ИМЯ И СЛОВО

Ведущий за собой

В историко-архивном институте РГГУ сложилась замечательная традиция: каждый год вводную лекцию для первокурсников читает старейший профессор института Сигурд Оттович Шмидт.

К счастью, и в этом году традиция не была нарушена и 87-летний ученый, отставив в сторону палочку, вновь взошел на кафедру старинной аудитории в Никольском переулке, чтобы рассказать студентам об источниковедении, об азах профессии историка. Пройдут месяцы, и ребята привыкнут к тому, что Шмидт рядом с ними, как был рядом со студентами всех студенческих поколений, начиная с конца 1940-х годов. Шмидт доступен, приветлив, открыт и готов, кажется, днем и ночью консультировать, советовать, выслушивать… И только спустя годы выпускники поймут, что вместе со старым профессором в аудиторию входила сама История.

Сигурд Оттович Шмидт – просветитель и педагог, патриарх отечественной исторической науки. Академик Российской академии образования, председатель Союза краеведов России и почетный председатель Археографической комиссии РАН, главный редактор «Московской энциклопедии». Его первый печатный научный труд был опубликован в апреле 1941 года. Созданный Шмидтом в 1949 году студенческий кружок источниковедения вошел в студенческие предания не только как научная школа, откуда вышли выдающиеся ученые, но и как легендарное братство молодых историков, преданных идеалам добра. Их дружеский круг и поныне соединяет сотни людей по всему миру.

...Первый раз я услышал голос Сигурда Оттовича в феврале 1994 года. Тогда он, уже увенчанный многими научными и почетными званиями и убеленный сединами знаменитый профессор, нашел меня через редакцию «Комсомолки», чтобы поблагодарить за статью – нет, не о себе, а о челюскинцах. Только что исполнилось шестьдесят лет той эпопее, и Шмидт счел себя обязанным поблагодарить журналиста от имени детей и внуков челюскинцев. Ничего особенного в статье не было, но, очевидно, на тогдашнем фоне моя публикация выглядела прилично. Я был, конечно, очень тронут этим звонком, но никак не ожидал, что у него будет такое долгое и прекрасное продолжение.

С осени того же года я превратился в студента и стал ходить на лекции Сигурда Оттовича в Историко-архивный институт. Это был блистательный цикл лекций «Москва в жизни Пушкина»! К счастью, некоторые мне удалось записать на диктофон.

Уже тогда я понял, что Шмидта надо слышать. Его речь, интонации, жестикуляция и мимика несут в себе столько эмоциональной информации, сколько ее не может вместиться ни в один текст.

…Выходя из института, мы с Сигурдом Оттовичем иногда заходили в булочную напротив. Вся дорога до Старого Арбата была продолжением лекции, только еще более населенной именами, датами, случаями. Москва, прежде чужая мне и пугающая холодным блеском, вдруг покрывалась на моих глазах добрыми морщинками, в ней проглядывало что-то симпатичное, старинно-добродушное...

Рядом с Сигурдом Оттовичем мне вдруг вспоминалось, как тянуло меня в детстве все древнее, старинное, ветхое. Как после уроков я отправлялся в скитания по руинам, которых тогда в Свердловске было вдоволь. Ломали целые кварталы деревянной застройки на Бажова, на углу Малышева–Луначарского, у парка Маяковского. Никто из моих школьных приятелей моего увлечения не разделял, бродил я один, рискуя попасть в разные неприятные истории. Я убегал с уроков, фотографировал обреченные на слом домики, копался в грудах мусора, тащил домой старинные кирпичи, фрагменты резных наличников, однажды нашел две иконы.

В домике, стоявшем на углу Малышева и Луначарского, обнаружил под обоями пергаментные листы с указами Екатерины I. Меня потряс почерк, которыми были переписаны сии государственные бумаги  – такой красоты, таких изысканных завитушек я до того не видел. Нашел я эти сокровища каллиграфии днем, после школы, а к вечеру дом должны были окончательно разрушить, у него уже сорвали крышу, и рядом воинственно гудела техника. Я подобрал старый фанерный чемодан и стал лихорадочно сдирать слои обоев вместе с указами.

Домой я пришел весь в пыли и грязи и с полным чемоданом обойных ошметков. Другая мама отправила бы меня с этим чемоданом на помойку, а моя целый вечер помогала мне размачивать обои, бережно отделяя древности. Удивительно, что чернила при этом не расплывались! Потом мы сушили эти обрывки, старались совместить их и прочитать написанное. Какие-то связные фразы нам даже удалось восстановить.

В первый же выходной я помчался на Вознесенскую горку, в краеведческий музей. Встретили меня там, к моему удивлению, сухо, забрали ставшие мне столь дорогими ветхие листочки, сказали «спасибо, мальчик» и показали, где выход. Эта история как-то остудила меня, я перестал мечтать о профессии археолога и в конце концов оказался на факультете журналистики.

