Нечеловеческий опыт – вот детство ребенка, живущего в зоне военных конфликтов

Начиная с мая 1991 года, когда возник грузино-абхазский конфликт, я имела возможность увидеть, как вызревала гражданская война, стоившая обоим народам немало жертв и моральных потрясений. Поначалу меня интересовал расклад политических сил, но постепенно зрению психолога и педагога открылось то, что Пастернак в «Гамлете» назвал другой драмой.
Эта невидимая внешнему глазу драма проходит по самой главной, самой чувствительной для человечества линии – это драма детского сердца. Драма конкретной частной семьи, оставшейся в глубоком одиночестве со своей бедой. Это драма отцов, потерявших сыновей и не имеющих возможности воспользоваться своим единственным правом – знать, где сын. Драма матери, ищущей среди трупов своего собственного ребенка, ушедшего защищать родную землю.
И самое главное – это влияние на психику ребенка особого типа войн, где нет линии фронта, ибо она – внутри села, где осетин и грузин веками жили вместе, она – внутри семьи, где мать – абхазка, отец – грузин или отец – грузин, мать – русская.
Бродя по фронтовым дорогам Абха­зии, Осетии, Грузии в разные сроки, вплоть до декабря 1994 года (в общей слож­ности десять месяцев), я увидела, что смертоносным огнем своим так назы­ваемые этноконфликты поражают прежде всего стариков и детей – самых незащищенных жителей нашей планеты.
…Он стоял один у дороги, которая вела в никуда. Деревня Мамисаантубани (отцовский уголок) была разрушена до основания. Буйно росла кукуруза-мутант, которую никто не убирал третий год. А он все стоял и стоял, старик по имени Сулико, которому, казалось, перевалило за сто лет. Каждый день он приходит в свое разрушенное село и сторожит его. Старику на самом деле не исполнилось и шестидесяти. Он согнулся и состарился вмиг от горя и ужаса. Кто же должен отстоять его естественное право на жизнь?
За распад империи расплачивается мирный человек, который сеет хлеб, рожает детей, строит дом.
Все дети, годами живущие в зонах конфликта, лет через десять станут основным населением, на которое ляжет ответственность за судьбу своей страны. Какими станут эти страны, если ребенок два года провел в подвале? Если ребенок не спит? Не спит третий год... Осетинка Роза Плиева возила своего Ацика по врачам Москвы и Тбилиси. Некоторые врачи определяют болезнь мальчика как страх организма перед жизнью. Задумаемся – страх организма перед жизнью!
Полыхают войны, которых никто не объявлял... Психические срывы, сотрясающие детский организм, когда речь идет о жизни и смерти, взрослыми не берутся во внимание.
Полное бесправие ребенка, у которого отняты дом и мать, порождает внутреннюю агрессию, которая рано или поздно найдет свой выход.
Как утверждает известный педагог Шалва Амонашвили, с которым мы обсуждали драму детей эпохи гражданских войн, дети теряют одно из самых ценных свойств своего возраста – беспечность, которая зиждется на бессознательной вере в силу взрослого, способного защитить ребенка.
Учителя, работающие с детьми в горячих точках, отмечают, что присутствие смерти каждый день разрушает детскую психику. «После того как убили их одноклассника, я долгое время не могла узнать своих учеников. Они враз изменились», – говорит учительница-осетинка Габаева из школы, известной всему миру как школа при кладбище. (Школьный двор, защищенный домами, был единственным местом в Цхинвали, где можно было хоронить умерших.) Теперь, когда раздается ружейный залп, дети прерывают урок. Они вытягивают шеи и, замерев, слушают, как палят из ружей. «Мне кажется, что им это нравится», – рассказывает учительница математики о детях, для которых премудрость алгебраических задач находится как бы по другую сторону их бытия.
Война, которую никто никому не объявлял, идет, и дети продолжают жить в условиях войны. Под натиском запредельных психических нагрузок. Что с ними случается, если рушится все то, на чем крепится психический мир? Именно в символе, утверждал философ Мамардашвили, происходит наше очеловечивание. Символы дома, очага, матери, отца – все зыбко, непрочно, разрушается на твоих глазах.

