УЧИТЕЛЬСКИЕ ИСТОРИИ

Спасительность высоких заблуждений

Обиженные боги

Ничто так не расстраивает и не раздражает родителя или учителя, как детское вранье. Мы к ним с открытой душой, а они врут. Значит, не доверяют. Но так ли это?
Пожаловались мне как-то соседи, что вечером в подростковом клубе, что располагался в бывшей квартире на первом этаже и которым я тогда руководил, ребята устроили вечеринку: пили, ругались, обзывали жильцов, намусорили в подъезде – в общем, вели себя, как пьяные хулиганы.
Не поверил: старшие уже год как свой ключ от клуба имели, могли прийти, когда захотят, и без меня – попить чаю, посмотреть телевизор, пообщаться. Это был их дом. И чтобы в собственном доме так насвинячить?! Растоптать доверие и меня подставить? Исключено.
Вызываю. Спрашиваю. Да, были. Да, немного пошумели. Действительно, с жильцами немного повздорили. Но не пили. Только чай. Физиономии честные, без пятнышка, голоса возмущенные.
Ставлю вопрос острее: «Все, что вы тут наговорили – правда? Я могу быть абсолютно уверен?» После небольшой паузы и переглядываний отвечают: «Ну, если совсем честно, то самую малость выпили, бутылку сухого вина – ведь у Сереги день рождения был. И больше ничего. Честно».
И я поверил. Я любил повторять: «Все что угодно, ребята, только не врать». Надо же: все что угодно! И конечно же, платил им полным доверием.
Но тут случайно узнал правду. Мне соврали.
…Я сидел в своем кабинете убитый. Они напротив. Не мог слова сказать, даже смотреть на них. Прикрыл лицо рукой и сидел так молча. Они тоже молчали. Я пытался успокоиться, взять себя в руки, старался подавить обиду и гнев. Потом прорвало – выговорился. И выгнал всех.
Они ушли. Постепенно я пришел в себя. Даже подумал, что урок полезен всем, встряска не забудется – жизнь еще долгая и память на такие вещи крепкая. Но тут зашел приятель, что жил неподалеку и по-соседски знал этих ребят. Оказалось, он случайно шел за ними, когда, выйдя из клуба, те обсуждали происшедшее. Мне не терпелось узнать, о чем они там разговаривали между собой. Один, самый старший, в сердцах произнес: «Эх, Митяй, придурок, надо же было так расколоться».
И тут меня снова обожгло – значит, они переживают не за свое вранье, не за мои душевные муки, а за то, что попались. А потом вдруг осенило: а кто я такой, чтобы передо мною душу постоянно держать нараспашку и по первому требованию исповедоваться? Ведь они же не относятся к произошедшему инциденту как к вселенской трагедии. Для них это просто неприятный эпизод: набедокурили, попались, получили нагоняй – неприятно.
А про все мои педагогические страдания им невдомек. Они не мыслят глобальными категориями, их рефлексия не простирается дальше желания выкрутиться и глубже страха наказания. Более того, они искренно обидятся, если я приму санкции круче подзатыльника, недельного бойкота или – что уже на грани – требования вернуть ключ. Что же это за отношения, когда обыкновенный проступок может стать поводом для более серьезных оргвыводов – обвинения в предательстве, например, и полного разрыва отношений.
…Конечно, нам хочется знать всю правду. Мы готовы даже сразу все простить, лишь бы нам обо всем поведали. (Некоторые из них, наиболее смышленые и циничные, давно раскусили эту слабость и под «честное слово» умело избегают любого наказания.) И мы соблазняем их своим доверием, как голодного бродягу незапертой дверью мясной лавки. И конечно, у них не хватает силы воли, чтобы преодолеть соблазн, которым мы с педагогической легкостью их развращаем.
Воспитание – дело гомеопатическое: мелкими порциями свободы, самостоятельности и доверия. Длительное время прививая навык и иммунитет. И не нужно пугаться даже рецидива и в панике срывать с себя белый халат. Надо просто набраться мужества и терпения.
Действия иных педагогов, продолжая медицинскую аналогию, чреваты для воспитанников жесточайшей ломкой или опасностью кессонной болезни. Резкие, радикальные меры как запретного, так и разрешительного характера юным душам не перенести. Поэтому так смущает и то, что называется «свободным воспитанием», и «палочная дисциплина». Это две одинаково опасные крайности, безответственные и жестокие.
Будем просто их учителями. Учителями с маленькой буквы, а не обиженными богами. Обучая и воспитывая, хваля и наказывая, доверяя и проверяя.

