МЕМУАРЫ ДЕТСТВА

Открытки с именинными стихами

Каждый год в день рождения

Перебирала ночью открытки с именинными стихами, потому что не все смогла вспомнить…
Каждый год в день рождения мы получали подарок от своей Самой Первой Учительницы – книгу, камень и открытку со стихами. Стихотворение нужно было выучить к своему дню недели (день, когда ты родился) и прочесть у доски. В младших классах нас выстраивалась целая шеренга, все стояли, переминались с ноги на ногу и терпеливо ждали своей очереди. Тот, кто стоял возле учительского стола, протягивал руку с палочкой и выбивал из ксилофона мелодию. Потом нужно было «прочитать с выражением». Действие это происходило каждый день в начале урока после пения, игры на флейтах и разговоров. Разумеется, к концу года мы знали стихотворения каждого наизусть. Правда, с годами у меня многие стерлись из памяти и остались лишь какие-то смутные отголоски, но несколько чужих стихов я дер­жу в памяти целиком до сих пор. Иногда чужие стихи нравились не меньше, а больше своих, вызубренных и затверженных до безразличия.
И каждый четверг я читала свои стихи, которые были написаны ровным почерком в самых красивых открытках, сперва нарисованных красками, потом чуть подчеркнутых карандашом, а потом это были засушенные растения под пленкой и фотографии. Некоторые я любила, а некоторые едва терпела. Это тоже хороший опыт, конечно. В первом классе было стихотворение «ночь пролетала над миром, сны на людей навевая, с темно-лазоревой ризы сыпались звезды, сверкая». Там было важным рассыпать это слово «звезды» и уйти вниз на «сверкая». Читка требовалась хоть немного художественная, поэтому «за угасание» требовали перечитывать второй раз.
Так я научилась читать стихи самым обычным голосом, но так, чтобы все слушали, а тишина была такой, чтобы слышно было, как едут по улице автобусы, шумит вода в батареях, дышат одноклассники.

«Пока есть небо...»

Мне все нравилось в первом. И мрачность, и красота, и звезды, и дубы, и ели, которые «ночи навстречу шумели». А во втором классе было стихотворение еще красивее, про «шиповник, который расцвел на угрюмой скале, весь розовый, точно рассвет». Несколько лет спустя мне пришлось его читать на сцене, стоя в алом плаще, и я вся пылала, и щеками, и внутри, и вперед, потому что в тот год я больше любила балладу о Робин Гуде, которую читала на литературной гостиной.
В третьем классе у меня было стихо­творение про сотворение мира, а дома за шкафом валялась несданная и недоделанная книга об этих самых семи днях, которую я не смогла сделать в одиночку, я почти не ходила в школу в тот год, поэтому злилась и отчаивалась ужасно. Тот стих я называла коротко «брюсов». Его написал кто-то другой, но я так называла все хорошо сделанные стихи, где воспевались красоты природы так, как положено прославлять их в школьной хрестоматии.
С этим стихотворением была обоюдная морока: я либо намеренно гасила его и сводила на нет в конце, либо слегка язвительно взвивалась им куда-то вверх. Перечитывала, мучилась, но год прошел и... у меня появилась открытка с морем, на берегу которого сидела девочка с косичкой, в красном свитере, которая смотрит на ночное небо, волны и камни. Это стихотворение не нужно было учить, его нужно было только один раз прочитать, чтобы запомнить навсегда.
Потом была эпоха минералов, поэтому мне достался Мигель Де Унамуно, единственный, по-моему, не наш поэт, который у меня был за все именинные стихи: «Тускла на свету, но как факел кристалла, живая свеча пылает во мраке... Во мраке  – начало любого луча». Стоит ли говорить, что это я читала с упоением, взлетая там, где требовалось, падая вниз не резко, а плавно и до следующей строчки, от которой отталкивалась голосом, как ногой ото дна, чтобы опять всплыть к свету над.
Но наступил переходный возраст, в котором все стихи одинаково неприличны, потому что изменился голос, потому что все шатко и ненадежно внутри, ноги слишком длинны, руки некуда девать, а лицо словно каменное, и нет никакой возможности им владеть. Только в последний год ненавистный Брюсов, теперь уже действительно Валерий Яковлевич, зазвучал спокойно, ровно, торжественно. И чуть в уголке рта пряталась улыбка, память о том, как он сказал одной молодой поэтессе: «А вот их будут учить наизусть в гимназиях, а таких девочек, как вы, будут наказывать, если плохо выучат». Поэтому я всегда читала хорошо, даже отлично, потому что понимала, что это последнее стихотворение, поэтому оно уже должно просто звучать, как гимн, как сам Брюсов и задумывал, когда сидел над ним ночами и переставлял слова, чтобы «угадать».
К последнему году нас тогда осталось только двое, рожденных в четверг. Одна  – угрюмая и нескладная девочка в черном свитере, которая хорошо читала ненавистного ей Брюсова: «Пока есть небо – будь доволен! пока есть море – счастлив будь». Другая – легкая девочка с растрепанными волосами, огромными глазами, с куриным богом на шее, бисером по подолу лесной зеленой юбки, со своим вечно юным и гармоничным Волошиным: «Все формы, все цвета вобрать в себя глазами, пройтись по всей земле горящими ступнями... все воспринять – и снова воплотить». Тогда это было моим тайным тяжким (от трудности и неподвластности) девизом. Закрывала глаза, видела узкую ленточку дороги, золотистую пыль, плавающую в розовом закате, и представляла, как иду с сандалиями в руках по этой теплой и темной – такой близкой! – земле.
А став старше, я стала совсем иначе воспринимать, неправильно даже, эту строчку про горящие – как у Русалочки?  – ступни. От боли горящие, а не от пыли. Хотя это можно по-всякому прочесть, но главное так, чтобы сердце немножко всякий раз уходило в пятки.
Если любить, то не свое, а непременно чужое. В последний год наконец настигло примирение со всеми и со всем, поэтому и свой стих казался прекрасным и удивительным, а о Брюсове я старалась не думать, чтобы не бередить. А сегодня вышла на улицу, где концентрация мороза, снега, звезд и света, а главное, людей – их почти не было – была просто идеальной, вздохнула и вспомнила: «А вечером еще чудесней даль улиц в блеске фонарей. Все – зовы грез, все – зовы к песне: лишь видеть и мечтать – умей».