Рассказываю так долго эту историю к тому, что вот если бы тогда в краеведческом музее меня встретил человек, хоть чем-то похожий на Сигурда Оттовича, моя судьба могла сложиться иначе, и возможно, сейчас мы были бы коллегами в полном смысле. Как же повезло тем, кто встретил Шмидта в 17–18 лет!

Педагог в буквальном переводе с греческого – «ведущий дитя за собой». Не «дающий образование», а именно «ведущий за собой»! Сегодня об этом истинном назначении педагога общество может догадаться лишь по нескольким уцелевшим вершинам – таким как Сигурд Оттович Шмидт. Если применительно к средней школе спор – на мой взгляд, бессмысленный – о роли и ответственности учителя как воспитателя еще продолжается, то высшая школа полностью отказалась воспитывать. Да, где-то остались какие-то воспитательные очаги, но в большинстве вузов с воспитанием – а значит, и с истинным просвещением! – покончено. Значение личности педагога, его духовного и нравственного примера – об этом уже не слышно даже разговоров.

Вспоминая свои университетские годы, я вижу, как нам повезло – у нас были не просто хорошие педагоги, перед нами был их нравственный пример. Мы, несмотря на весь нигилизм молодости, страшно уважали их, а многих и любили. И прежде всего не за глубину тех знаний, которые они нам давали (на факультете журналистики не все предметы имеют фундаментальное теоретическое наполнение), а за их доброту, понимание, за возможность спорить с ними, за цельность их нравственного облика.

Знания могут устаревать, забываться, терять актуальность. Образ Учителя со временем лишь возрастает и укрепляется в памяти. Думаю, что именно поэтому круг «старых» учеников Шмидта лишь теснее сплачивается вокруг своего наставника. Мы видим это на всех конференциях с участием Шмидта, не говоря уж о его юбилеях, которые всегда проходят как дружеские симпозиумы. В наше время, разлучающее всё и вся, так отрадно видеть это тепло общего гнезда (по выражению А.С. Хомякова)…

Заслышав такие речи, Сигурд Оттович тут же уравновесил бы мой пафос своей самоиронией. У него есть забавный, почти детский прием, которым он борется с пафосом. Никогда не скажет, к примеру, что «я очень занят», «у меня нет времени», а лукаво обронит: «Шмидт ужасно занят, ему надо срочно закончить статью…» А самое замечательное следует дальше, когда действительно ужасно занятый Шмидт без всякой досады и раздражения оставляет свою старенькую печатную машинку, открывает тебе дверь и полностью погружается в заботу о госте, являя при этом не просто доброжелательность, а с первых минут общения участвуя в твоей работе, в твоей ситуации, в твоей судьбе.

Моя любимая работа у Сигурда Оттовича – это не что-то из больших фолиантов, а тоненькая монография о В.А. Жуковском-педагоге.

Именно по этой вдохновенной работе Шмидта о Жуковском я понял, что именно Василий Андреевич является для Сигурда Оттовича образцом педагогического служения. Он пишет о Жуковском с тем вниманием и нежностью, с каким пишут только о людях близких или о своих наставниках. Очень интересно посмотреть на Шмидта как на продолжателя линии Жуковского в русской культуре. (Не будем трогать «масштаб личностей», «значение», «вклад» – не об этом речь.) Тут очень много интересных параллелей. Даже чисто внешних.

Шмидта, как и Жуковского, порой попрекают за глаза близостью к власти. Имеется в виду власть московская. Как в XIX веке, так и сейчас куда проще удалиться от власти на безопасное расстояние и ругать ее оттуда последними словами. А вот попробуй быть нравственным укором для власти, попробуй хоть на миллиметр сдвинуть ее в сторону добра, попробуй повлиять на нее не силой проклятий, а силой убеждения – для этого нужны не только дипломатические способности, не только ровность и терпимость, тут нужно определенное самопожертвование. Ведь совершенно ясно, что, находясь на пограничной территории между властью и обществом, человек рискует попасть под перекрестный огонь. Кроме того, сегодня быть москвичом не по прописке, а по внутренней преданности родному городу – довольно горькая участь.

Многие москвичи, не покидая Москвы, в считанные годы оказались лишены малой родины. И если что-то еще крупицами уцелело в столице, то за спасением этих крупиц стоит невидимое людям подвижничество. Сигурд Оттович сегодня чуть ли не единственная фигура (из ученых), на которую городская власть еще оглядывается. Без Шмидта была бы невозможна та отрадная эволюция Арбата, которую сейчас наблюдают москвичи: делается попытка вернуть улице ее культурное значение, освободить от пошлости и злачности, привлечь сюда студентов и творческих людей книжными и букинистическими развалами.

Наверное, многое из культурно-исторического наследия Сигурду Оттовичу не удалось спасти, и он не может об этом не печалиться. Но и его, и нас должно утешать то, что главное шмидтовское достояние никому разрушить не удастся. Это созданное и закрепленное им в исторической науке новое направление – москвоведение. Это «Московская энциклопедия». Это новое поколение учеников Шмидта, защитников исторической Москвы.

Как это ни странно, может быть, прозвучит, но первое, чего надо желать сегодня Сигурду Оттовичу Шмидту, – это мужество.