МЕМУАРЫ ДЕТСТВА

Школа за столетними дубами

«Атомные», они же – «Натуральные»

Кто как, а я смотрел сериал «Школа». Шум, гам, отрывистые фразы – все мне знакомо и понятно. Полвека назад и мы куда-то бежали, шумели, дрались на ходу, орали, дурачились – не блистали манерами. Да, одежда была беднее, но ведь и курили, и хулиганили, и обижали учителей, и нарочито громко ругались матом, а кто постарше, не чурались вина или водки. Тоже хотелось быть на виду, быть не как все. Вот, спрашивается, куда они стремятся, бегут по коридору, как безумные? А просто – подальше от учебных классов. Неужели не понятно? Мне также памятно, насколько престижно в детской среде быть изгоем: все обращают на тебя внимание и говорят громким шепотом: «А вот этого на учет поставили». Так и было: он пошел против взрослых правил, он молодец! И другое свойство детской среды никуда не девалось: толпа восхищается прилюдным унижением слабого. Только теперь это поощряемый, разрешенный процесс. «Мы лучшие!» – обычный девиз школьных соревнований, которые идут в нашей местной школе чуть ли не каждую неделю.
Моего дедушку в церковно-приходской школе ставили за малейшую провинность коленками на горох. И он за три года не научился ни читать, ни писать. Меня так уже не наказывали. Хотя шалить я очень любил, все же выучился. Нас, конечно, муштровали, но по-другому. И я не думаю, что муштра в детстве – это то, чем надо гордиться.
Герои сериала «Школа» не имеют того страха, какой был у нас, но в целом – дети как дети: злятся, обижаются на всех и вся, сами обижают, не задумываясь, – будто изнутри огонь горит. Но ведь иначе, без огня, человеку не вырасти.
Мы в детстве тоже глубоко не задумывались. Всюду бегали, всюду находили интерес, хотя что взять с нашего поселка – пыль, дома, грязный пруд.
Вот мы идем купаться. Дорога разбита колесами телег и редких грузовиков в мелкую пыль. Однако каждый из нас внимательно смотрит вперед – не валяется ли в колее или на обочине долгожданный окурок? Да вот же он! – белая точка ярко светится в колее, пыль, раскаленная солнцем, на ходу еще сильнее обжигает ступни, окрашивая босые ноги серым, будто цемент, налетом.
В окурки можно играть, как в азартную игру, просто надо издалека угадать по форме и цвету марку папиросы или сигареты. Синие буковки на мундштуке – это «Север», если шрифт с серебристым оттенком – «Беломорканал». А вот тонкие трубочки папирос «Байкал». Изредка попадались крупные, размером с карандаш, окурки дорогого «Казбека». Они выделялись ярко-белым цветом. В основном население у нас курило елецкие «Махорочные», называемые в народе «Атомными». Так крепки они были, что выбивали слезы даже у заядлых курильщиков. Правда, они же – «Натуральные».

На полях «Родной страны»

