Он никогда не называл себя писателем...

Радия Погодина читают и сегодня – я проверял. Не говоря уж о том, что его рассказы входят в школьные хрестоматии. Поэтому читают даже те, кто по жизни не читает. В нищенское наше время радуюсь и этим крохам. Столько замечательных писателей недавнего прошлого на наших глазах исчезли из литературного обихода. Не только сгинули книги – имена стерлись.

При жизни его слава была неоспорима, то есть питалась не столько официальным признанием, сколько любовью читателей. От одного его имени прерывалось дыхание и сохло во рту. Это состояние знакомо всем, у кого был кумир. Как сказал Пастернак, «любить самоотверженно и беззаветно, с силой, равной квадрату дистанции, – дело наших сердец, пока мы дети».
С признанием официальным было как раз непросто. Сегодняшний читатель вряд ли с ходу разберется в этой тщательно продуманной государством регламентации. Государство в этом отношении вело себя по-женски мелочно: а вот не дам-ка я этому мою государственную премию, даром что, говорят, гений. Моя воля, посмотрим, что значит всеобщая любовь против моей неблагосклонности. А не будет этой моей премии, не видать ему и собрания сочинений. Международная общественность требует, чтобы Погодина выдвинули на премию Андерсена. Пусть подождут. В который уже раз выдвигаем нашего дядю Степу. Уважьте, тогда, может быть, и Погодина пришлем.
Он не был гоним, и все это так, оскорбительные щелчки. Тем более что дали в конце концов и государственную премию (правда, РСФСР, а не СССР – нюанс тоже мало кому сегодня понятный), дали (после Михалкова, конечно) и премию Андерсена. Собрания сочинений, правда, Погодин так и не дождался. Но кому эти кустарные интриги сейчас интересны?
Интересно другое. В государстве, которое теперь называют тоталитарным, от такой высочайшей неблагосклонности многие страдали не меньше, чем от серьезных притеснений. Иначе попробуйте объяснить, почему Владимир Высоцкий, один из самых свободных людей в СССР, мечтал о том, чтобы его приняли в Союз писателей СССР (не приняли), и переживал по поводу того, что ему не дают звания заслуженного артиста (так и не дали).
Погодин, конечно, тоже переживал, но посмеивался в свою бородку лешего и вместо взрослых книг садился писать сказки для самых маленьких. Дело трудное, признавался, на маленькую сказку времени уходит столько же, сколько на роман.
Кроме таланта в нем было качество человека. Бывают такие люди, что запоминаются навсегда, с первого взгляда или слова. Он тебе, как говорится, ни сват ни брат, и ничего необычного в нем как будто нет – так, встретился в пути, пожевал травинку, перекинулись с ним двумя словами, почесал он в затылке, усмехнулся, и всё, расстались. А человек из головы не выходит. Чувствуешь: не так он, как другие, живет, интересно думает, есть у него независимая воля и свои правила.
Вот таким человеком и был Радий Петрович Погодин. Даже если представить, что я с ним не был знаком много лет и совсем не читал его книг, а только видел в какой-нибудь компании несколько минут, и тогда бы я о нем сказал то же самое.
Жизнь его учила, иногда жестоко, сам он никого не учил. Да и к урокам собственной жизни относился с юмором. Рассказывал, улыбаясь, как почти пацаном стал на войне командиром взвода разведчиков. Истории были по большей части страшные, ни одной из них он не передал своей прозе. В прозе Погодин был эксцентриком, поэтом, философом, импрессионистом, для таких историй в его палитре просто не было красок. А улыбался во время этих историй, как улыбаются дети, рассказывая ужастики.
Но вот послевоенный эпизод, который Погодин рассказал в своей автобиографии. Как я соскучился по его легкой, почти легкомысленной манере: «После войны меня понесло по стране: остановиться не мог. Менял города, осваивал профессии. Наконец осел вроде в Москве, в пожарной охране. Призвания к огню не было, просто там кормили. Так я и начал печататься в газете «Боевой сигнал» – это была пожарная многотиражка в Москве. Печатал заметки с художественным уклоном. Да, уже тогда меня на художества тянуло. И рисовал неплохо... Вышло в 1946 году постановление ЦК по работе литературных журналов. И – статья Жданова. Как приказали, редактор нашего «Боевого сигнала», майор, собрал корреспондентов – и штатных и нештатных – и все это нам прочитали вслух. Люди молчали. А я почему-то нашел для себя возможным сказать: «Жданова через двадцать лет никто и помнить не будет, а Зощенко и Ахматова как были великими писателями русскими, так и останутся». Ночью ко мне пришел единственный в газете вольнонаемный литсотрудник и сказал, что лучше бы мне Москву покинуть, так как майор подал рапорт обо мне в политотдел. Утром я из Москвы ушел. Скрывался. Ездил по стране. ...Вести такую жизнь я мог бы очень долго: все-таки бывший разведчик. Но решил эту баланду не тянуть. От чувства загнанности устал, надо было от него освободиться. Не чувствовал я себя преступником, прятаться было тошно. И приехал я в Ленинград. Стал жить у отца. Успел немного поработать штамповщиком. Пришли...»
Дальше, разумеется, лагерь, о котором Погодин рассказывать не любил, отмахивался: «Получил то, что заслужил. Что, дурак, не понимал, с кем имею дело?» Правда, при этом его лишили всех боевых наград. Считайте как хотите – тоже мелочность и щелчок по носу?

