«Драма культуры не в засилье жестокости, а в засилье пошлости»

Петербуржец Александр Мелихов – один из самых известных современных писателей, автор романов «Изгнание из Эдема», «Эрос и Танатос», «Чума», «Нам целый мир чужбина», «Интернационал дураков». Преданный суровой правде жизни, он вместе с тем неуклонно отстаивает великую ценность мечты и красоты. Александр Мелихов еще и научный работник, кандидат математических наук. А еще – горячий публицист, поднимающий в своих статьях как вечные экзистенциальные вопросы, так и социально-конкретные, как, например, отстаивание прав детей-инвалидов. Я обращаюсь к моему собеседнику и как к прозаику, и как к публицисту.

– Литература имеет или должна иметь воспитательное значение, однако многие герои, даже из великой классики, совершают злые, жестокие поступки, но сохраняют сочувствие автора и остаются привлекательными для читателей. Как же так?
– Мне уже приходилось отвечать на подобные вопросы. Сегодня только ленивый не возмущается засильем зла в литературе и особенно на телеэкране – предполагается, что изображение порока в искусстве воспитывает порок и в реальной жизни. И наоборот – изображение добродетели на бумаге, на экране будет воспитывать добродетель в реальности. Так с кем же вы, мастера искусства, – с добродетелью или с пороком? Почему не создаете положительного героя?
Задача не новая – на ней потерпел сокрушительное поражение гениальный Гоголь, и любой режиссер согласится, что циничное негодяйство почти всегда получается завлекательнее, чем пресная добродетель. Естественно, каждый художник, кому дорог успех, предпочтет пресному соленое или даже горькое, ибо публика на деле стремится видеть то, что сама же осуждает на словах. Фрейд объяснял это просто: мы все переполнены подавленной агрессией и завидуем тем, которые явно делают то, о чем мы мечтаем тайно. Вот и школьники сегодня в «Мастере и Маргарите» в качестве наиболее симпатичного и созвучного себе героя выбирают инфернального Воланда, а не кроткого Иешуа...
Но если мы и в самом деле любим зло бескорыстно, а любовь к добру лишь имитируем, то все призывы к мастерам искусства напрасны и нам остается рассчитывать лишь на силу закона.
– А все-таки я не верю в обаяние зла…
– И я не верю. Мне кажется, не все настолько безнадежно. Но в реальности всегда имеется так много скрытых факторов, что никогда не знаешь точно, какой из них сработал – чистое обаяние зла или что-то более рациональное. В чистом виде обаяние зла проявляется только в искусстве. Ведь там мы никого не боимся. И влюбляемся в жестоких манипуляторов, вроде Сильвера или Печорина, совершенно бескорыстно.
Так вот, я полагаю, что симпатия к злодеям выражает не любовь к злу, а любовь к силе. Ибо у нас у всех есть общие враги, неизмеримо более страшные, чем все социальные конкуренты. Это враги экзистенциальные – болезни, старость, смерть, и каждый, кто ослабляет наше чувство бессилия перед ними, ощущается соратником. Любой персонаж, демонстрирующий силу и несгибаемость, укрепляет в нас веру в человеческое могущество и тем ослабляет экзистенциальный ужас. Поэтому в искусстве мы предпочитаем видеть человека лучше безнравственным, но сильным, чем нравственным, но слабым. Хотя в реальности предпочли бы наоборот.
В искусстве сила важнее, чем мораль. Потому что оно борется не столько с социальными, сколько с экзистенциальными врагами. И оттого в искусстве нам симпатичен всякий, кто не страшится нашего главного врага – смерти. Даже если это «браток». Но и здесь это не симпатия к злу, а симпатия к силе, к бесстрашию.
– Попробуем разобраться, что мы называем злом?
– Злом мы склонны называть все, что причиняет нам страдание. Но если меньшее страдание несет избавление от большего, как скальпель хирурга, удаляющий смертоносную опухоль, мы его уже готовы назвать добром. Так вот, если литературный герой жулик, внушающий нам опасение за свое имущество, но при этом оптимист, ослабляющий наш страх перед жизнью, – как, скажем, Остап Бендер, – его зло в пределах книги перевешивается добром. Все-таки страх перед жизнью, а особенно перед неизбежной смертью – это главный враг нашего счастья, а потому главное зло.
– А почему к добру «прилипли» эпитеты – пресное, скучное?