Учительница, одетая в два или три пальто, вылезающие одно из другого, похожая на колобок, с трудом забралась в кузов грузовика. Мы, пятиклашки, и зав­хоз вместе с шофером подтолкнули ее в кузов, где она с виноватой улыбкой плюхнулась на солому, поправила шаль, низко, по-деревенски спущенную на лоб. Мы весело галдели, лезли вслед за учительницей. Холод перебивала радость: едем на картошку, не учимся! Школьники в те времена всегда помогали колхозу убирать картошку.
Ехали мы в пронизываемом морозным ветром кузове долго, догадливый шофер вместо положенных лавочек для сидения положил в кузов соломы – в куче, вповалку было намного теплее. Ехали пятнадцать километров по ухабистой грунтовой дороге и постепенно приумолкли, озябли – не до шуток. Но главная пытка была впереди, на полях колхоза «Родная страна», где нас дожидались выпаханные клубни картофеля. Ветер в поле был еще более свирепый и холодный, чем в кузове.
Группа ребят жалась к теплому радиатору грузовика. Другие пробовали собирать картошку – но она была такая холодная, что обжигала руки, как снег. Морозный ветер становился все злее, он поднимал мелкую земляную пыль, бил ею в глаза. Учительница ходила от группы к группе и уговаривала нас работать, дескать, с нее спросят, почему мы такие лодыри. Но это не придавало нам энтузиазма.
И тут кто-то воскликнул: «Лисенок!» Все обернулись – вдали мелькнуло что-то желтое, пушистое, и ребята ринулись толпой в овраг. Не за лисенком, куда там, а чтобы укрыться от пронизывающего ветра. Мы бегали взад-вперед по оврагу, искали норку лисы и согревались. Нору нашли, но лисенок никак не хотел выходить наружу. Пришла и учительница, встала наверху, начала ругаться. Мы медленно потянулись из оврага к длинным, до горизонта, грядкам. Я оглянулся: из норки высунулась рыжая мордашка! Казалось, лисенок звал меня поиграть. Как же я ему позавидовал!

Власть тети Моти

Школа еще не видна за столетними церковными дубами, но уже издалека слышны крики уборщицы тети Моти. Она стоит на деревянном выскобленном пороге, маленькая, в плюшевой жакетке, в мужских сапогах. «Куды прётя? А ну, показывайте ноги!» – ее короткая сухощавая рука, свободно болтающаяся в широком рукаве телогрейки, словно шлагбаум, загораживает вход. Даже мне, соседу, нет поблажек. Я обмыл сапоги в деревянном корыте с мутной водой, пошаркал по ним обтрепанным полынным веником, не тут-то было: «Куды? Тама, на подошвах, грязь осталася, какой прыткай, все торопится кудай-то, оттирай подметки лутчи!»
В школе нам говорили, что скоро наступит коммунизм, но я не понимал, куда же денутся зловредные старушки вроде нашей тети Моти? Уже вода в корытах, изготовленных на свиноферме, пенится бурой грязью от множества ног. Какой-то первоклашка хнычет, вода попала в сапог, но все мелькают красными маячками детские ладошки, старательно отмывающие сапоги. Кусочки грязи, въевшейся в узор подошвы, приходится выдирать ногтями. Исхлестанные полынные веники, заготовленные ребятами в сентябре, идут нарасхват, за них чуть ли не в драку.
Грязь в корыте загустела, превратилась в месиво. Тетя Мотя велит сменить воду. Из тамбура принесла оцинкованное ведро, совершенно новое, сияющее среди тусклого утра. Опрокидываем с мальчишками корыто, выливаем жидкую грязь на землю. Жижа, черная как смола, тонким слоем течет с бугра. Достаем новым ведром чистую воду из колодца, звякает на деревянном барабане цепь, и вдруг беда: ведро, сорвавшись с защелки, с плеском шлепнулось в воду и ушло на дно. Тетя Мотя надрывается: «Безрукие, поросята, учи вас не учи, кто из вас, таких, получится?»
Из котельной выходит истопник Перфилыч, в руках у него «кошка», штуковина, похожая на якорь с крючками, привязанная к длинной веревке. Перфилыч швыряет ее в колодец, осторожно, прищурив глаза, водит «кошкой» по дну и с третьей попытки цепляет ведро за дужку. На дне колодца слышно приглушенное блямцанье, веревка натягивается, дрожит. Перфилыч, надув щеки, старательно тащит ведро с водой вверх.
Все ужасно рады. Перфилыч неспешно сматывает веревку и уходит. Корыто доверху наполнено чистой студеной водой, от воды идет пар, смешиваясь с утренним туманом. Еще раз отмывая сапоги, я забрызгал лицо, штаны, телогрейку. Меня уже тянет в дремоту, рубашка после беготни с ведрами потная, а руки от холода теряют чувствительность, пальцы не гнутся.
Бац! Кто-то из старших ребят меня толкнул, падаю в корыто, но успеваю упереться рукой – намочил бок и рукав телогрейки. Сон как рукой снимает. Пытаюсь догнать негодяя, который меня толкнул, и накостылять ему как следует. Не поймал, но запомнил в лицо, на перемене разберемся. Но сапоги! Они опять грязные!
Мою сапоги в который уже раз. Пробираюсь бочком к заветной двери в школу, однако уборщица успевает поймать меня за рукав. Несколько мгновений мы смотрим друг другу в глаза. На ней точно такая же телогрейка, как и на мне. И сапоги такие же. И росточком мы одинаковы. Но вредная бабка своими железными пальцами вцепилась в мокрый рукав моей телогрейки, не вырвешься: «А ну, подымай копыта, живея!» Прищурившись, она дотошно разглядывает подошвы моих сапог, заставляет еще раз вытереть их о груду полынных веников, лежащих возле порога, затем о влажную тряпку, расстеленную у входа в большой коридор, и еще раз о чистую сухую мешковину – уже в самом коридоре.
Уф-ф! Можно перевести дух. К мокрым голенищам резиновых сапог налипли полынные семена в виде крохотных шариков. Я разминаю их пальцами, ладони пахнут терпким запахом лета. Точнее – свободой.

