ЗНАКОМАЯ СИТУАЦИЯ

Частная история ненависти

...Мопса ненавидел весь класс. Всеобщая ненависть оказалась делом интересным и веселым. Откуда вдруг что взялось, уже было не понять. Самое простое объяснение – участь учителя пения в седьмом классе всегда печальна. Недавние ангелочки, которые тянули трогательными голосками «то бере-озка, то рябина-а», к этому времени превращались в нелепых подростков, вечно хихикающих, разболтанных и развязных. Они потихоньку начинали уже бренчать на гитарах по дворам и подъездам, блеяли гнусаво песенки «Машины времени», устраивали папуасские пляски под хрипы магнитофона «Романтика» и с важным видом менялись кассетами. Какая уж тут березка, какая рябина…
Но это, конечно, не повод для ненависти. Вообще-то Мопс, похоже, просто был плохим учителем. Он давно на нас наплевал, поэтому на уроках мы вообще ничего не пели и не слушали. Все сорок пять минут мы переписывали в толстые тетрадки биографии великих композиторов. Мопс диктовал их нам из потрепанных книжек – коричневой и синей, уверяя, что иначе мы этого нигде не найдем, и вообще у кого не будет в тетради этих конспектов, тому положительной оценки в четверти не видать. Класс бесновался, тряс скрюченными пальцами, изображая «писчий спазм», на «камчатке» мяукали и выли. Моцарт, Бетховен, Даргомыжский и Мусоргский превращались в личных врагов каждого – но главным врагом был, разумеется, Мопс. Кличку придумали не мы – она передавалась от одного школьного поколения к другому. От внимательного и взыскательного детского взгляда не могли ускользнуть его курносый нос и обвислые щеки...
Но опять-таки мы ненавидели его не за все это, вместе взятое. Кажется, однажды Мопс перешел черту: после очередной эпидемии гриппа в класс вернулись отболевшие, и он оставил их после урока переписывать пропущенное. Пытка продолжалась два часа. С этого момента началась эскалация напряженности, как говорят дипломаты. На ближайшем же уроке стул Мопса был перемазан мелом, стол – клеем, а на доске красовалась вырезанная из журнала картинка. С собачками понятно какой породы.
Противник тоже не оставался в долгу. Он отвечал нам двойками, записями в дневниках и вызовами к директору и за­вучу. 
Мы жили всем этим примерно полгода: наши мысли были заняты Мопсом, мы сообща придумывали очередную гадость, мы умирали от хохота, сочиняя небылицы, где главным героем был ясно кто. Учителя умилялись: каким дружным стал класс. Это было время, когда в школьных характеристиках отдельно отмечали «чувство коллективизма». И оно у нас было, это чувство. Оказалось, что только ненависть к Мопсу смогла нас сдружить и сплотить. Ненависть окутывала и грела, как ватное одеяло. Внутри нее было хорошо и уютно, как под защитным куполом-пузырем.
И все же к весне и мы стали уставать. Было понятно, что скоро все кончится – и учебный год, и уроки пения, потому что в восьмом классе их уже не будет. Наше монолитное целое стало разваливаться на глазах – кто влюбился, кто захандрил, кого вот-вот увезут на море в санаторий. Лично мне просто надоело – однообразие и стабильность всегда наводили на меня тоску. В общем, нужен был новый виток эскалации, нашу общую ненависть чем-то срочно требовалось поддержать.
Замысел «не идти на Мопса» созрел прямо на большой перемене. Класс дружно снялся со стойбища у дверей кабинета и повалил в сторону выхода. Я опаздывала, я шла из библиотеки с приличной стопой книжек и уже мечтала, как разложу их на столе и буду громко перелистывать, а когда Мопс спросит: «Почему не пишешь?», я достану из портфеля свой главный козырь – еще две книжечки, коричневую и синюю, точно такие же, как Мопсовы, учебники по музлитературе для музыкальной школы, которую я заканчивала в этом году. «Не вижу смысла!» – ехидно скажу я, и посрамленный враг, уличенный во вранье (как же, как же – «вы этого нигде не найдете!»), выгонит меня из класса. И за моим героическим исходом будут восхищенно наблюдать все…
Все и я шли друг другу навстречу. Все – толпой от кабинета музыки, я – прямиком туда, в мопсовы владения. И вдруг я увидела нашу ненависть со стороны. Ненависть только и возможно увидеть со стороны, потому что если ты внутри, ты называешь ненависть другими словами – «гнев, чувство справедливости, чувство локтя, дружба и верность, истина, добро и красота, народ и партия едины»… Но на самом деле лица у любимых одноклассников были глупые. Глаза горели злобой – раньше я думала, что это такая метафора в книгах для красоты. Нет, они правда горели нехорошим пламенем, эти глаза. И вдруг я поняла – мы хуже Мопса. Гораздо хуже. И пошла вперед.
…Это странное чувство – когда идешь навстречу ненависти. В воздух как будто добавили желатина, и каждое движение вязнет в этом студне.
«Ты чего?» – охнул класс. Во мне наше маленькое злое войско теряло одного из лучших своих бойцов, прямо-таки главу внешней разведки, – это ведь я обладала тайной коричневой и синей книжек. Заподозрить меня в страхе или желании подлизаться никому не приходило в голову: я была слишком своя и при этом «блатная», из учительских детей, которым, ясное дело, никогда ничего и ни за что не бывает. Но именно это усугубляло ситуацию.
В общем, я шлепала сквозь студень, и каждый шаг отдалял меня от прошлой жизни навсегда.
Мопс, кстати, не сказал ни слова, ничего не спросил, достал из шкафа проигрыватель и поставил пластинку. Концерты Вивальди. «Виртуозы Рима». Сорок пять минут мы слушали музыку. Вдвоём. С Мопсом. Сорок пять минут мы слушали музыку, потом по звонку разошлись.
На следующий день, когда я пришла на первый урок, обнаружилось, что все изменилось. Класс больше не ненавидел Мопса. Класс ненавидел меня. Соседка по парте пересела на другой ряд, пока математичка писала на доске уравнение, прилетел бумажный голубок – но, увы, птица не мира, а войны. Через весь лист, из которого голубок был сделан, по диагонали черным фломастером было написано: «Здохни!» Орфографическая ошибка подтверждала серьезность намерений, это был приговор своих бывшему своему, изменнику и предателю.
Второй сезон ненависти продолжался весь следующий учебный год. Потом все само собой рассосалось.
«Вот дураки мы тогда были! – пожалела недавно одноклассница. – Вот за что мы тогда тебя?..» И пошел разговор за жизнь. У сына бизнес не идет. «А потому что понаехали одни нерусские и все тут захватили!» А дочь ездит на работу в Москву – «москвичи-то эти сами работать не хотят». «И вообще жить страшно – теперь вон бандеровцы и фашисты всякие к нам лезут…» В глазах полыхал знакомый огонь. И для этого пламени и я, и Мопс оказались бы теперь мелкими щепками…