Затаиться и читать

Я медитативно листала открытки в ящичках. Там было две коробки: с просто открытками и с просто буклетами с просто проспектами. В первом – открытки с начала 50-х по 80-е и какие-то древние на вид, но без дат. Себе я выбрала домик Лермонтова 60-го года. Открытка, но еще крепкая, а не мягкая и рассыпающаяся, как «Залы Кремля» за 52-й. Домик в Пятигорске беленький, с зелеными ставенками, розами в палисаднике.
Потом нашла для одного человека немецкие, никем не подписанные, черно-белые открытки, без даты, где нет ни слова по-русски, но вид у них вполне трофейный. Там церкви Веймара и Лейпцига. Памятник Гете и Шиллеру. Более поздняя, если судить на ощупь, открытка с комнатой Шиллера.
Для другого я нашла никем ни разу не распечатанные открытки с усадьбой Мусоргского (он его любит). Там оранжевый свет свечей, плывущих в черной воде фортепиано, край замшелого колодца, серое и бескрайнее поле, синее море холодной залы с одиноким айсбергом рояля. Там юные девушки в шелке, поющие в каких-то анфиладах, лучи солнца, струящиеся через золотистые окна, отражающиеся от снега, от полированной крышки бюро или цепляющиеся за спинку кресла, преломляющиеся в зеркале – словом, несказанная красота.
Заодно цапнула с полки «Огненного ангела», потому что уж если ругать Брюсова, то надо опираться не только на очерк Ходасевича и «бледные ноги», но и более сведущей быть.
Книги, книги. Вспомнилось: еще в дет­стве жалела, что в «Букинист» сдают только определенные книги: Флобера, Дюма, Мопассана, Диккенса. И та ситуация вспомнилась, когда ты случайно видишь в стекле серванта (болгарского ли, румынского, комиссионного) свое бледное от болезни лицо, когда коленками упираешься в жесткий деревянный подлокотник типового кресла. Сначала снуешь от полки к полке, а потом бухаешься обратно в кресло с книгой типового издания, поджав под себя ноги, и читаешь, например, «Дорогой мой человек». Его сравнительно недавно мама принесла бабушке, а ты живешь у бабушки и тайно радуешься, что там делать ничего не надо, а можно где-то затаиться и читать. Только не романы – романы бабушка наивно прячет в корзине с бельем, и эти романы давно прочитаны, от вполне безобидных до откровенно неприличных. А «Дорогого человека» принесли недавно вместе с «Двадцать писем к другу» Аллилуевой и еще чем-то, во что я еще не сунулась, но о чем они уже спохватились и что запретили безапелляционно.
Бабушка книжек не читает, она читает только романы. Дедушка читает все, поэтому иногда отнимает Евгению Гинзбург или еще что-то такое, что «нельзя тебе еще это читать». Детских книг там мало, все прочитаны раз по двадцать точно, поэтому давишься неинтересными писателями и жадно посматриваешь на что-то, что легче читается, хотя от некоторых описаний потом тошнит и долго не хочется есть.
В «Букинисте» вспоминается, как в старших классах, когда в общеобразовательной школе нечего было делать, я заставляла своих друзей ходить со мной, то есть я целенаправленно шла сюда и два часа переставляла книги на полках. Лучший Друг тоже втягивалась и пыталась там навести порядок. Что делали остальные – не знаю. Видимо, тоже читали, хотя не уверена, я глохла и немела на два часа, цепенея у полок.
Лучший Друг иногда говорила что-то вроде: «Ух ты, Блок за шесть рублей, это же офигеть, слушай, я его отсюда куплю».
Тетеньки в этом магазине болтают все время, но забавно:
– Я умилялась вашим пирогам!..
– У меня аж слезы выступили, потому что как в детстве, когда мама пекла!
– А то, в магазине нынче подобного не купишь!
– Да-а-а, в магазинах оно без души, без сердца, дрянь одна.
...В витрине нынче свод правил и программа для реальных училищ, хрестоматия марксизма, роман какой-то девицы времен первого выпуска Смольного.
Выхожу в закатный двор и вижу, как из автовокзала выгоняют какого-то преступника в наручниках, аккуратно тыкают его прикладами, усаживают в машину и увозят. Потом иду по деревянной улочке, где на серой избе с замшелой крышей висит ядовито-розовый плакат «Свадебный переполох», а рядом уже высится здание из стекла, в котором плывут облака, а у подножия прилепились серые домишки с окнами метр на два, но все наклонены влево.
Тут же по льду идет бабка с ведрами, а другая бабка с ярко накрашенными ногтями закрывает окна, перекидывая крюки на ставнях. Рядом барак, на котором облупившаяся вывеска «Мини-маркет аэропорт», а еще тут есть салон в розово-зеленую полоску «Отцы и дети».
Мать тащит дите, которое тащит за собой санки, на которых сидит плюшевая корова. Дите размером где-то мне до колена, но ковыляет бодро, поминутно оглядываясь: не свалилась ли корова.
Словом, и на улице есть что почитать и на что посмотреть.
«Лишь видеть и мечтать умей».