«И я решил…»

Вспоминаешь некоторые события из детства и точно знаешь, что у них два измерения, одно «сейчас», другое – «тогда». «Тогда» – это какая-то непреодолимая, но вполне законная точка мира. «Сейчас» – облако смыслов, вьющееся вокруг заурядного сюжета.
Как-то в воскресенье я очутился на сельском стадионе, мне было лет шесть. Здесь проходили соревнования – парни метали копье, гранату, диск, стреляли из мелкокалиберной винтовки, а мы, пацаны, собирали теплые гильзы, старались везде побывать, увидеть все сразу. «Вижу» и себя: белая воскресная рубашка уже запачканная, короткие штаны на помочах, легкие сандалии на гладкой подошве.
Внезапно началась гроза. Ливень был такой, что все, кто не успел убежать, тесно набились под бревенчатый настил тира, где земля еще пахла порохом, под ногами хрустели дырявые мишени. Я стоял в толпе взрослых куривших людей, мне было то холодно, то жарко, я слушал разговоры, кашлял от табачного дыма. Когда дождь начал стихать, я решил бежать домой. А расстояние – километра полтора!
Неожиданно снова наплыли тучи, напружинились синей ти­шиной, закруглились ватными краями. Стало страшно. И вдруг духота пронзилась ледяными струями. Тут я совсем испугался, а соображения попроситься в какой-нибудь дом у меня не хватило. Пошел частый град, тут же усыпавший луг белым слоем. Ноги скользили по градинам, как по гороху. От беспрерывных щелчков спина сделалась деревянной, плечи и руки онемели, уши заложило от ужасного грохота, вспышки молний не прекращались. Я бежал, сандалии скользили по градинам, я падал, вставал и понимал, что заблудился в белых ледяных нитях. Но чем было страшнее, тем точнее я знал, как надо спасаться. Снял сандалии и побежал босиком по обжигающе-холодному граду, слой его рос и рос.
Я бежал что было сил и кричал – так, с воплем, и влетел в сени, где мать тут же схватила меня – так крепко, что я был уверен: чтобы отшлепать «за дело». Но она растерла меня, сплошь мокрого, сухим полотенцем, завернула в отцовский пиджак, пропахший бензином, и положила на русскую печь. Вскоре печь уже топилась.
Почему-то «тогда» я чувствовал сильную вину. Эта страшная гроза, мне казалось, была «сделана» специально для меня. Или началась из-за меня. Но факт: мне было стыдно за то, что со мной случилось.
За окном быстро прояснело, показалось солнце, солнечный июльский день продолжился.