КУЛЬТУРНЫЙ КОНТЕКСТ

Формула русского человека

В «Уроках Армении» Андрей Битов приводит любопытный (и странный) разговор с девяностолетним Мартиросом Сарьяном: « – Ты русский? – вдруг пристально спросил он. – Русский... – ответил я неуверенно. – Русский-русский? – заточил он вопрос. Тут я что-то начал соображать... – Русский-русский, – решительно сказал я, отбросив в сторону своих двух немецких бабушек. – А то, – сказал он задумчиво, и рука взлетела вверх, очень далеко, и оттуда медленно, как лист, стала падать, – поляки, французы, немцы... а где русские? – снова стремительно спросил он. – Да, да... Где? – повторил я, моргая».

 

Ничего не поделать, вопрос этот висит в воздухе: кто мы такие? И речь не только о русских по национальности, а о нации. Их, кстати, часто путают: этнос с этнической группой, нацию с национальностью. «Патриоты» делают это и вовсе намеренно. У них для этого свои, вполне корыстные соображения – не буду сейчас об этом.
Но правда в самой постановке вопроса есть. Представители малых национальностей, населяющих Россию, помнят худо-бедно о своих этнических корнях – у русских с этим обстоит сложнее. Этнографическая память (да и ее-то нет) делу не помогает. Все эти самовары, пряники, частушки, пляс, влекущие тоской дорожные песни, сапоги на шесте, пельмени… К тому же пельмени пришли к нам скорее всего через Сибирь из Китая, бог с ними.
Без памяти плохо, но и одной памятью жить нельзя. Малые народы, даже и внутри России, бережно относятся к своим традициям. Разбросанные по свету, помнят о традициях, которыми продолжает жить их народ на родине. Это память не об истории, а о живых, сегодняшних традициях. И все же чуваш в Москве уже не совсем тот, что чуваш в Чебоксарах. В Москве у него появляется потребность и необходимость почувствовать себя частью новой, большой общности. Вопрос: какой?
И вот тут выясняется, что четких очертаний этой новой общности не существует. В городах эти очертания и вообще более размыты. И все же Ереван – столица армян, Тбилиси – грузин, а Москва? А Петербург? Многочисленные народности, угнетаемые большим братом, цепко отстаивали свою индивидуальность – для них это был вопрос жизни и смерти. И только русский народ потерял себя в пафосе советского интернационала. Крестьянские корни на интернациональной асфальтовой почве не приживались.
Объяснения, в общем, известны. Крестьяне бежали в город, чтобы забыть деревню. Они изо всех сил старались стать городскими. Рабочая среда едва к моменту революции успела сложиться, это мы помним по учебникам. Дворянство и купечество бежало или подвергалось уничтожению. Да и прежней их среды больше не существовало, а те, кто остался в живых, из соображений безопасности должны были слиться с советскими служащими. Интеллигенция была на подозрении, и место ее было если не в политических доносах, то в сатирических листках. Так и образовывалась эта бескорневая, безликая общность, у которой был, однако, свой гонор. Помню, как смотрели на вологодскую старушку, приехавшую навестить детей, когда она выпила рюмку и пошла плясать и петь по-своему. Детям за нее было неловко.
В 60-е годы наступил очередной прилив любви к русской старине (первый случился на рубеже ХIХ и ХХ веков). Фольклористы ездили по деревням, музейщики и спекулянты покупали у бабок иконы, государство всячески поощряло народные ансамбли, любовно заговорили о народных играх, большой популярностью пользовались альбомы о русской архитектуре. Дело это замечательное, и предметов для любования и гордости несметное количество. Но тогда же, с другой стороны, и стало ясно, что возродить нацию только с помощью истории и этнографии невозможно.
Между тем именно на этом всегда и посейчас настаивают «патриоты». Амбиций в этом, ей-богу, больше, чем ума. Засилье иностранных товаров для них страшнее нищеты. Они на гордость упирают, пусть плохонькое, но свое, а немецкие конфеты и вообще парфюмерией отдают.
Если бы кто-нибудь возражал: сделаем лучше – на рынке не залежится. Однако «сделать лучше» – это они оставляют мифическому государству, а их дело уже сейчас блюсти исконное.
Но так не получается. Жизнь движется не патриотическими соображениями, а интересом. Люди все равно будут стремиться купить американский автомобиль, итальянскую обувь и английский стейк, если это качественнее, удобнее и вкуснее.
Ну, товары ладно. Любой «патриот» без тени смущения наденет швейцарские часы, если финансы позволят. А вот голливудские фильмы! Через них ведь разрушаются наши идеалы. Не думайте только спрашивать, какие. Снова услышите о преданьях старины.
Да ведь преданья эти либо живы, либо нет. Разве американское кино вымело их из нашей жизни, а не Советская власть – за несколько десятилетий до этого? Или снова по деревням пойдем? Там, между прочим, старики смотрят «Поле чудес», сериал «Десантура» и те же голливудские фильмы.
Скажу уж пару слов о продукции Голливуда, чтобы хоть с этим козырем разобраться. Она мне тоже порядочно надоела. Но в ремесленном отношении фильмы эти гораздо качественнее наших. Кроме того, почти все они на свой манер патриотичны и даже сентиментальны, воспевают любовь, семейный очаг, геройскую доблесть поборников гуманизма и сострадание к несчастным. В них супермены сдерживают слезы, чтобы они катились у зрителя, в них много бицепсов, тривиального философствования, подкрашенного иронией пафоса, тиражированных эффектов. Но скажите, не потому ли (любой специалист подтвердит) самые популярные советские фильмы 30-х годов вышли из Голливуда (в смысле как русская проза из гоголевской «Шинели»)?

