ДОМАШНИЙ АРХИВ

Созвучие памяти

История, особенно в детстве, в школе, почти непроницаема. Густая изморозь дат пугает больше, чем таблица умножения. И лишь потом одна дата становится для тебя не цифрой, а чем-то больше – это год твоего рождения. Потом ты начинаешь узнавать даты рождений мамы, отца, дедушки, бабушки… Так зимой, сидя дома, ты протаиваешь глазок сквозь слепое морозное окошко. И прошлое открывается как другое настоящее, как исток твоей жизни, как родник, который и сейчас бьет, и кружится в нем опавший лист дикого степного тюльпана.

…Где грусть разлуки затая,

Родное сердце ждет меня.

Арсений Голенищев-Кутузов

Сто лет назад, в 1909 году, на берегу Черного моря, в Керчи, родилась моя бабушка, Вера Елисеевна Волянская. Она появилась на свет всего за четыре года до Первой мировой войны, за восемь лет до революции, но тепла и света, полученного ею в раннем детстве, Вере Елисеевне хватило на всю ее долгую, более чем девяностолетнюю, жизнь. Когда она рассказывала о детстве, то в лучах ее причерноморского рая грелись и мы, внуки.

Вспоминая цветущую весеннюю степь, бабушка Вера говорила: «…Рассказать о красоте и аромате нашей крымской степи, пахнущей полынью и чабрецом, невозможно. Это красота непередаваемая…» И при этом ее интонация, ее паузы, ее глаза говорили нам больше, чем могут сказать слова.

Но нет памяти без попытки выразить невыразимое. И оказавшись зимой 1982 года в больнице, бабушка начала записывать воспоминания в обычной школьной тетрадке. Потом была еще одна тетрадка и еще… Из тетрадок и записей на случайных листочках сложилась книга, полная благоговения и печали. Полная голосов, которых мы никогда бы не расслышали, если бы не эта книга…

«Раннее, раннее утро...

Я, маленькая, стою в нашем цветущем палисаднике, охваченная детским восторгом от обволакивающей солнечной радости и тишины.

Необыкновенной тишины...

Но вот издали, из города доносятся далекие звоны колоколов, мягкие голоса воскресных звонов.

И сейчас перед глазами предстает вся красота нашей прекрасной степи, и я слышу такие далекие прекрасные голоса-перезвоны.

Еще глуше донеслись голоса колоколов из крепости...

А вокруг – тишина.

И я стою, зачарованная, слушаю звоны и тишину…»

Мелодия бабушкиной книги напоминает чем-то бунинскую «Жизнь Арсеньева», написанную в горькой эмиграции. В сущности, вся взрослая жизнь этого поколения и без расставания с Родиной была эмиграцией. А взрослыми они стали очень рано. Им было девять-десять лет, когда произошла революция и рухнул весь прежний миропорядок.

Дети, которых после 1917 года увезли в эмиграцию, смогли там, за границей, выплакать и выговорить свою боль. Там не казнили за память. В 1924–1925 годах в Праге вышли три книги с сочинениями учащихся эмигрантских гимназий: «Воспоминания детей-беженцев из России», «Воспоминания 500 русских детей», «Дети эмиграции».

Профессор В.Зеньковский был поражен исповедальностью детских сочинений и писал в предисловии к книге «Дети эмиграции»: «Некоторые сочинения достигают 20 мелко исписанных и связно изложенных страниц, и это за два часа и без предварительного предупреждения! Уже одно это сопоставление количества страниц со временем, в которое они написаны, показывает, как наболело у многих на душе и как много хотелось им передать, объяснить, поделиться горем, пожаловаться…»

А что же те дети, которые остались в России? Кто ведает, каково им было носить все в себе и молчать? Молчать, поскольку и детское дореволюционное счастье, и послереволюционные несчастья оказались под запретом. Вспоминать что-то хорошее о жизни до 1917 года было опасно. Говорить о страданиях, которые принесла революция, – еще опаснее.

«Ребенок <…> – он осужден на молчанье, невольно является самым замкнутым из всех существ». Так писал Даниил Жуковский – поэт, филолог и математик, сын поэтессы Аделаиды Герцык и переводчика Дмитрия Жуковского.

Даниил родился в том же, что и моя бабушка, 1909 году, только в августе. Словно предчувствуя, что у него не будет старости, он в двадцать с небольшим лет начал писать воспоминания о детстве. (Фрагменты этих воспоминаний опубликованы в летнем номере «ПС».)

«…Только несколько младенческих переживаний каждый раз снова сияют нетускнеющим блеском. Они – моя единственная соломинка…

<…> Вся наша жизнь действительно потеряет цену, если из нее вырвать детство. <…> Каждый человек должен был бы оставлять мемуары о своем младенчестве, пусть иногда всего несколько страниц…»

Удивительно, как это близко тому, о чем много-много лет спустя думала моя бабушка Вера. Очевидно, есть мысли и чувства, свойственные одному поколению. Быть может, именно строй мыслей и созвучие памяти связывают в одно поколение людей, проживших кто очень короткую, а кто очень длинную жизнь. Те же, кто родились в 1909 году, как-то особенно сокровенно и горестно аукались со своим детством. Они словно хотели удостовериться: не приснилось ли оно им?

Вера Волянская: «…Так хочется спросить: "А ты помнишь наш пруд с камышами и ковыльными, шелковыми склонами?.. Ты помнишь тех сов, что кричали по вечерам в развалинах передового укрепления, и светлячков, которых мы собирали в степи и украшали себе волосы, сажали их на цветах в палисаднике?..

