О звукопроницаемости

Я третий месяц живу в одном подъезде с вами; я не знаю, как вас зовут, и, к счастью, мы никогда не виделись. Но каждое утро и каждый вечер я слышу – не прислушиваясь – ваш голос сквозь тонкий потолок «хрущевки»: в нашем доме повышенная звукопроницаемость. Изо дня в день слышу, как вы оскорбляете своих детей.
Вы оскорбляете своих детей, и они плачут. Даже не плачут, а скулят – тихо и осторожно, боясь, видимо, потревожить ваш честный трудовой сон. Они не смеют плакать при вас.
«В чем штаны изгваздал?» Пауза. Дальше – невероятный по озлобленности и напору мат. Ребенок оправдывается, но, видимо, неубедительно. Жалобно, с запинаниями и заиканиями. Я получила много свежих знаний в области ненормативной лексики.
Почему-то стены выдерживают все это, дом не рушится, и мир не рушится. Почему-то все остается на своих местах. Но вот я к вам пишу – а не говорю вам это – только потому, что я, ни разу не встречавшись с вами, боюсь, наверное, не меньше, чем ваши дети. Я боюсь подняться к вам и закричать: «Да что же вы делаете!» Я боюсь встретиться с вами на лестнице. И у меня нет иного выхода, кроме этого – может быть, трусливого, может быть, наивного и бесполезного – написать вам это письмо через газету и положить в почтовый ящик.
Я что-то уже знаю о жизни вашей семьи. Знаю, что вам на два месяца задерживают зарплату, что у жены в магазине случилась недостача, у тещи сильно увеличена щитовидка, а родственники в этом году не поделились с вами урожаем картошки, потому что жлобье. Вторую неделю не работает телевизор, отчего вам отчаянно скучно. И тогда вы занимаетесь воспитанием.
Причиной очередной матерной рулады становятся двойка или тройка, разлитый чай, частое мелькание перед глазами, запись в дневнике, невымытая посуда. Вы предрекаете своим детям славную судьбу: «В ЛТП пойдешь, как Колька!» Не знаю, кто такой Колька, но думаю, что его тоже материли в детстве.
Пересказываю друзьям ваши монологи. Все подавленно молчат. «А если бы кто-то назвал так твою дочь?» «Да убила бы», – отвечаю удивленно и пытаюсь представить, как это мою дочь – такими словами?
Не представляю.
За своего ребенка смогла бы заступиться, а за чужого?
Частная жизнь. Частное дело. Невозможность повлиять и – необходимость хоть как-то вмешаться.
Знаете, я однажды встретила на лестнице ваших мальчиков – худых, нервных, с заискивающими глазами. Поздоровалась, пригласила зайти чаю выпить. Они странно переглянулись и, захихикав, убежали.
Я не буду вам говорить, что все вспомнится, отольется, вернется на круги своя; дай Бог, чтобы ваши дети оказались великодушнее и умнее вас. Я-то могу закрыть уши ладонями. Ваши мальчики – не могут.
При всем том у вас вполне трезвый голос человека, осуществляющего воспитательное мероприятие в благих, исключительно благих целях.
Соседка напротив сказала мне, что вы инженер-рационализатор и вас очень уважают на заводе за светлую голову и легкий нрав, а чужая семья – потемки, и вообще мы никто, чтоб вмешиваться, да и парни, сказала она, не подарок, учителя на них жалуются. Вчера я видела из окна, как ваш мальчик подбежал к девочке в голубом пальто сзади и, улыбаясь, почему-то мстительно, изо всей силы толкнул ее в спину и крикнул несколько бранных слов. Ваших слов. Девочка вскрикнула, упала, проехала несколько метров по гололедной дорожке, встала, плача, потирая ушибленное колено. Ваш сын был искренне рад ее слезам.
Если это заигрывание, значит, я не понимаю чего-то очень важного.
Но я прошу вас – поздно? не поздно? – я очень прошу вас, мой незнакомый сосед, не задуматься, нет, это очень сложное действие, я прошу вас споткнуться на слове перед тем, как вы произнесете его. У детей слишком хорошая память. Что-то они запоминают пожизненно. Что-то они уносят в мир из дома, а потом возвращают, даже если не возвращаются.
Я ничего не могу сделать – только вот так, слабо и беспомощно, попросить вас увидеть в ваших мальчиках равноценных людей. И дать им хотя бы единственный повод за что-то уважать вас, а не бояться и ненавидеть.
…И сейчас, в десять вечера, когда я пишу это письмо, мучаясь нелепостью своего замысла, я снова слышу те же слова и ту же нечеловеческую злобу: мальчик принес из булочной черствый хлеб. Уничтожив его за этот ужасный проступок, вы со своей молчаливой женой уйдете спать, а он будет долго по-щенячьи скулить в туалете.
Мне очень хочется, чтобы вы услышали, как он плачет.

№ 23, 1995