* * *
Можно сколько угодно сетовать и удивляться этому историческому парадоксу, вследствие которого большая и мощная нация потеряла себя. Не русские только – Россия, и до революции вмещавшая в себя десятки национальностей. В США этнические китайцы, португальцы или арабы с гордостью называют себя американцами, оставаясь при этом китайцами и арабами. Неофициальный американский гимн, исполняющийся в дни национальных праздников и трагедий, «God bless America land that I love...» («Господь, благослови Америку, землю, которую я люблю…») сочинил Ирвин Берлин, еврей, родившийся в Могилевской губернии.
Не думаю, что все они лучше знают историю Америки, чем каждый из нас историю России. Они любят ту страну, в которой живут сейчас. Они ценят ее ценности, потому что те позволяют им жить свободно и оставаться собой. Многие из них по-прежнему предпочитают национальную одежду, свою национальную кухню, при удобном случае переходят на свой язык и, собравшись вместе, поют родные песни. Но все они американцы.
И наша беда вовсе не в потере этнографического своеобразия (не будем его вообще преувеличивать). Мы как нация потеряли чувство собственной идентичности. В преданиях, возрождении народных ремесел и фольклорных фестивалях его не обрести.
Серьезные аналитики давно уже говорят о кризисе ценностей целых поколений, о потере нравственных и прочих ориентиров. «Не лучше ли было бы назвать это кризисом идентичности? – спрашивает А.В. Толстых. – В терминах Эриксона можно было бы выразиться и круче и обсудить расползание в нашем обществе “массовой патологии идентичности”».
Скорый возврат специфических черт «советского менталитета» говорит не столько о нашей рабской приверженности им, сколько о том, что они создавались на месте, уже зачищенном от всех и всяческих традиций, и, оказавшись в пустоте, сознание нашло опору именно в них. Конечно, сыграла свою роль и пропаганда, которая при новой власти вернула себе почетное место. Но и здесь не стоит нам облегчать задачи, сваливая вину на внешнее влияние. «Никакая пропаганда, – пишет социолог Л. Гудков, – не может быть действенной, если не опирается на определенные ожидания и запросы массового сознания, если она не адекватна уже имеющимся представлениям, легендам, стереотипам понимания происходящего, интересам к такого рода мифологическим разработкам. Внести нечто совершенно новое в массовое сознание – дело практически безнадежное, можно лишь актуализировать те комплексы представлений, которые уже существуют в головах людей».