– Помню..."

И пошли бы упоительные воспоминания, особенно дорогие, когда их можешь разделить со сверстниками…»

Даниил Жуковский: «Почти всегда со сверстниками ощущалась большая близость и был общий язык. <…> Я не понимал бы ребенком других детей, если бы их видение мира не было так же остро, свежо и лирично, если бы все окружающие нас цвета, формы и звуки не смотрели и на них такими же странными лицами, то сурово-зловещими, то ласково улыбающимися; а из этих восприятий и сложилась ценность моего детства. <…> Если нам все же удастся, спустившись в свое детство <…>, разглядеть в нем эти начала, – вся жизнь тогда вытянется в таинственный, извилисто-стройный путь, в котором каждое событие есть продолжение одного и того же, есть лишь новое воплощение одной какой-то неисчерпаемой потайной струи, которую сами мы постигаем лишь чуть-чуть…»

Вера Волянская: «Первое воспоминание: мне три года, мы всей семьей едем на пароходе из Керчи в Одессу. Мы с мамой сидим на палубе, но немножко поодаль друг от друга. Мимо проходит капитан, наклоняется ко мне и говорит: «Девочка-девочка, почему ты так хорошо моешь свои золотые волосики и так плохо – свои глазки?» Я страшно обиделась и с плачем побежала жаловаться маме. А капитан уже успел подойти к ней. Утешая меня, она сказала, что капитан пошутил, он просто залюбовался моими золотистыми волосами и черными глазами…»

Даниил Жуковский: «…Дальше идет яркое и немного странное воспоминание.

Море.

Вода.

Нам нужно ехать на пароходе куда-то…»

Возможно, что пути двух семей пересекались в 1918 году, когда Волянские и Жуковские скитались по Крыму. Волянские  – из Керчи в Херсон, Жуковские – из Феодосии в Судак, потом в Симферополь.

После окончания Симферопольского пединститута Даниил работал учителем математики в Кисловодске, Иванове и Москве. Одновременно учился на заочном отделении физико-математического факультета МГУ.

В 1936 году на вопрос анкеты «Что вы делали во время революции?» Даниил ответил: «Был ребенком».

В июле 1960 года Вера Елисеевна писала мужу в Крым, где он был в командировке: «Вот ты и на моей родине. Поклонись от меня родным моим краям: горе Митридат, неузнаваемо изменившемуся городу и вечному, не меняющемуся морю. Какой прелестью окутаны для меня окрестности города, степи в цвету, крутые берега… Всего этого уже, конечно, нет и осталось только в моей туманной памяти о детстве. Когда будешь ехать в Камыш-Бурун, шоссейная дорога будет проходить мимо Карантина – там мы прожили лето 1917 года, когда в Керчь вошли немцы. Помнишь, я говорила тебе о черном песке побережья? Закрыв глаза, я вижу черный песок на фоне яркого синего моря… А Камыш-Бурун у меня связан с охотничьими рассказами Богдася, который уезжал бродить в тех плавнях с ружьем. Ему было тогда всего 16 лет, и он мечтал стать орнитологом...»

Бабушкин брат Богдась, ученый-орнитолог Богдан Елисеевич Волянский, был арестован 24 декабря 1937 года. Семья долго верила, что он отбывает где-то заключение. Однажды даже приходил человек, который уверял, что был в одном лагере с Волянским.

Когда в 1990-х годах стали доступны архивы, бабушке сообщили из Одессы, что ее брат был расстрелян 30 декабря 1937 года. То есть через неделю после ареста!

Даниила Дмитриевича Жуковского арестовали 1 июня 1936 года. В январе 1937 года он писал отцу и брату из тюрьмы: «…Много думаю о том, стремитесь ли вы теперь к тому, чтобы соединиться? Будете ли стремиться? <…> Мне все кажется, что самое главное в жизни, самое большое счастье – это жить всем вместе».

Даниил Жуковский был расстрелян в феврале 1938-го. Ему было двадцать семь лет.

В 1982 году в больничной палате бабушка записала в тетрадке: «Не осталось никого, кому я могла бы сказать: “А помнишь?..” Поэтому я вспоминаю и за всех тех, кто в детстве был со мною рядом…»

Сто лет назад Иван Бунин написал стихотворение «Вечер». Я давно люблю его и часто бормочу про себя, но вот только сейчас догадываюсь, как много в этом стихотворении того воздуха, которым дышали в младенчестве моя бабушка и ее ровесники. Они все будто родились в саду или у моря. Потом время гнуло и корежило их, но оно ничего не могло поделать с теми невидимыми кубиками воздуха, что затаились в детях, рожденных в 1909 году.

Вот это стихотворение. Здесь важно каждое слово, потому привожу его полностью.

О счастье мы всегда лишь

вспоминаем.

А счастье всюду. Может быть, оно –

Вот этот сад осенний за сараем

И чистый воздух, льющийся в окно.

В бездонном небе легким белым краем

Встает, сияет облако. Давно

Слежу за ним... Мы мало видим,

знаем,

А счастье только знающим дано.

Окно открыто. Пискнула и села

На подоконник птичка. И от книг

Усталый взгляд я отвожу на миг.

День вечереет, небо опустело.

Гул молотилки слышен на гумне...

Я вижу, слышу, счастлив. Все во мне.

Стихотворение датировано 14 августа 1909 года. Верусе Волянской – три месяца и десять дней. Дане Жуковскому – девять дней от роду.

Открыты окна в сад.