КУЛЬТУРНЫЙ КОНТЕКСТ

Грамматика языка и грамматика отношений

Считается, что гипотезу Сепира–Уорфа (по-другому еще – гипотезу лингвистической относительности) за восемьдесят лет ее существования никто не доказал, хотя никто и не опроверг тоже. Согласно ей структура языка определяет мышление и способ познания реальности: нашу жизнь организует наша речь...

Иные миры

«Миры, в которых живут различные общества, – это разные миры, а вовсе не один и тот же мир с различными, навешанными на него ярлыками... Мы видим, слышим и вообще воспринимаем окружающий мир именно так, а не иначе, главным образом благодаря тому, что наш выбор при его интерпретации предопределяется языковыми привычками нашего общества», – написал в конце 1920-х американский этнолингвист и антрополог Эдвард Сепир.
«Мы расчленяем природу в направлении, подсказанном нашим родным языком. Мы выделяем в мире явлений те или иные категории и типы совсем не потому, что эти категории и типы самоочевидны; напротив, мир предстает перед нами как калейдоскопический поток впечатлений, который должен быть организован нашим сознанием, а это значит в основном – языковой системой, хранящейся в нашем сознании». Это уже Бенджамин Ли Уорф, ученик и находка Сепира, лингвист-самоучка, химик-технолог, на досуге занимавшийся изучением языков североамериканских индейцев.
«Ведь все равно ты не сумеешь стекла зубами укусить», – писал о прозрачности и непроницаемости межъязыковых и межкультурных барьеров Осип Мандельштам, современник Уорфа и Сепира. Это из знаменитых стихов о невозможности перевода – «Не искушай чужих наречий, но постарайся их забыть…».
Или все же стоит после «забыть» поставить вопросительный знак?

Увольнение за модальный глагол

Каждый, кто изучает иностранные языки, уже на первых ступенях сталкивается с модальными глаголами. Мало того, что эти важные слова связаны с проблемой свободы и необходимости, чужой и своей воли, – может быть, именно в силу своей важности с точки зрения грамматики они оказываются одними из самых «противных»: спрягаются не по правилам, временные формы имеют вовсе не такие, как большинство других глаголов, и вообще вечно входят в какие-то исключения, которые нужно запоминать, зазубривать, выписывать на карточки… В общем, в процессе изучения запоминаются они накрепко.
В немецком долженствование обозначают два слова – sollen и m?ssen. Во всех учебниках для младших классов прописано, чем они друг от друга отличаются: первое означает долг и обязанность, второе – внутреннюю необходимость. Зачем немцам это надо, недоумевают практически все, пока не столкнутся с конкретной ситуацией.
А конкретная ситуация может быть такая – например, обыкновенный рабочий момент в русско-германском проекте. Один из руководителей с немецкой стороны сказал коллеге-россиянке, своей подчиненной, что она обязана захватить с собой в Россию какие-то документы, книжки или что-то еще. При этом присутствовали другие немецкие сотрудники, которые сначала впали в ступор, потом извинились за коллегу, потом пришел извиняться он сам. Наша соотечественница, неплохо владевшая языком на нашем школьно-университетским уровне, никак не могла понять, в чем дело. «Он сказал тебе Sie sollen, – объяснила ей русская подруга, живущая в Германии много лет. – С их точки зрения, это – хамство. Он имел право сказать: «Не мог бы я вас попросить…», «Не будет ли вам сложно…», ну и все прочее, со всякими этими длиннейшими конструкциями в сослагательном наклонении, но никак не «вы обязаны» или «вы должны». Немцы вообще не так уж и часто употребляют эти свои модальные глаголы…
Теперь пришло время поражаться пострадавшей стороне, которая до этого вовсе не чувствовала себя пострадавшей. Всю жизнь она слышала, как и все мы: «школьник должен», «хороший человек должен», «настоящая женщина должна», «гражданин Российской Федерации обязан…», «вы должны сдать курсовую в четверг», «вы должны принимать это лекарство три раза в день». Это ее никак не могло оскорбить. Именно таким образом в сознании нашего человека утверждаются традиции и нормы. Так наша жизнь приобретает вид системы. По принципу: «так должно/ не должно быть».
…Но еще больше ее удивило то, что через неделю того человека тихо и незаметно убрали из проекта. Получилось – за модальный глагол из учебника немецкого.

Когда перестает помогать волшебное слово

Другой пример – еще более занятный – из замечательной работы Татьяны Викторовны Лариной «Категория вежливости и стиль коммуникации. Сопоставление английских и русских лингвокультурных традиций» (М.: Рукописные памятники Древней Руси, 2009).
Особенность этой книги состоит в том, что все ее выводы построены на данных сравнительных эмпирических исследований. Причем ситуации намеренно выбраны самые элементарные и повседневные. Скажем, как поведут себя в ресторане воспитанные русские и воспитанные англичане, если нужно попросить официанта принести меню? Оказывается, настолько по-разному, что совпадений в экспериментальных группах почти не окажется. Наши этикетные вежливые нормы «будьте добры, принесите, пожалуйста, меню» или «меню, пожалуйста» при буквальном переводе на английский превратятся почти в хамство. Наше волшебное слово, став английским please, не только не поможет, но, скорее, помешает. Так же как и наши «будьте добры» и «будьте любезны».
Некоторая странность этих просьб видна и без перевода: то есть вообще-то тот или иной человек, к которому мы обращаемся с просьбой, по природе своей вовсе не добр и не любезен, это мы его просим таковым побыть ради нас, любимых. Понятно, речь об устойчивом сочетании вроде пресловутого «how do you do», на которое надо отвечать таким же вопросом. Но не случайно в большинстве европейских языков похожие конструкции являются формой усиления запрета, что-нибудь вроде: «Не будете ли вы так добры не трогать экспонаты руками!» Или уж почти издевательское в берлинском метро в час пик: «Не будете ли вы настолько любезны, чтобы наконец позволить мне выйти, я уже и так проехал свою станцию…»

