ИСТОРИЯ ВЗРОСЛЕНИЯ
Сокровище Агры
В 1910 году преступник, приговоренный к казни, прокричал с эшафота: «Покупайте какао Ван Гутена!». На следующий день эта фамилия попала во все газеты, а товар его обладателя пошел нарасхват. Cлучай имел большой отклик – даже в стихах Маяковского «Хорошо»:
...Хорошо, когда в желтую кофту
душа от осмотров укутана!
Хорошо,
когда, брошенный в зубы эшафоту,
крикнуть:
«Пейте какао Ван-Гутена!»...
* * *
Мне было десять лет. Мы с мамой жили в Латвии. Я читал все, что мог найти на чердаке: книжки из «библиотеки приключений», старые журналы с рекламой до 1914 года, книги без начала и конца, долгие как облака.
В гастрономе на холме над Таллиннским шоссе не продавали какао Ван Гутена. На полках скучали пачки цикориевого напитка и чая «Бодрость», там обитали медленные, как русалки, продавщицы.
На песчаную косу ночной шторм выбросил мертвого тюленя, о нем долго говорили в поселке. В дымке раннего утра таяло Балтийское море, хлебная корочка книжки из «библиотеки приключений», баркас с прилипшей к банке чешуей, крепленые микеланджеловские закаты, стрелки железных дорог и станция Великие Луки недалеко от границы, которой еще не было.
Наш дом стоял на улице Тилту в городишке Саулкрасты первым. Дом был белым, со стеклянной верандой, на веранде сохли горшки с цветами, висели прорезиненные плащи, валялись в углу старые удочки и мертвый надувной круг, который невозможно было накачать, как его ни латали заплатами на вонючем резиновом клее.
Южная стена дома и часть кухонного окна по летнему времени были оплетены северными шток-розами. В чердачном слуховом окне обычно торчал я.
Остывая вечером, черепица издавала гончарный звук, даже не звук, а отпечаток звука – хрупкий, археологический, как летные косточки крыла археоптерикса на сколе ископаемого камня. Это был август. По ночам я лежал без сна в своей каморке под крышей и слушал, как монотонно скрипит зубами во сне море-старик.
Оно очень старое, это малосольное Балтийское море, с чаячьими погадками на отмелях, с ледниковыми камнями, на которых вырезаны языческие значки – елочки, коники, солнышки, процветшие кресты, на их мудреных перекладинах еще не успели распять Его, с покосными приморскими лугами, на которых паслись шоколадные латвийские лошади с золотыми глазами.
Когда наступал вечер, лошади подгибали ноги и ложились в траву, неотличимые от круглых валунов. Лошади и камни дышали. Я не спал и знал, что лошади дышат.
Значит, все хорошо.
Женщины, перекликаясь дождливыми голосами, звякают посудой в мойке рядом с летней кухней, пахнет дегтем – вчера конопатили лодки, соседский сын, олигофрен Алнис, крутит в крыжовенных зарослях настройку транзистора и слушает, не понимая ни аза, сухой треск позывных заокеанских бормотунов, и принюхивается к жесткому йодистому порыву ветра с моря.
В эти дни земля стояла на ногах очень крепко.
* * *
У соседа, дяди Эдуарда (лысина, телесного цвета майка, ихтиандровы жабры растительности под мышкой), была мать – Амалия Яновна. Она давно уже не вставала с кресла, целыми днями сидела на террасе и грела на солнце отечные ноги в тапочках с обрезанными пятками.
Однажды она подозвала меня и велела подняться в ту комнату, где она жила молодой. Она не была в этой комнате четыре года – жила только этой террасой (солнце, острый запах рыбацкой сушки, лаванда, рассыпанная в поливные глиняные горшки), где ей было подняться по крутой деревянной лестнице, которая пахла горьковатой мастикой и можжевельником.
– Иди и принеси шкатулку с подзеркальника.
Я, понятное дело, принес. Она долго рылась в шкатулке, перебирала гребни со сломанными зубчиками и выкрошенными стразами, фотокарточки, программки прогоревших театров, потом достала что-то легкое, струящееся меж ее артритными пальцами.
Ожерелье, резные из слоновой кости слоники-бусины и тяжелый кулон с трубящим элефантом. Старинная застежка не закручивалась до конца.
– Возьми. Когда ты вырастешь, у тебя будет невеста. Но не будет для нее подарка. Тебе будет стыдно. Возьми для нее. Женщины очень любят такие вещи, ты не поймешь ни сейчас, ни потом. Эдуард привез ожерелье из Индии. Из Агры. У него уже нет невесты. Ему не нужно. Смотри, – Амалия Яновна прикинула ожерелье к расплывчатому мешку груди. – Как живые.
У дяди Эдуарда были лысина, зал суда, баркас, сети со стеклянными буйками, охотничье ружье, косоглазая жена Пранциска и дочка Айя, которая родила второго от подлеца ( я просто повторял то, что сказали взрослые).
Я взял ненужную мне вещь, мне было неловко, будто я краду. Из слоновой кости вырезали слоников «как-живых», все равно как если бы из моих ключиц или берцовых костей вырезать человечков. Смешно. Сокровище Агры. Невесты еще нет, а уже стыдно.
Я поблагодарил старуху и, покосившись на шкатулку, сбежал, тиснул подарок в карман. Я в тот год вырос из всего, что было, и донашивал тесные вельветовые шорты из обрезанных осенних штанов.
Шкатулка, которую я принес Амалии Яновне из спальни на втором этаже, не была шкатулкой – тоже мне, сокровище Агры, «как-живое».
Это была жестянка с намалеванной ярмарочной рожей в ночном голландском колпаке и надписью «Какао Ван Гутена».
