком начальника курсов полковника Жилина. Он что-то с интересом читал, иногда нетерпеливо оглядываясь вокруг, словно высматривая того, кто разделил бы с ним радость познания.
Я скромно удалился в палатку. Вскоре за мной прибежали, и вот я уже докладываю, что «курсант такой-то по вашему приказанию прибыл».
– Что здесь написано? – спросил Жилин.
– Мы голосуем за мир… Отличились курсанты Щепочкин и Семашко… – добросовестно прочитал я.
– А дальше что? – торопил Жилин.
– Пламя рдеет, пламя пышет…
– Еще дальше!
– Лишь одно я живо чую: ты со мной…
– Чую-чую!.. Не то чуете, товарищ курсант.
– Тютчев, – замямлил я, – Федор Иванович, великий поэт.
– Ну, это мы и без вас знаем. А стихи – не к месту. И не вовремя.
Жилин повернулся к подоспевшему майору Горяеву:
– Снимите эту классику. И внушите курсанту, что стыдно Тютчевым прикрываться.
Горяев снял боевой листок и отдал мне:
– Ну что, классик? Наряд вне очереди.
Очистив два ведра картошки, я уже после отбоя зашел в радиорубку к своему другу Толику. В вагончике было темно и уютно. Толик стоял в тельняшке над увеличителем и печатал фотографии с присяги. Я склонился над кюветом и увидел, как выплывают родные лица: вот мама, папа, сестренка, а вот моя невеста…
Меня всегда удивляло: как Толик молча все понимает. Только глянет на тебя, похлопает длинными ресницами и все поймет.
– У тебя книжка есть какая-нибудь? – спросил Толик.
– Есть. Стихи.
– Почитай.
Я открыл книжку, поднес ее к красному фонарю и прочитал что-то грустное. Потом Толик выключил фонарь, и мы вышли из вагончика.
Над вытоптанным полем, где мы днем маршировали, поднимая тучи пыли, дышало прохладой ночное небо.
Толик закурил. Красная искорка пролетела во тьму и погасла.

Синяя звезда Гумилева

Мой альбом, где страсть сквозит
без меры
В каждой мной отточенной строфе,
Дивным покровительством Венеры
Спасся он от ауто-да-фе.
И потом — да славится наука! —
Будет в библиотеке стоять
Вашего расчетливого внука
В год две тысячи и двадцать пять.

Но американец длинноносый
Променяет Фриско на Тамбов,
Сердцем вспомнив русские березы,
Звон малиновый колоколов.

Гостем явит он себя достойным
И узнав, что был такой поэт,
Мой (и Ваш) альбом с письмом
пристойным
Он отправит в университет.

Мой биограф будет очень счастлив,
Будет удивляться два часа,
Как осел, перед которым в ясли
Свежего насыпали овса.

Вот и монография готова,
Фолиант почтенной толщины:
«О любви несчастной Гумилева
В год четвертый мировой войны».

И когда тогдашние Лигейи,
С взорами, где ангелы живут,
Со щеками лепестка свежее,
Прочитают сей почтенный труд,

Каждая подумает уныло,
Легкого презренья не тая:
– Я б американца не любила,
А любила бы поэта я.

Эти неожиданно легкомысленные для серьезного поэта стихи написаны летом 1917 года в Париже. Известно, что Париж располагает к легкомыслию, но поэт оказался во Франции вовсе не в туристической поездке и даже не по литературным делам. Прапорщик 5-го Гусарского Александрийского полка Николай Гумилев оказался тогда в Париже в связи с переброской русских экспедиционных бригад в помощь союзникам на Салоникский фронт.
В составе Русской военной миссии Гумилев проявил себя талантливым дипломатом. Поэт стремительно вошел в круг французской, а потом и английской культурной элиты. Всего за две недели пребывания в Лондоне Гумилев успел вызвать такой интерес и симпатии англичан, что большое интервью с ним вышло 28 июня 1917 года в английском еженедельнике «The New Age».
В этом интервью Гумилев говорит: «Отжила свой век дидактическая поэзия. Слишком развилось наше чувство юмора, слишком мы утончились, чтобы выслушивать моральные наставления в стихах…»
Эти слова помогают нам лучше понять публикуемое сегодня стихотворение. За его видимой легкостью стоит не только стремление шуткой поддержать близкого человека, но и острое понимание того, что дидактика и морализаторство больше не работают в поэзии и не трогают читателя. Башня, из которой поэты и философы еще недавно вещали на весь мир, рассыпалась. Но не время плакать над ее обломками. Надо жить. Надо помогать жить тем, кто рядом с тобой.
«Утомительна наша безблагодатная серьезность, – говорил младший ровесник Гумилева архиепископ и поэт Иоанн Сан-Францисский, – видя ее, хочешь писать веселые стихи».
Вернемся же к стихам «Мой альбом…». Они написаны Гумилевым в Париже и посвящены альбому Елены Карловны Дюбуше. В этот альбом влюбчивый поэт записал тридцать четыре (!) стихотворения.
Елена Дюбуше не скрывала, что у нее есть жених – американец из маленького городка Фриско, затерянного на просторах штата Колорадо (вот откуда упоминание о Фриско в стихотворении).
В апреле 1918 года Гумилев возвращается в Россию, хотя лондонские и парижские друзья советуют ему остаться на Западе до лучших времен. Елена Дюбуше выходит замуж за «длинноносого американца» и уезжает с ним в Америку.
В 1930-е годы Дюбуше вдруг появляется в Ленинграде, пытается встретиться с теми, кто знал Гумилева, но от нее шарахаются – иностранка, да еще интересуется человеком, расстрелянным за участие в контрреволюционном заговоре.
Напомню, что Николая Степановича Гумилева арестовали 3 августа 1921 года. Через три недели поэта расстреляли в селе Бернгардовка под Петроградом. Ему было тридцать пять лет.
Следы альбома Елены Дюбуше теряются в Чикаго. Впрочем, Гумилев предполагал, что альбом найдется в 2025 году, когда потомок Елены Дюбуше вернется в Россию. Будем ждать. А пока вспомним еще одни августовские стихи Гумилева:

Грустно мне, что август мокрый
Наших коней расседлал,
Занавешивает окна,
Запирает сеновал…