ВРЕМЯ НА ВЕСАХ НАШИХ РАЗМЫШЛЕНИЙ

Давайте разговаривать с детьми!

Трудно нынче оставаться серьезным человеком, того и гляди угодишь в фарс или в аттракцион. А на твоего пародиста найдется другой, еще более злой и поворотливый. Каждый при этом оставляет за собой презумпцию здравого смысла, и получается черт знает что. Это я в очередной раз почувствовал, когда Первый канал ТВ выстрелил сериалом «Школа» Валерии Гай Германики.

Зрелище, может быть, и не надрывное, но очень нервное. Вспомнились «толкающиеся подростки» Достоевского. На одном детском празднике (он подсчитал) подростки толкнули его не меньше пятидесяти раз, «не извиняясь и проходя мимо с полным правом». Он тогда же поделился своим наблюдением, что «развязна с некоторою дерзостью» обычно «будущая средина и бездарность». «Более даровитые и обособленные из детей всегда сдержаннее», у срединных же «выходит ни то ни сё, ни доброе ни злое, даже и в разврате не развратное». А только ждешь, что посреди праздника устроят они какой-нибудь скандал, «вдруг что-нибудь гаркнут на чистейшем национальном наречии», да не так просто, а из принципиального, так сказать, протеста.
Исторические прецеденты, как правило, успокаивают, но меня эта аналогия ничуть не успокоила. Это ведь наши дети, «срединные» они или какие, но наши. Пусть диковатые, пусть темные, прежде всего они несчастны. И хуже всего, что испытываешь, глядя на них, не столько боль, сколько раздражение. А они это чувствуют, поэтому, может быть, и послали нас всех далеко «на чистейшем национальном наречии».
Не расслышать свою вину и отмахнуться от этого разговором о возрастном гормональном взрыве может только человек исключительно отвлеченный. Мы плохо воспитаны, да, но воспитаны все же в чувстве ответственности.
Фарс начался уже после первого дня просмотра. Закипели блогеры и депутаты, школьники, учителя, родители, работники департаментов и уполномоченные по правам. Я с неприятным чувством обнаружил себя по крайней мере в двух группах: среди тех, кто радуется, что правда хлынула сквозь глянец и сказочный ментовский криминал, и тех, кто впал в депрессию, обнаружив, что вертикаль построена на шатающемся нравственном фундаменте. Все мы до какой-то степени дети «ящика». И вот пьяный папа оборвал колыбельную и решил поговорить с нами откровенно.
Ну конечно, у многих, не желающих нарушать хорошо оплачиваемый комфорт, потянулась рука к удушению: запретить и пр. Над ними посмеивались те, у кого годы советской власти развили возрастную дальнозоркость. Грядут реформы, утверждали они. Правда, по поводу характера реформ мнения разделились: одни считали, что в школу запустят попов, другие, что ремонтные работы поручат военным, третьи, что дело идет к возрождению комсомола. Министр соответствующего образования, взяв неделю на раздумье, сообщил, что цифры по школьной наркомании, а также беспризорничеству ему известны и меры будут приняты.
Тут я и понял, что окончательно попал в круг пародии. И что дурят меня не только министр и страдающие общественной одышкой депутаты, но и руководители канала, и, может быть, сам режиссер, взявшая псевдонимом подлинную фамилию римского императора Калигулы. Шок ТВ-публики был запрограммирован, как аттракцион, все принялись перенимать друг у друга гримасы отчаяния и истекать клюквенным соком.
Прекратилась эта гражданская деморализация в одно мгновение, как и положено в театре. Пошла Олимпиада в Ванкувере, и народ, страдая от авитаминоза, прильнул к экранам в надежде поправить здоровье патриотической травкой. Но случился, как мы знаем, неурожай медалей, массовое сознание было оскорблено – ищем виноватых, то есть, слава богу, снова есть чем заняться. Герои же «Школы» стучатся теперь в дома только ближе к полуночи, когда общественная совесть берет перерыв на сон, и чувствуют себя во второй раз осиротевшими. Хотя сделано это, можно не сомневаться, для их же блага: чтобы не повредить хрупкую психику просмотром собственной неотретушированной жизни.
Представления (по-старомодному говоря, идеология) у нас всегда ценились выше прочего. В советские времена усердное следование им было известно под кличкой «нравственность».