– Только тогда, когда оно действительно оказывается пресным и скучным. Кто назовет пресным и скучным подвиг врача, прививающего себе холеру? Подвиг летчика-испытателя? Путешественника, святого? Пресным и скучным нам кажется только то добро, которому не приходится бороться с соблазнами. Собачья верность нас не может так восхитить, как верность человеческая. Мы дорожим добродетелью силы, сумевшей преодолеть соблазн жадности или трусости, а не добродетелью автомата, неспособного на зло в силу примитивности душевного устройства. Я говорю опять же об искусстве, в реальности мы предпочитаем иметь дело с теми, кто не опасен, пусть и по ущербности.
Ведь когда художник изображает добрый поступок злодея, могущество добра выступает наиболее отчетливым образом: вот-де даже какие чудовища не могут ему противостоять! Недаром канонические жития святых так часто слагаются по формуле «вдруг у разбойника лютого совесть Господь пробудил». Искусство вовсе не отражает жизнь, оно скорее отражает наши мечты. И осуществившуюся мечту мы ощущаем как красоту. А потому хотя бы в мире иллюзий стремимся к красоте!
– А как выглядит увлекательное, обаятельное добро? В том числе способное воодушевить подростков?
– Когда добро оказывается сильным, когда добро является с кулаками или с револьвером, как в голливудских фильмах, все мальчишки в него влюбляются по уши. Я помню, как все сходили с ума от «Великолепной семерки», от «Трех мушкетеров»… Ну а в Жеглова–Высоцкого влюбилась вся страна. А теперь влюбляется в Гоцмана–Машкова из «Ликвидации».
Социальный заказ на рядового человека, который торжествует над неправедным богачом или насильником, есть всегда – только у наших воротил от культуры не хватает ума пойти ему навстречу. А может, они боятся разжигания социальной розни. И разжигают ее тем, что рядовой человек оказывается униженным не только в жизни, но и на экране.
Это в частной жизни. Но и в жизни международной Россия чувствует себя униженной и тоже нуждается в психологической компенсации, в том числе средствами искусства. А ей читают нотации о ее мистической приверженности к злодеям – она-де идеализирует Сталина и не питает, мягко говоря, симпатии к либеральным политикам. Однако я объясняю это тем, что в современной России масса людей остались без экзистенциальной защиты.
– Но что такое экзистенциальная защита?
– Люди ищут защиты от ужаса собственного бессилия, идентифицируясь с чем-то могущественным и долговечным. Но после полураспада религии для большинства сегодняшних россиян главным хранителем наследственных ценностей оказалось государство. И кого же люди должны любить – того, кто укреплял их экзистенциальную защиту, или того, кто, по их мнению, ее разрушал? С коллективистскими моделями модели индивидуалистические соперничать не могут, ибо они ставят на первое место то самое мимолетное, от чего человек и стремится спрятаться.
– Но самые великие произведения чаще всего кончаются гибелью героев.
– Классическая трагедия, эстетизируя страдания, давала людям возможность хоть как-то с ними примириться. Но страдания без красоты могут развлекать только самых тупых, кто готов любоваться раздавленными жертвами аварии, не испытывая страха за хрупкость собственного существования.
Реальная жизнь все же провоцирует жестокость и разврат гораздо сильнее, чем даже самое гадкое искусство. Так что главная драма современной культуры заключается не в засилье жестокости и разврата, а в засилье пошлости, в засилье имитаторов, умеющих видеть лишь сюжетные схемы и не способных замечать, а тем более создавать красоту. Пошляк не видит и не верит, что человек, который никого не грабит, не унижает и не убивает, может быть красивым и сильным, – в этой массовой слепоглухоте наших «творцов» и заключается трагедия российской массовой культуры. Да и, пожалуй, не только массовой…
А между тем в нашей жизни как никогда строго выполняется «закон Хемингуэя»: чем ближе к передовой, тем лучше люди. В любом городе, в любом учреждении, где что-то делают, а не что-то делят, – в лаборатории, в школе, в больнице, в библиотеке – ты непременно встречаешь сильных, уверенных и обаятельнейших людей, в которых влюбится полстраны – вы только их покажите. Положительных и обаятельных героев не нужно выдумывать – они живут рядом с нами и встречаются на каждом шагу. Дайте им только пробиться сквозь цензуру победившего лакейства, для которого не существует красоты труда и душевной щедрости.