ИМЯ И СЛОВО

Превзошедший прозу жизни

Иван, если ты хочешь мне сделать приятное в день рождения, пришли, пожалуйста, в конверте подснежник. Ну, тот самый, с кремовыми мягкими лепестками в форме чашечки. У нас здесь такие не растут…

Виктор Астафьев. 1956 г. Из письма неустановленному адресату

Не многие знают, что автор суровой деревенской и военной прозы в детстве писал стихи и мечтал быть поэтом. Мечта истаяла в окопах и казармах, разбилась о послевоенный быт, но огромная любовь к поэзии осталась. Астафьев прекрасно разбирался в классической и современной поэзии. Любимые стихи выписывал в отдельные блокноты, и в его архиве сохранились десятки таких блокнотов.
Виктор Петрович мог часами рассказывать о поэтах – о Пушкине и Лермонтове, о Есенине и Рубцове (с ним он дружил в Вологде), о Прасолове и Решетове… И чувствовалось: он и жалеет их, и завидует им. Он считал, что прозаики, даже великие, – народ сугубо земной, неотесанный. Другое дело – поэты. Они нежные существа, подобные детям и ангелам.
«Только поэзии, – писал Астафьев в одном из писем, – да ещё музыке и дано растревожить в нас самих нам непонятное и никем ещё не понятое и не объяснённое (слава Богу!) чувство, в котором тоска по прекрасному, по лучшей своей и человеческой доле, мечты о всепрощении, желание любви и братства, и ещё, и ещё чего-то как бы приближаются к тебе, делаются осязаемей, – недаром от музыки и поэзии плачут. Это плачут люди о себе, о лучшем в себе, о том, который задуман природой и где-то осуществлён даже, но самим собою подавлен, самим собою побуждён ко злу и малодоступен добру…»
Всякого мало-мальски талантливого поэта Астафьев почитал небесным гостем, которого человечество обязано лелеять. Виктор Петрович знал наизусть сотни стихов поэтов, чья известность не распространялась дальше провинциального городка или поселка.
Автора случайно попавшегося ему на глаза и понравившегося стихотворения Виктор Петрович непременно принимался разыскивать. Печалился, если приходило известие, что автора уже нет на свете. И очень радовался, если автор оказывался жив и можно было сказать ему благодарные слова, помочь с публикацией в толстом журнале или с изданием сборника.
Сам он писал стихи до конца жизни, но стеснялся их, прятал от чужих глаз, называя «сырыми полустихами». Отказывая себе в поэтическом даре, Астафьев отдал поэтическую ипостась своей души «малой» прозе. И прежде всего – «затесям», лирическим миниатюрам, которые, увы, остались в тени его повестей и романов.
Объясняя, откуда взялось такое название, Виктор Петрович писал: «Затесь – это стес, сделанный на дереве топором. Делали его первопроходцы и таежники для того, чтобы белеющая на стволе дерева мета была видна издалека, и ходили по тайге от меты к мете, часто здесь получалась тропа, затем и дорога, и где-то в конце ее возникало зимовье – заимка, затем село…»

Вот несколько астафьевских «затесей», возможно, забытых читателями.

---

Виктор Астафьев. Затеси

Дождик

Шалый дождик налетел с ветром, пыль продырявил, заголил хвосты куриц, разогнал их во дворе, качнул и растрепал яблоню под окнами, убежал торопливо и без оглядки. Все замерло удрученно и растерянно. Налетел дождик, нашумел, но не утешил, не напоил. Снова зной. Снова зажило все разомлелой, заторможенной жизнью, и только листья на яблоне все дрожали, и сама, кривая, растопорщенная, яблоня напоминала брошенного, обманутого ребенка.

Перышко

Растаял мокрый снег. Осталось на стекле приклеившееся птичье перышко. Смятое. Тусклое и до боли сиротливое. Может, птаха малая стучала ночью клювом по стеклу, просилась в тепло, а я, тугой на ухо человек, не услышал ее, не пустил. И перышко это как укор белеет на стекле. Потом обсушило солнцем стекло. Унесло куда-то перышко. А тоска осталась. Должно быть, не перезимовала птичка, не дотянула до тепла и весны, вот сердцу-то и неловко, печально. Залетело, видать, в меня перышко. Прилипло к моему сердцу.