* * *
Не то что мы все бессовестные, нет у меня права так говорить. И не хочу я обсуждать достоинства и недостатки сериала (достоинств все же, на мой взгляд, больше). Но враз угомонившаяся волна больше напоминает движение маленького пруда, нежели моря, хотя на карте мы по-прежнему смотримся значительным объектом. Этот эффект требует объяснения.
Не скрою, при первых сериях «Школы» у меня шевельнулось подозрение, что из этой стилизованной документальности изъято то, что называется художественной правдой. Мол, комплекс переживаний, числившийся до этого по ведомству «душа», де-юре и де-факто больше не существует. Вот документик. Распишитесь.
В этом, возможно, и состоит эффект так называемой «чернухи»: не в концентрации негатива, а в бесстрастном утверждении, что человеческие связи и навыки больше не работают и человек в результате исторической регрессии превратился в антропоида.
Надо сказать, что большая часть просвещенной аудитории и сошлась на том мнении, что Первый канал в прайм-тайм решил по неизвестной причине терроризировать население. Странно еще, что не была пущена в ход версия о жидомасонском заговоре. Зря мы жалуемся все же на отсутствие прогресса.
Однако «чернухой» в этом сериале не пахнет, теперь ясно. А вот реакция вспыльчивого, но отходчивого общества многое объясняет в положении наших дел.
Кто-то на одном из многочисленных обсуждений образно назвал мир киношных подростков островом отверженных (прокаженных, проклятых – не помню). Камень как будто был брошен в сторону киношных же родителей и учителей (на что реальные родители и учителя не замедлили обидеться). Между тем они, смею думать, в большинстве своем нормальные, обыкновенно чувствующие люди, во всяком случае, не злонамеренные. Они такие же, как мы, или мы такие же, как они. Момент неузнавания произошел потому, что нам впервые не льстили. Отсутствовала идеализация и в показе детей – для родительского чувства испытание еще более тяжелое.
А сравнение с островом отверженных – между тем верное, хотя и остро неприятное. Как же это получилось и как это совместить с тем, что мы, кажется, только о детях и заботимся, жизнь готовы отдать, сколько нервов на них потрачено? При такой-то круглосуточной опеке они просто не имеют права быть несчастными.
В том-то, однако, и дело, что, воспитывая в послушании и заботе о будущей карьере, родители тратят только нервы и цивилизованный, ухоженный наш интернет-потребитель вырастает с душой маугли. Мы не то что скупы на общение, не то что не можем снизойти до него… Дело, похоже, в другом.
Взрослым населением не вдруг овладели робость и неуверенность в себе. Оно не убеждено в значительности собственной жизни. Над дискредитацией преданий славно потрудились в течение двух десятилетий, да и кому они, даже очищенные от скверны, нужны? У детей нет ничего святого, но и мы находимся по отношению к нему в интеллектуальной или житейской неуверенности. Собственными правилами не обзавелись, а некогда общепринятые не работают. Требовательная детская стихия страшит нас больше, чем ласковые предупреждения налоговой инспекции: тут не то что жалко платить, а буквально нечем. Во всяком случае, серьезный разговор с подростком вызывает гнетущее чувство дискомфорта, а мы и так раздерганы сверх меры.
Чувства эти более чем понятны. Мне же по аналогии вспомнилась вот какая история.
В 1873 году на встрече со священниками по случаю освящения новой церкви, узнав о существовании на Гавайях острова, специально выделенного для изоляции прокаженных, патер Дамиан, миссионер из Фландрии, решается поехать туда. Первоначально предполагалось, что миссионеры на острове прокаженных будут сменяться. О послании священника на остров Молокаи узнали журналисты, и чтобы не создать впечатления, что Церковь и ее миссионеры отказываются от выполнения этой невыполнимой миссии, священноначалие решает оставить Дамиана среди прокаженных навсегда.
Журналисты, разумеется, тут же провозгласили его «христианским героем», хотя поначалу он был всего лишь заложником собственного безрассудства.
В благочестивой ревности Дамиан легко смирился с необходимостью спать на голой земле под деревом, но страхи и отвращение не позволяли ему исполнить главное – посещать прокаженных. Преодолевая себя, он пробует преподавать причащение при помощи специальной удлиненной лжицы. Словечко это по-русски хорошо передает фальшивость ситуации. «Лжица» – всего лишь ложечка для раздачи Святого Причастия, но по умной прихоти языка еще и «лжец» женского рода.
Пройдут годы, прежде чем Дамиан начнет создавать среди отчаявшихся людей человеческое общество и настолько отождествит себя с ними, что при обращении в мир о помощи с невольным постоянством будет говорить: «мы, прокаженные».
Фигура фламандского миссионера, поверженного страхами, с удлиненной ложечкой для причастия и есть в моем изложении метафора нашего отношения к детям. Благочестивая ревность есть, но страх, но брезгливость.
Свой страх и равнодушие мы таим под воспитательским формализмом. Примерный ребенок нас устраивает больше, чем чувствующий и своенравный. С примерным, вежливым, ординарным проще и комфортнее. Ребенок сопротивляется, в ответ мы наращиваем требовательность, тратим себя. Симон Соловейчик по этому поводу писал: «Воспитание вежливости так похоже на воспитание! Обучая вежливости, мы обычно тратим не душу, а нервы. Если бы Гек Финн задержался у вдовы Дуглас чуть подольше, она наверняка сделала бы и из него вежливого мальчика!»
У него же находим такой простой и такой, как выясняется, трудный для исполнения совет: «С детьми надо разговаривать... Не дети сдают нам экзамен по вечерам, а мы – им; дети экзамен принимают и ставят отметку; о ней можно судить по тому, насколько охотно разговаривает с нами ребенок на следующий день».