Старуха продолжала рыться в коробке, кивала редковолосой головой, с левой ноги слетел тапочек, была видна распухшая ступня со «шпорой».
* * *
Вечером того же дня к маме постучался дядя Эдуард. Он выпил – пахло. Он откашлялся и вытер ноги, скомкав половичок. Мама сушила волосы над рыльцем калорифера. После захода солнца она подолгу медленно и далеко плавала, а я стерег одежду и сумку и волновался, если не видел ее голову в мелкой ряби так далеко.
– Ксеничка... Войдите в мое положение – мама в маразме. Отдала мальчику дорогую вещь, да еще и отпиралась, говорила, что ничего не знает. Пожалуйста, верните ожерелье. Она ведь и сберегательную книжку могла отдать. Она и газовый вентиль не завинчивает. Как ребенок.
Я молча положил на журнальный столик сокровище Агры. Нагревшиеся за день в кармане слоники весело запутались. Старший слон моей невесты с беседкой на спине, с погонщиком и обезьянками, с пальмовыми ветками, с павлином, который танцевал у его отечных ног, с лотосовым цветком. Слон и павлин улыбались как живые.
Мать кивнула. Перебросила мокрый соленый жгут волос через плечо. Вынула из розетки штепсель калорифера. От нее, от живой маленькой женщины, пахло охрипшим морем, на локотке присохла полоска песка. Рыжие волосы высохли и завились на концах.
– Извольте. Феликс, отдай. Чужое.
Я отдал.
Дядя Эдуард схватил сокровище, закивал матери.
– У вас золотое сердце, Ксения! Вы не думайте, я знаю, что вы вдова, я не с намерениями. В субботу будут танцы, вы не хотите?
Она не хотела.
Дядя Эдуард тихо закрыл дверь.
* * *
Амалии Яновны я больше не видел, ее увезли сначала в местную больницу, потом в Ригу, из Риги она вернулась в гробу, ее похоронили на рыбацком кладбище на горке. Ее имя и дата рождения давно были выбиты на семейном камне, рабочий поставил вторую дату, дерновый холм закидали бессмертниками.
Это было хорошее, чистое кладбище, не коммунальное, а просторное, железные ограды заменяли низкорослые кустарники, волчьи ягоды и прочая лунная кладбищенская рассада с темными круглыми листьями. В полдень и к вечеру на католической части кладбища, где лежали латгалы – колдуны и рукоделы, звякал будничный колокол.
За кладбищем дымил ресторан «Банга», издалека была видна рекламная вывеска – жестяная русалка-флюгер с вилкой и ножом в голых руках. В «Банге» поминали Амалию Яновну.
В банкетный зал набилась вся наша улица. Женщины испекли соленый хлеб с тмином.
Нам хотели вернуть бусы, но мама не велела брать.
Дядя Эдуард не плакал, но сидел красный, пил, не закусывая, и совал детям под столом бусины-слоники. Мне достался кривоватый слоник с опущенным хоботом, совсем как живой.
Мертвый тюлень оказался вовсе не мертвым. Когда женщины ходили смотреть тюленя, ему надоело мокнуть пятнистым обтекаемым телом на отмели, он пошевелил хвостом, перевернулся, подтянул на мокрых ластах мешок живого мускулистого тела и ударил в самую кипень грудиной. Поплыл, поплыл, поплыл в мореплавательную глубину как живой.
Так далеко, что скоро его стало не видно.
Дядя Эдуард разорвал наше сокровище Агры. И выбросил через неделю вещи Амалии Яновны, которые посчитал негодными. Из мусорного бака я выудил жестянку без крышки. «...као... ан... тена»...
Она подернулась молодой ржавчиной и вправду никуда не годилась. Я швырнул жестянку в море и ушел читать «Гиперболоид».
– Буллк... – сказало сокровище Агры и навсегда утонуло в мутных, как виски с содовой, водах воображаемой реки Темзы из «библиотеки приключений».
Из рецептов в старушечьих книгах с помойки я посмеялся над одним, потом обнаружил его случайно, уже взрослым, в современном кулинарном переиздании:
«Розговенье в день Святой Пасхи.
Барашек, жаренный целиком, как живой... Рожки позолотить, всего барашка заглясеровать глясом и обложить кругом мелко нарубленной весенней зеленью. Так барашек будет совсем как живой».
* * *
После того как инвалидное кресло Амалии Яновны отнесли в сарай, где лежали запчасти к мотору баркаса и старые сети, дядя Эдуард прошелся по детям и собрал бусины. Его жена нанизала разрозненное на леску, приделала новую застежку и сама отдала моей матери, когда мы уезжали, прямо на перроне, в кульке с дорожной едой.
Сокровище Агры снова лежало у меня в кармане. Я расплющил нос о вагонное стекло.
Мы ехали далеко. Мы ехали домой.
Моей бусины в ожерелье не было. Я ее потерял на взморье. Там вязкий песок. Он проглотит все: старика, старуху, баркас, русого мальчика, слоновую кость из Агры, последний глоток какао Ван Гутена.
Сокровище Агры и по сей день со мной.
У меня нет невесты. Когда я состарюсь, я отдам его первой встречной паре молодоженов.
Пусть они выйдут в белых рубашках до полу в северный сад, встанут под яблоней голова к голове – голубушка и скворушка.
У нее на груди – ожерелье из слоновой кости. У него – ничего.
Вспышка. Выстрел.
Оба на овальной свадебной фотокарточке.
Как живые.
И уже несут на стол невидимым гостям барашка-ребенка с позолоченными рожками. Гости сидят за столами в саду попарно, белые скатерти волнует северо-восточный ветер, брат мой.