НЕЗАБВЕННЫЙ СЛЕД

Тихая пристань. Апрель

Когда время идет на цыпочках…

Наступит вечер: маленькой семьей
Вокруг стола усядемся мы дружно.
В душе тепло и тихо…Чередой
Часы идут себе…

Юлия Жадовская,
весна 1853 года

От этих простых и ясных строчек веет такой же простой и ясной жизнью, какая может быть только в детстве.
С полутора до четырнадцати лет Юлия Жадовская жила у бабушки Настасьи Петровны в старинной усадьбе Буйского уезда. Здесь девочку окружали книги, иконы, старинные липы, простые и добрые люди. В своих стихах она потом часто возвращалась в бабушкин дом.
Юлия с раннего детства имела все основания считать себя обделенной, лишенной и самой надежды на счастье. Ее стихи могли быть ропотом на судьбу, ведь девочка появилась на свет без кисти левой руки, с тремя пальцами на короткой правой руке, со слабым зрением. Да и фамилия по первому впечатлению не самая благозвучная для поэтессы. Вот и сейчас в интернете рядом со стихами Жадовской можно увидеть ехидные комментарии вроде такого: «Веселенькая же у нее фамилия». А фамилия достойная во всех отношениях. Достаточно открыть словарь. «Жадать, – пишет В.И.Даль, – жаждать, хотеть пить; сильно желать, волить; нетерпеливо ожидать…»
Род Жадовских известен с давних пор: еще в 1417 г. новгородец Семен Жадовский упоминается в летописи как участник похода московской рати с Вятки на Двину. Отец Юлии был отставным морским офицером, мать – смолянкой (воспитанницей Смольного института).
Чтобы представить себе, какой девушкой была Юлия Жадовская, вспомните княжну Марью из «Войны и мира». «Глаза княжны, большие, глубокие и лучистые, были так хороши, что очень часто, несмотря на некрасивость всего лица, глаза эти делались привлекательнее красоты…»
Училась Юля в пансионе, где русскую словесность преподавал выпускник семинарии, сын рязанского дьячка Петр Перевлесский. Молодые люди полюбили друг друга и мечтали связать свои жизни. Узнав об этом, отец Юлии, гордившийся старинностью своего дворянского рода, вспылил и добился перевода молодого учителя в другой город.
Влюбленные покорились, но и Юлия, и Петр остались верны своему первому чувству. Перевлесский посвятил себя преподаванию, стал профессором Александровского лицея, создал популярный учебник по стихосложению.
Много лет спустя, не в силах забыть своего первого учителя в поэзии, Жадовская писала:

Все ты уносишь, нещадное время, –
Горе и радость, дружбу и злобу;
Все забираешь всесильным полетом;
Что же мою ты любовь не умчало?..

В 1846 году выходит первый сборник 22-летней поэтессы, и читатели передают его из рук в руки. Поэт и публицист Иван Аксаков писал родным из Калуги: «Я достал себе здесь стихотворения Жадовской и обрадовался им чрезвычайно. Так все свежо, чисто, грациозно… Право, в наше время, когда нет стихотворения без вопроса, мысли или цели, готов писать снова стихи к мотыльку; но для нас это невозможно и было бы искусственно, а для женского нетронутого сердца это еще, слава Богу, так возможно – ей еще доступна бескорыстная поэзия…»
Вскоре дела службы приводят Аксакова в Ярославль, и здесь он знакомится с Юлией. Общение с девушкой-инвалидом производит такое впечатление на молодого человека, что он почти в каждом письме рассказывает о ней и удивляется, что «ярославское общество очень мало интересуется Жадовской и ее талантом».
Второй поэтический сборник Жадовской появился в 1858 году, но почти не был замечен. Вскоре Юлия Валериановна оставила литературу и приобрела усадьбу в семи километрах от Буя, посвятив себя цветоводству. Она и ушла в самое цветущее время года – в конце июля. Местом последнего ее упокоения стало маленькое кладбище в селе Воскресенье.
Младший брат поэтессы, израненный на Крымской войне штабс-капитан Павел Жадовский, сделал все для сохранения архива сестры. Ему удалось собрать деньги для издания полного собрания сочинений. Русское общество в ту пору еще было участливо к судьбам поэтов и к памяти о них.
Но вскоре Павел умер, и память о Юлии заслонилась новыми именами. Даже сами мотивы поэзии Жадовской погасли в русской поэзии. Но вот наступает ХХ век, смутный и братоубийственный, и незримая нить, сотканная Юлией Жадовской, вдруг вновь натягивается. Чем страшнее события, тем крепче становится эта нить, связующая русских женщин-поэтов в одно сестричество милосердия.
И если сейчас оглянуться на тех, кто хранил традиции молитвословия в нашей поэзии, то рядом окажутся такие разные в земных своих судьбах Анна Ахматова и Марина Цветаева, Елизавета Дмитриева и Мария Петровых, Анна Книпер и мать Мария, Белла Ахмадулина и Олеся Николаева, Татьяна Глушкова и Лариса Миллер…
Вот строчки Ларисы (на днях у нее был юбилейный день рождения!) мне и хотелось бы сегодня привести.