* * *
Вот мне кажется, что хорошо было бы нам всем понять, чтобы не попасть в очередной раз под обаяние мифов: мы как нация не сложили еще представления о себе, не понимаем себя. О причинах, которые к этому привели, я уже говорил.
Сегодня большинство людей пребывают между полюсами двух суждений: нигилистическим «мы никакие» и горделиво-благодушным утверждением: «да, мы вот такие». И то и другое имеет касательное отношение к правде, но и одно и другое – неправда.
Нечеткое представление о своих свойствах не означает их отсутствия, но само по себе является уже чертой характеризующей. Идеологи разных мастей (а идеология это то, что так или иначе призвано обслуживать чей-то комфорт) пользуются этим. Получается, по Некрасову: «Что ему книга последняя скажет, / То на душе его сверху и ляжет: / Верить, не верить – ему всё равно…» Мы готовы поверить любой байке о национальном характере, особенно если она вылетает из уст авторитетного лица и подкрепляется ссылками на неизвестные, а еще лучше – общедоступные источники (например, на русские сказки).
Один из самых устойчивых мифов – миф о пассивном авторитарном комплексе зависимости и подчиненности. В облагороженном варианте говорят о многотерпении русского народа, его аскетизме, самодостаточности, душевной простоте и особенностях русского православия. Так или иначе, социологи отмечают этот набор качеств сегодня: низкий уровень запросов, отказ от сложного ценностного набора, открытость для внешнего социального контроля при замкнутости в аффектированных неформальных группах, которая позволяет выжить при репрессивном режиме. Историки и культурологи с легкостью найдут примеры из далекого прошлого, подтверждающие, что этому набору качеств – сто, двести, а то и тысяча лет. Самое время говорить о судьбе, фатуме, исконно-посконной, священной или, наоборот, проклятой родовой черте.
Между тем кто-то из большой колоды карт вынул в очередной раз именно эту и подкинул ее нам. Могли ведь вынуть карту с Пугачевым, Болотниковым, декабристами или народовольцами. С Лобачевским, Мечниковым или Сахаровым. Но эта карта сегодня нужнее, с ее помощью легче объяснить «суверенную демократию», «прожиточный минимум» и сохранение института прописки. Да, «мы вот такие».
Вот тут и возникает вопрос, который я задавал в первой статье: а хочет ли наш «другой ум» изменить свою ментальность? Это именно вопрос, в том смысле, что ответа на него я не знаю. Очевидно только, что все мы разные, и не каждый простодушно схватит крапленую карту, а попросит, пожалуй, новую колоду.
Лев Гумилев разделял людей на три этнологические категории. Пассионарии – те, у кого стереотип служения идее отчетливо доминирует над стереотипом сохранения рода. Их ничтожно мало, но они всегда есть. У субпассионариев направленность противоположная, их тоже не слишком много, но все же больше, чем первых. И наконец, гармоническая особь, или иначе – гармоники, у которых стереотипы сохранения рода и служения идее находятся в относительном равновесии. Их подавляющее большинство. По мнению Гумилева, энергия этноса прямо пропорциональна проценту пассионариев, именно их внешний толчок способен поддержать этнический баланс.
Вот такой пример: в 1380 году состоялась Куликовская битва, а в 1382-ом Тохтамыш взял и сжег Москву. По логике вещей пассионарность должна была упасть, поскольку пассионарий первым рвется в бой и первым складывает голову. Однако через пятнадцать лет Москва вновь отстроена и по-прежнему сильна. Что же произошло?
Воин по природе, пассионарий в эту пору года убирал урожай. В Москве оставались субпассионарии, которые перепились, открыли Тохтамышу ворота, а затем были перебиты или взяты в полон. Пассионарии вернулись на пепелище, вновь отстроили город, нарожали детей и восстановили этнический баланс.
Эта версия историка красива и похожа на легенду, но, в конце концов, не только мастера игры, но и мы вольны выбирать из колоды карт ту, которой нам сподручнее заходить.

---

*Статья первая – «ПС» № 17