Нация императива

Но дело даже не в этом. Главное, что отличает русские вежливые формы от английских, – это использование императива, повелительного наклонения. Вежливый англичанин в ста случаях из ста спросит: «могу ли я взглянуть на меню», или «не мог бы я…», или «можно мне». Между этими «принесите» и «могу ли я» простирается культурная пропасть размером во всю длину исторического пути. Первое, что здесь очевидно, – проблема ответственности. Русская просьба (она же в данном случае – почти команда, обращение клиента к обслуживающему персоналу) направлена на объект – официанта. Английская – на субъект, т.е. исходит от самого посетителя ресторана: это его желание и проблема – получить меню. То есть наша версия происходящего: за то, что меню окажется на моем столе, отвечает официант. Английская версия: в том, чтобы меню оказалось на моем столе, заинтересован прежде всего я.
Собственно, ничего нового здесь не сказано. О том же сто лет назад писали Бердяев и Георгий Федотов: русское сознание традиционно перекладывает ответственность на другого или других, европейское – берет ее на себя. Но когда то же самое подтверждает анализ частоты употребления тех или иных грамматических форм, снова вспоминается не русская религиозная философия, а по-прежнему остающаяся гипотезой идея Сепира и Уорфа о языке как модели и смысловой основе культуры.
Императив употребляется в русском языке в 19 раз чаще, чем в английском, и сфера его употребления значительно шире.
К примеру, для английского учителя вполне естественно выразиться так: «Возможно, было бы лучше, если бы вы это записали». Думается, отечественные учителя говорят просто: «Запишите это, пожалуйста» – и делают это не в 19, а во много раз чаще.
И даже там, где повелительному наклонению раздолье, т.е. в бытовой, семейной или дружеской речи, где уж вовсе не обязательно держать традиционную дистанцию, различия поражают.
Возьмем самую обыденную ситуацию – родители просят ребенка сходить в магазин. «Русские родители использовали императив в 13 раз чаще, чем английские (80% и 6% соответственно), – пишет Т.В.Ларина. – Английские родители, по данным информантов, отдают явное предпочтение вопросительным конструкциям (92%): «пожелал бы ты сходить в магазин для меня?», «ты сбегаешь в магазин, пожалуйста?», «мог бы ты, возможно, сходить в магазин?», «ты бы не возражал сбегать в магазин?». Русские информанты предпочли императивные высказывания, при этом почти половина из них была употреблена без модификатора «пожалуйста»: «сходи, пожалуйста, в магазин/ сходи в магазин/ сбегай в магазин».

Снова о свободе и несвободе

Здесь, конечно, самое время задать вопрос «ну и что?». Что, русские родители меньше любят своих детей, чем английские, если предпочитают повелительные конструкции вопросительным?
У Владимира Гандельсмана есть такое стихотворение: «Воскрешение матери», одно из моих самых любимых в русской поэзии в целом. Оно больше чем наполовину состоит из императивов, очень знакомых едва ли не каждому соотечественнику:

Надень пальто. Надень шарф.
Тебя продует. Закрой шкаф.
…Купи на обратном пути
хлеб. Хлеб. Вставай, уже без пяти.

И на последнем императиве – «Ты остаешься один. Поливай цветы» – сколько я к этим стихам ни возвращаюсь, всегда перехватывает горло. Потому что в этом повелительном наклонении, в этих нудных материнских приставаниях и бормотаниях и есть вся правда о любви. И о жертвенности, если угодно. И о прочих высоких и великих вещах, о которых лучше говорить вот такими простыми и обыденными словами, тогда получится правда.
Так что речь просто о грамматике и синтаксисе, о различии в грамматическом строе языков, и не более того.
Все так бы, наверное, и было, если бы не одно главное «но», объясняющее, чем императив не то чтобы хуже, но точно опаснее и при чем здесь гипотеза Сепира–Уорфа. Приказ отличается от просьбы тем, что на смысловом уровне не оставляет тому, к кому обращен, права на несовершение действия. Иными словами – права на свободу выбора. То же самое можно сказать и о повелительном наклонении.
На первый взгляд это кажется чепухой. Как будто у официанта, в какой бы форме его ни попросили принести меню, есть выбор его не принести.
Но ведь на самом деле он всегда есть. Например, решить больше не быть официантом прямо в следующую секунду после того, как вы спросили про меню. Вовсе не потому, что он что-то имеет против вас, а потому, что захотелось другой жизни. Просто снять белую рубашку и «бабочку», надеть драную футболку и уйти через черный ход. И вот это право на другую жизнь и собственное решение (а кроме того – уважение к этому праву) может быть признано и закреплено языком. А может и не быть.
Значит ли это, что в этом последнем случае воздух свободы может оказаться перекрыт на самом основном этаже культуры – на уровне языка?
Но это значит еще и то, что с изменения речи начинается изменение жизни. А что, если попробовать для начала хотя бы сократить ежедневное употребление императива? Даже не в 19 раз. Хотя бы в 10…