Потерянная реликвия

Говорят, учеников нелегко обмануть. Неправда, легко. И они могут никогда об этом не узнать, если не повезет. А учителей обмануть еще легче. Ученики все же изначально настороженны и подозрительны. А учителя так и жаждут обмануться. Вместо лести увидеть доброту, вместо выгоды – привязанность, ум перепутать с хитростью, независимость – с равнодушием, волю – с жестокостью. Тем более что ничего этого в чистом виде практически не существует.
Юра Митин был у меня лучшим учеником по истории. Крупный, неспортивный, нервный и умный мальчик. Ему нравилась история: мифы, герои, битвы, восстания. Ему нравился молодой интересный рассказчик, учитель истории, то есть я. И ему не нравились почти все остальные учителя и школа вообще. Грешен – по молодости немного даже гордился такой избирательностью.
Я вел историю у Юры с пятого по седьмой класс, потом ушел в другую школу, а о Митине услышал случайно, через несколько лет. Его характеризовали как отпетого хулигана, двоечника, оставившего после себя очень плохую память. Это был совершенно новый для меня имидж Юры, мальчика, как я помнил, своеобразного, с трудным характером, но интеллигентного, умного. Тогда я решил посмотреть на него собственными глазами и, если действительно все обстоит так, как говорят, забрать его с улицы, привести в чувство, прибрать к рукам.
В то время параллельно с работой в школе я руководил театральной студией, которая объединяла ребят разных возрастов. Многие были и старше Митина, жили одной большой и дружной семьей. Я пристроил его к художникам делать декорации, но почему-то он не проявлял интереса ни к спектаклям, ни к декорациям, ни к людям, ни ко мне, а скоро вообще исчез.
Казалось поначалу, что на кого-то обиделся, может быть, на меня? Была легкая досада. Но потом забылось.
А через многие годы мы встретились, забавная была встреча. Я стоял у касс станции метро и мельком обратил внимание на здоровенного мужика, прошедшего рядом. Что-то знакомое показалось в его лице. Он уже прошел на вход, когда, почувствовав мой взгляд, обернулся. Широко и красиво улыбаясь, тут же направился ко мне, перешагнув обратно через сигнальный луч автомата и не обращая никакого внимания на раскричавшуюся дежурную.
Подошел, поздоровался, все так же улыбаясь. Я никак не мог вспомнить, кто это. Точно ученик, потому что обращается на «вы», но какого выпуска? Видя мое смущение, он назвался. Конечно же, Митин, как я не узнал, ну вымахал, ну здоров стал. Не узнать!
Мы поговорили. А потом встретились гарантированно. Была зима, он широким жестом пригласил меня в свою машину. Он встречал сына из школы. Представляя меня мальчику лет десяти, по-хозяйски открывшему переднюю дверцу и удивившемуся, обнаружив на своем месте незнакомого дядю, Митин сказал: «Это мой лучший школьный учитель». Я сразу ввернул: «А это мой лучший ученик». И тут вспомнил, что у меня сохранилась его тетрадь по истории. Я сберег ее как произведение искусства: Юра замечательно рисовал. И каждая тема по истории была им соответственно проиллюстрирована: после египетских пирамид ассирийские воины, греческие полководцы, римские легионеры. Бесчисленные батальные сцены. Все было нарисовано цветными карандашами, аккуратно, с любовью и знанием истории.
Я рассказал об этой тетради Юриному сыну и пообещал подарить. Передать, что называется, по праву наследства. Инстинктивно сработал педагог: мальчик получит школьную отцовскую реликвию. А стояли в тетрадке одни отличные оценки. Боюсь, что никакими другими тетрадками или тем более дневником Юра похвастать перед сыном не мог.
И вот Юра приехал ко мне в гости. Мы разговаривали, но я, как ни пытался, не мог обнаружить в нем черты прежнего, знакомого мне Юры Митина. Только та же улыбчивость, нервная, подкупающая и отпугивающая одновременно. В остальном – того Юры, которого я знал (или придумал), след простыл. Он шокировал меня своим напором, безапелляционными и чуждыми для меня политическими суждениями, демонстративной антиинтеллигентностью. С ним не проходили ни ирония, ни интеллектуально-образовательный шарм, ни покровительственные манеры. А он и не комплексовал, особо не спорил, но нашу разность подчеркивал.
Теперь был понятен его уход из театра: у него были другие интересы в жизни. Какие? Не знаю, но никакой интриги в этом для меня уже нет. Я не находил в нем ни тонкости, ни душевности, которой наделял его раньше. Я ничего в нем не находил. И мне было неинтересно.
После его ухода не осталось ни горечи, ни досады, ни облегчения. Как будто расстался с попутчиком в поезде. Да и Юрину школьную тетрадь по истории я так и не нашел: куда-то пропала. Хотя он о ней и не спрашивал. Так что и красивый сюжет наследования сыном отцовской реликвии не состоялся. Что-то не связалось или прервалось.
…Через год или больше вдруг обратил внимание на бумажный кораблик, расположившийся, как на рейде, на авансцене одной из книжных полок. Это ведь его кораблик, сделанный «просто так», чтобы руки занять. Зачем я его сохранил? И куда же тетрадка-то подевалась…