Вздох

Однажды в редакцию иллюстрированного журнала пришло письмо. Женщина, автор письма, читала этот журнал, он ей нравился, и она хвалила его, а в конце письма попросила: «Чаще печатайте на обложках вашего журнала виды нашей родины, может быть, это поможет моему мужу вернуться ко мне». Все в редакции весело над письмом смеялись, и лишь секретарь журнала, человек седой, лохматый, почему-то ходивший в одной и той же кожаной, еще трофейной куртке, из-под которой всегда виднелся воротник мятой рубахи, сказал:
– Олухи! Над чем смеетесь? Будь я не потаскан и свободен, я отыскал бы эту светлую женщину...

Голос из-за моря

Жил я на юге у старого друга и слушал радио, наверное, турецкое, а может, и арабское... Был тих голос женщины, говорившей за морем; тихая грусть доносилась до меня и была мне понятна, хотя я и не знал слов чужого языка. Потом, тоже тихая, словно бы бесконечная, звучала музыка, жаловалась, ныла всю ночь, и незаметно вступал певец и тоже вел и вел жалобу на одной ноте, делался совсем неразделим с темнотою неба, с твердью земли, с накатом морских волн и шумом листвы за окном – все-все сливалось вместе. Чья-то боль становилась моей болью и чья-то печаль – моей печалью. В такие минуты совсем явственно являлось сознание, что мы, люди, и в самом деле едины в этом поднебесном мире.

Паутина

Грибное предосенье. Липнет паутина к лицу. Заденешь, раздерешь паутину – и в сырую траву горохом осыпаются пауки. Путаясь в смятой паутине, они часто и беспомощно перебирают закорючинками лапок. А ведь в только что растянутой паутине, в сложных и мудрых хитросплетениях ее они жили, кого-то сторожили и чувствовали себя по-хозяйски дома. арушился порядок. Не стало гармонии. Рухнул паучий мир, выпало звено из природой отлаженной жизни, лопнула еще одна ее тонкая струна. Я смотрю на железнодорожный мост, мерцающий сплетениями паутины над широкой рекой, и вижу, как быстро-быстро по его нитям перебирается многолапый и многорукий паук.

Мелодия

Пестрый лист. Красный шиповник. Искры обклеванной калины в серых кустах. Желтая хвойная опадь с лиственниц. Черная, обнаженная в полях земля под горою. Зачем так скоро?!

Строка

Опять пришла зима. Холодно. Эта строка приснилась мне теплой летней ночью.

Синий свет

Синий свет небес. Синий дым над горами. Перетомленная в летнем зное, дышит миротворно земля спелостью трав и лесов, дышит, будто сдобный каравай, вынутый из русской печи.
Но прохладнее ночи. Обильнее росы. Крупнее ночные звезды. Лето ушло за середину.

Ах ты, ноченька

(фрагмент)

Сибирь! Родина моя! Далекое и вечно близкое детство, ночи у костра, и пахнущие летом цветы жарки, и песни куликов, и звон кузнечиков, и такие же, как сейчас, мечты о томительно далеком! Ах ты, душа рыбацкая, неугомонная и вечно молодая! Сколько запахов впитала ты в себя, сколько радостей пережила ты, сколько прекрасного, недоступного другим, влилось в тебя вместе с этими ночами, вместе с теми вон далекими, дружески подмигивающими тебе звездами!

Ах ты, но-о-очень-ка,
Но-о-очка те-о-омная...

Я забыл о своем напарнике, о рыбе, которую пора спускать в котелок, обо всем на свете. Унимаются кулички, замирают все вокруг, только темная ночка слушает, как я славлю ее.
Шуршит трава, появляется мой товарищ, заглядывает в котелок и молча берет весло, на котором лежит разрезанная на куски щука. Спустив рыбу в котелок, он садится на траву и подтягивает мне:

– Только есть у меня добрый молодец...

Вдали слышен рокот мотора. Он нарастает, приближается.

– Товсь! – командует по-моряцки напарник, и я поднимаюсь с травы.

Браво насвистывая, идет моторист, который подбросил нас сюда по пути на лесоучасток. Идет он уверенно, как человек, здесь все знающий, каждую тропинку и кустик. Он сразу же возникает в свете костра, чумазый, веселый, бодрый. Вот такие они и бывают чаще всего, рыбаки,– компанейские, бескорыстные ребята. Без стеснения подсаживается он к нашему костру, чокается с нами эмалированной кружкой и провозглашает:

– За знакомство!
– За знакомство и за эту ночь,– обвожу я вокруг себя рукой.
– Правильно! – поддерживают меня друзья. В душе мы все – поэты...