* * *
В любой повадке его чувствовался «все-таки бывший разведчик». Принес я ему однажды свой рассказ. Погодин покопался, как всегда, в своей бороде и сказал коротко: «Планку поднял высоко. Осталось прыгнуть».
Он был решительным, злым, добрым и… скромным. Скромным, да, в самом точном смысле слова, то есть знал, что все люди живут сами по себе и – если умеют – необыкновенно, а поэтому глупо тянуть одеяло в свою сторону. Писателем он себя, знакомясь, никогда не называл. Это было нескромно. Но если наступала сложная минута... Не в правилах Погодина было перекладывать ответственность на другого. Он, как говорится, лез на рожон, многие его за это упрекали. Но отчаянность, вероятно, черта пожизненная.
Погодин, я думаю, был самым красивым и талантливым из своих друзей. Они его любили и называли ласково Радик. Скорее всего завидовали, однако без злости и чувства соперничества.
Я был младше Погодина и всегда обращался к нему по имени и отчеству. Даже сейчас, часто вспоминая его в разговорах с друзьями, говорю: Радий Петрович.

* * *
Хочется сказать, что в книгах Радий Погодин точно такой, каким был в жизни. Но это не совсем так. В жизни он не любил говорить о чувствах, тем более об ощущениях. Если подумать, чувства и есть самое таинственное и секретное в жизни человека. Предать их огласке вправе только книга. И тут с Погодиным мало кто мог сравниться. Герой рассказа «Зеленый попугай» рассказывает как тайну, что осознавать мир и себя в нем начал с запахов, и самым ранним из них был запах мороза: «Деревья на набережной Невки еще не сбросили листву. Я стоял в коричневых чулках, в больших, как бы пустых ботинках, в пальто, сшитом из бабушкиного.
Запах, склеивший мне ноздри, шел сверху – это был запах неба и небесных плодов, похожих на арбуз».
В описании бытовой стороны жизни Погодин и здесь лаконичен. Только по деталькам, брошенным мимоходом, можно понять, что речь идет о бедном детстве. Но рассказ не о бедности, а о счастье. Здесь ничего нет от оптимизма, это способ чувствовать и, может быть, еще вера.
Радий Петрович вообще не любил, как теперь говорят, «грузить» человека, понимая, что у другого не меньше проблем, чем у него. Но писателем Погодин был сложным, я уже сказал, философствующим. Может быть, поэтому и недолюбливала его власть. Удивительно, правда, что любило при этом все детское и взрослое население. Философствующими у нас полагалось быть только чудакам и маргиналам.
Но таким, в сущности, и был главный герой и рассказчик Погодина. Юмор не покидал его и в самую грустную минуту, и никогда не забывал он, что жизнь – игра, в которой главное орудие – метафора. Вот как описывает он встречу с серьезным петухом в первый день своего самостоятельного похода в школу: «Я сражался с ним, размазывая под носом обиду и ярость. Норовил разбить его насмерть носком башмака. Разве мог я тогда понимать, что петухи нашего детства бессмертны.
…Он был схож с многоцветной травой на вечерней заре. Но нельзя описать его красоту, как нельзя описать мгновение, не разрушив его краткой сущности.
Я назвал петуха лазоревым, не ведая, что лазурь согласуется лишь с могучим спокойствием дня».
Вот о чем я еще не сказал: Погодин был человеком веселым. Скуку он не то что считал грехом, но порядочным недостатком. «От скуки образуются морщины и близорукость». Характерно, однако, что и этот афоризм произносит не сам автор, а трехцветная кошка Семирамида, пытаясь завести знакомство со склонным к унынию Гришкой из «Книжки про Гришку».
В жизни от многих бед Радий Погодин спасался фантазией и был, по сути, конечно, романтиком, которому не грозила перспектива превратиться в брюзгу. Такие, кстати, он писал и картины: на них мчатся куда-то синие буйволы, а изящный жираф выходит из городского подъезда, сам себе удивляясь.
Шестнадцатого августа Радию Погодину по календарю исполнится восемьдесят пять. Ему бы этот возраст пошел.