НА КНИЖНОЙ ЛЕСТНИЦЕ
Что может быть точнее точки, или русская литература в свете истории, географии и геометрии
Мы уже писали («ПС» №10, 30 мая 2009 г.),
что рукопись нашего художника Андрея Балдина «Протяжение точки» вышла в финал
литературной премии «Большая книга».
Теперь книга вышла — собрание эссе,
путевых заметок и философских рассуждений
о странствиях русских писателей
дополнено авторскими иллюстрациями.
Картинки вышли под стать тексту:
они многозначительны и загадочны...
Уроки геометрии обычно так и начинаются: «Возьмем точку…» – и пошли-поехали строить. Считается, что это математика. Отнюдь. На эту тему в редакции «ПС» произошли сразу два события: наш коллега Андрей Балдин выпустил в свет книгу «Протяжение точки. Литературные путешествия. Карамзин и Пушкин», «Первое сентября», 2009. Солидный литературоведческий труд, хотя у филолога от стократ поминаемых параллелей, перпендикуляров, пересечений, кругов, а также кубов, сфер, чертежей в глазах рябит. И второе событие, вслед первому: в редакцию пришло письмо мамы 12-летнего мальчика, который, начав изучать в школе геометрию, завел по предмету тетрадку в линейку. Он уже второй месяц игнорирует требование учителя и тетрадь в клетку не носит: «Это же не математика, это про жизнь».
Так совпало: одновременно проявились два человека с лично ответственным отношением к пространству: куда что помещать, на что и откуда смотреть – это для них как «быть или не быть».
У Балдина читаем: «Нечувствие чужой беды, существование без оглядки на то, что справа и слева, вчера или завтра, но только на то, что весело и «сейчас», – знакомая картина. Это грех в известном смысле «грамматический»; прием, отвергающий все времена, кроме настоящего, все падежи, кроме именительного. Тут виден соблазн фокуса, сосредоточения на одном себе. Это можно записать в проделки языка, роковые спазмы сознания, работающего вне пространства и вне ответственности» – в том месте книги, где реконструируется карта путешествий Федора Толстого «Американца». И далее: «Этот Толстой поставил минус-точку в начале русской литературы».
В книге не встретишь слова «хронотоп», но вся она о рассматривании мест и эпох бытования русского слова, о его возможных и реальных путях, о проторенных и едва намеченных дорогах. Русские писатели тут выступают в необычной для нашего сознания роли, в роли сказочных персонажей, наделенных определенной функцией. Не Карамзин поехал в Европу, а русское слово совершило попытку «лечь на немецкий чертеж». Не Лев Толстой запаниковал в Арзамасе, а русское слово (крещеное) испугалось мордовской немоты и безмерности. С адмиралом Шишковым оно плавало по южным морям, бесперспективно. А с Чеховым добралось до Сахалина – это будто бы еще не сказалось на нем в полной мере. Пушкин нам тоже словом дан. Его избранник, потому что исторические время и место счастливо сошлись на нем, и явилась словоточка со знаком «плюс».
– А это правда? – читателю сказки такой вопрос в голову не приходит. Читателю текста-путешествия (так автор называет свою книгу внутри) тоже. Но специалисты, филологи и историки, все же задают свои специалистские вопросы.
Ответ на них есть в книге: «Важно, чтобы мы умели взглянуть окрест взглядом не сужающимся, но расширяющимся… в равной мере действенным и субъективным». Беда в том, что к такому взгляду у нас нет привычки. Мыслим категориями, помещая любой образ, любой намек на вселенскую тайну в нужную клеточку сознания. Считается, это и есть мышление.
Балдин хоть и показывает, что виной тому – отчасти – «исходные внеисторические склонности русского языка», за собой оставляет свободу: «Дальше с моей памятью происходит что-то странное. Несколько раз я перечитывал письма Карамзина и, как мне показалось, разобрался в их последовательности. В голове моей после первого чтения осталось «падение» Карамзина с высоты Альп сразу в «низменный» бунтующий Париж, отказ от высоких альпийских идеалов и погружение в смуту революции. Вертикальный, яркий сюжет – слишком яркий; он напоминает сцену изгнания из рая. В таком прочтении (воспоминании) он возобладал над памятью».
Из последующих рассуждений выходит, что, тщательно разбираясь с собственной оптикой и уточняя ее историческими изысканиями, человек может «помнить» дальше, глубже и точнее документа. Зачем? А затем: «Что вне языка – то вне нашей памяти». Слово – инструмент, «линза, позволяющая без усилий перемещаться во времени, превращать немое время в историю». Мало того что автор подробно расписывает, каким образом события языка происходили (не происходили, могли произойти), и тем дает им жизнь – новую или еще не бывшую. Он распахивает перед читателем дверь в собственную лабораторию созидания, где все начинается «с нулевой точки» и рождается на глазах.
Ты, может, и знаешь про первое и второе южнославянское влияние из исторической грамматики, а из истории литературы – про реформы Тредиаковского и Ломоносова, но все официальные вехи, проставленные образованием, быстро забываются. Ведь и так хорошо: тут цельный, пространственно полный, «зрячий» язык, обустраиваемый по-человечески. Тут все что есть – в размере человеческого охвата (обхвата). Хоть в три обхвата, хоть в десять – но мерка антропоморфная. Простая вроде штука пропорциональность, а как совпадешь в искусстве с размером – тебе и автор родной, и мир, им созданный, и пафос его. И вообще – жизнь удалась. Вот что правда.
«Точка точная», потому что еще ничего не наврали, не запятнали, не нарисовали и не заставили жить по изображению. В ней свиты мириады линий-возможностей – но страх начать, следовать, удерживать. Это ладно, тут еще «Что станет говорить княгиня Марья Алексевна!» останавливает. И выходит: ищем в культуре царство мысли, а находим республику очевидного. Так по книге – все царства внутри нас. Мы сами вроде точки, вот кто бы ее раскрутил... Увы: «Нужно двинуться в запредельное путешествие и оглянуться в высшей его точке… понять «конструктивную» оригинальность, потребность в собственном пластическом (визуальном и словесном) законе самооформления».
Книга, разумеется, не практикум по самооформлению, но большое подспорье в освобождении от «высокой» зависимости – культурных схем, авторитетов и в первую очередь «бумажных очков», сквозь которые мы приучены смотреть на мир: «Наша историческая память представляет зрелище, подготовленное для зевак и любителей коротких и ярких сюжетов. Это память посетителя цирка; его внимание устремлено от окружности в центр, на освещенную (словом) цирковую арену прошлого. Я не против литературного цирка; все жанры нам потребны, все здания должны стоять в нашем городе из слов».
Автор о том, чтобы смотреть своими глазами, оглядываться всюду, настраивать фокус, «еще лучше – создавать свой; опус есть фокус».
В общем, иди, смотри и делай. Пиши, учись, преподавай – не важно. Пространство открывается навстречу любознательному взгляду, и – тут усталый постмодернизм отдыхает – оказывается, в нем работы непочатый край. Ничто не завершено, еще «ничто не успело стать».
Трудно найти среди новых книг настолько «новую». «Протяжение точки» куда только не простирается, а уж на сколько слоев понимания может быть рассчитано! Читайте. Здесь-то как раз дан очерк не самых очевидных впечатлений от книги…