Тот опыт, который они несут в себе, нам просто неведом. Мы отгораживаемся от него привычными клише. Лучшее, что могут делать дети, – это молчать. И они молчат.
...Молчат двенадцатилетний Дато и его семилетняя сестренка Тамрико из Гульрипшского района. Они видели свой дом горящим. Видели раздавленных младенцев. Сейчас в их доме живут чужие люди. Они там прописаны. Их мать Мимоза готова совершить жертвоприношение. «Пусть я с ними погибну, но настанет мир». Дети молчат.
Если наше второе рождение свершается в речи, если рожденный человек еще не весь человек и довоплотиться ему суждено в речи, то какова судьба ребенка, если у него отняли речь?
«Они стали дикими, – говорит учитель истории села Ванати Севасти. – К взрослым не подходят. Боятся». Врач из грузинских миротворческих сил Тэмо Созиашвили, столкнувшийся с детским горем, задает свой самый больной вопрос. Вопрос, который должен быть в центре нашего сознания, если мы несем хоть какую-то ответственность за судьбы наших детей: «Как с таким недетским опытом становиться отцом или матерью? Будут ли они ими? Какими будут?»
Связь взрослый–ребенок прервалась. Оттого ли это произошло, что ребенок увидел своего отца неспособным себя защитить, от другого ли чего-то, но многие родители отмечают такие экстатические состояния своих детей, которые им решительно непонятны.
«Я говорю дочери: как придут абхазы, помни, что ты русская. Как схватят нас грузины, не забудь фамилию своего отца», – рассказывала медсестра санатория ПВО. Было это в Сухуми. «Но как начинается бомбежка, ее с места не сдвинуть, – продолжает мать. – Она начинает бить поклоны. Бьется в мольбе, даже страшно делается».
Другая мать, бежавшая со своей дочерью через Чуберский перевал, рассказывает, что во время бомбежки еще дома, в Сухуми, дочь садилась за фортепьяно и начинала жуткое соревнование с грохотом бомб.
Появились новые заболевания или новые психические состояния, которым трудно найти название.
...На военном аэродроме Вазиани (Грузия) безутешно плакал ребенок. Взрослые шутили, совали конфеты, игрушки. Ребенок заливался слезами. И тогда военный врач-женщина скомандовала: «Люди, отойдите от ребенка. Дайте собаку или кошку». Нашли кошку. Ребенок запустил руки в кошачью шерсть и начал затихать. Потом врач рассказала, что при подобных приступах возникает отторжение от взрослого, как будто обрываются все каналы эмоциональной и биологической связи. Ребенку нужны праощущения. «Это какой-то особенной глубины детский стресс, природы которого мы еще не знаем», – заключила врач.
...Нельзя, чтобы ребенок видел, как не по-человечески уходит человек из жизни», – говорит Резо, шофер из Сухуми, оставивший на глазах всей семьи замерзшую племянницу на одном из склонов перевала.
Нечеловеческий опыт – вот на чем замешено детство ребенка из так называемых горячих точек.
Нечеловеческий опыт, как писал великий Шаламов о концлагерях, есть опыт только отрицательный. А если на этом опыте формируется растущая личность? Многие учителя теряются, когда имеют дело с этими детьми. «Есть черта, за которую нельзя переходить. Есть вещи, которых ребенок не должен знать. Но вот он зашел за эту черту. Он прожил там целую жизнь, и этот нечеловеческий опыт стоит в его глазах. Я не знаю, как говорить и о чем говорить с этим ребенком. Я не знаю, чему и как я должна его учить. Мне стыдно», – говорит Цицино Гошхотелиани из школы Амонашвили в Тбилиси.
«...Ты будешь плакать, когда увидишь, что они рисуют», – говорит Натела Амонашвили, сестра Шалвы. В девять лет ребенок рисует человеческое сердце, теряющее свою форму. «Оквадраченное сердце» – так называется рисунок Николаишвили. Внутри сердца – компас жизни. Он сломался. Части его отлетают, а внизу дьявол подбирает эти части и сбрасывает в подземелье – вот такая метафора бытия человека в этом мире.
Учителя наблюдают странные речевые расстройства (и речевые ли они?). Ребенок рассказывает об одной истории и вдруг чувствует, что она не оформляется в слова. В глазах ребенка ужас от невозможности высказаться и от ощущения, что ты не владеешь собой, ощущения своей нецелостности: жесты возникают спорадически, рвется речь, дрожат губы. Учительница объясняет, что мальчик видел, как в бабушку попала пуля со смещенным центром тяжести. Он видел ее разрывное действие.
Психологи говорят, что след от аффекта сохраняется, что аффект может быть воспроизведен при создании ситуации, его породившей. В данном же случае аффективное состояние закрепляется как свойство человеческой личности. Как с этим жить? Что с этим делать взрослым?

Сухуми – Тбилиси – Цхинвали – Ванати – Сацхенети – Белоти – Никози – Зугдиди, 1991–1994

№ 79, 1995

---

Примечание от редакции.
Очерки Э.Н.Горюхиной о детях на кавказских войнах собраны в книге:
Горюхина Э. Путешествие учительницы на Кавказ. - М., 2000.