Остается лишь самая малость:
К близким душам и нежность,
и жалость.
Дни проходят в заботах о них –
О любимых моих, дорогих.
Пусть земля терпеливо их держит,
Пусть им свет нетускнеющий брезжит.
Пусть они до скончания дней
Будут живы молитвой моей.

…и облака плывут из XIX века

Легкий, легкий ветерок!
Что так сладко, тихо веешь?
Что играешь, что светлеешь,
Очарованный поток?
Чем опять душа полна?
Что опять в ней пробудилось?
Что с тобой в ней возвратилось,
Перелетная весна?
Я смотрю на небеса…
Облака, летя, сияют,
И, сияя, улетают
За далекие леса!..

Василий Жуковский,
апрель 1816 года

Приглядитесь, пожалуйста, к дате под стихотворением. Да-да, этим будто сегодня утром написанным строчкам – почти двести лет! Трудно даже прикинуть, скольким поколениям веял этот легкий ветерок и сияли эти облака…
Мне кажется, что как есть намоленные иконы, так есть в русской поэзии особенно светлые стихи, дающие читателям отраду на протяжении веков. Очевидно, что сами обстоятельства рождения таких «внеземных» произведений должны быть какими-то особенными, во всяком случае, не прозаичными.
Но исток вот этого весеннего стихотворения Жуковского я нашел как раз в… прозе. Правда, и проза не совсем обычная. Это – письмо, полученное Василием Андреевичем за год до написания стихо­творения. (А к письмам тогда постоянно возвращались, их перечитывали по праздникам, как сейчас пересматривают диск с записью любимого фильма.)
Вдохновившее, как мне представляется, поэта письмо было написано его племянницей и другом Авдотьей Киреевской, во втором замужестве – Елагиной (о переписке Авдотьи Елагиной с Жуковским мы рассказывали в № 24 за 2009 год. – Ред.).
Письма Авдотьи Петровны – особенное явление даже в насквозь эпистолярном XIX веке. Выдающийся русский историк и архивист Петр Бартенев говорил о переписке А.П.Киреевской–Елагиной: «Если эти письма перейдут во всеобщее сведение, наши потомки будут завидовать нам, что посреди нас жила эта женщина…»
И право, трудно не позавидовать адресатам Авдотьи Петровны. Но не потому, что ее письма – кладезь оригинальных умозаключений и философских построений. Нет, они написаны очень простым слогом. А кладезь этих писем – в том «очарованном потоке» любви, который и спустя два столетия захлестывает с головой всякого, кто прикасается к ее письмам.
В момент написания письма (на которое Жуковский отозвался «Легким ветерком…») Дуняше Киреевской – 26 лет. За лучезарностью ее письма – мужество человека, без ропота несущего свой крест. За три года до этого, в войну 1812 года, она осталась вдовой с тремя детьми…
Итак, Авдотья Киреевская – Василию Жуковскому.

«1 мая 1815, 4 часа поутру. Долбино.
Сегодня праздник весны; магическое слово Май разбудило меня еще до солнца, надобно сказать несколько слов вам, милый Жуковский. Что-то у вас там? где вы теперь встречаете прекрасный день? Не может быть, чтобы вам не было совершенно хорошо теперь, у меня на душе так неизъяснимо весело и спокойно! А ведь вы, за какие бы тысячи верст ни ушли, не можете быть от меня далеко… Сегодня можно смело оттолкнуть от себя на время грусть и пустить на ветер! День тихий и ясный, может, ничего не принесет назад! а прелестный этот воздух, майское светлое небо и любовь Божия везде и во всем, какой тьмы не развеют!.. Не могу передать вам неизъяснимо сладкого чувства совершенной доверенности, которая во всем, что бы ни делалось, заставляет живо чувствовать Его любовь… Милый друг! Прекрасно все в жизни, потому что есть другой мир! Как можно не с кротостью переносить здесь все, когда знаешь, что там душа открыта свободно, что всякое чувство будет понято так; что все несправедливости, кривые толки исчезнут от одного взора друга, без толкований… Какая везде любовь!.. Мои все еще спят утренним сном, дети все загорели, здоровы… У меня отворено окно, солнце играет лучами с свежим утренним туманом, лягушки кричат, дожидаясь полного дня.., и все это так хорошо, так весело сердцу, что хотелось бы вам отдать это чувство, милый Жуковский! – в одном из тех листочков, которые вы отдали мне, помните ли, вы рассуждали о молитве? – вы говорили, что молиться – значит или просить чего-нибудь с хорошим намерением, или благодарить, – мне кажется, есть еще самый простой и самый частый манер молитв – любить! – Не просишь ничего, не думаешь даже порядочно или, по крайней мере, не разбираешь своих мыслей, а с наслаждением любишь, да и только! И так я готова целую жизнь, – и как бы хлопотно ни жить, готова жить и хотеть добра, хоть бы сто лет! Право, Жуковский, жизнь что-то хорошее, – вообразите только это, когда я соглашаюсь жить сто лет, не выговаривая себе счастия в жизни?..»