* * *
В последнее время мне не раз случалось общаться со школьниками и студентами. «Толкающихся подростков» среди них было не много. Поразило, однако, не это, а догадка, которая скоро превратилась в уверенность: с ними не разговаривают. Встреча с незнакомым человеком обнаружила в них неутоленную жажду общения. Они радовались разговору, как радуются воле заключенные. Но и это еще не главное: среди вопросов, которыми меня засыпали, было много так называемых первых вопросов, которые если и обнаруживали глубину невежества, то объяснить его можно только немотой их взрослого окружения.
Многие вопросы были неожиданными, но лишь в том смысле, что при обычае нормального, регулярного общения о таком в их возрасте уже не спрашивают. Речь не о так называемых «стыдных» проблемах вроде половых различий. Но, например: не является ли честность всего лишь родом глупости? Известно, что все главные государственные дела решаются в саунах, во время обедов «без галстука» и на прогулках. Нужно ли при этом содержать огромный аппарат чиновников в кабинетах, которые только имитируют деятельность и выколачивают взятки? На фоне все возрастающего прогресса есть ли необходимость изучать явно устаревших Чехова и Толстого?
Даже самые, на наш взгляд, дикие вопросы рождаются чувством интеллектуального голода, тоски по смыслу. Отвечать с пафосом давно уже не позволяет вкус. А отвечать по существу – не получается? Остается «принимать меры», «тратить нервы», «лучше смотреть». Надсмотрщики должны трудиться круглосуточно, зато душа отдыхает.
А вот еще один дикий вопрос, заданный недавно моей жене, учительнице, на переменке от большого, надо думать, расположения: «Вам нравится Гитлер?»
Об истории этого вопроса и ответе на него я расскажу в следующей статье.