Иногда мне кажется, что ненависть – такой же наш природный ресурс, как нефть и газ. Любовь – драгоценный камень или редкий металл, каждую крупинку приходится взвешивать на аптекарских весах, отвоевывать, очищать от дурной породы. Студенистые моря ненависти колышутся где-то совсем близко к поверхности, достаточно пробить неглубокую скважину – и вверх саданет струя. А к струе только спичку поднеси…
Эти залежи копились столетиями. Ненависть крепостных рабов к господам, господ – к немытому быдлу, революционеров – к обывателям, обывателей – к интеллигенции.
Иначе взаимоистребление нации в прошлом веке не состоялось бы так легко. Умопомрачение гражданской войны понятно и объяснимо, но откуда брались в относительно мирное время колоссальные запасы злобы, которые сделали возможными раскулачивание, голод 1933 года, ГУЛАГ, выселение целых народов? Потому что ведь никаких войск не хватило бы ни у какой советской власти, если бы она опиралась только на штыки. Если бы соседи вступались за соседа, которого заталкивают в «воронок» или «столыпинский» вагон, то, сделаем наивное допущение, такое количество людей не увезли бы в этих вагонах и «воронках». Этого не случилось не из-за единодушной поддержки власти. Потому что можно поддерживать власть и вступиться за соседа. Это просто разные человеческие уровни, разные этажи восприятия мира. И всякая тоталитарная власть это великолепно осознает. Потому и доверяет больше не любви к себе: любовь – вещь непостоянная, сегодня есть, завтра нет. Никакие цветы, транспаранты и массовый восторг граждан, никакие зашкаливающие рейтинги такую власть не успокоят и не добавят ей уверенности в себе. Доверие вызывает темная стихия ненависти, готовность ненавидеть, спящая до поры до времени. И тут уж нет ничего надежнее древних, как нефть, дремучих инстинктов – зависти к чужому добру, страху перед инородцами, злобе на инакомыслящих. Наконец, просто потребности ненавидеть кого-нибудь, как мы со всей страстью юных душ ненавидели Мопса…
Проблема в том, что только пробуждение ненависти – контролируемый процесс. Это как пробить скважину. Но вот дальше – загнать в трубу, отпускать и подкручивать вентиль – это уже вряд ли. Ненависть начинает управлять людьми сама. Пузыри вздуваются и лопаются. Волны вздымаются и опадают.
А скважин и скважинок за последнее время пробилось огромное множество. Я даже сейчас не про телевизор, который буквально брызжет слюной, – такое наше нынешнее 4D.
Вот, казалось бы, совсем не о том. Знакомая, которая по долгу методической службы посещала уроки студентов-практикантов, рассказывала в полном потрясении: едва ли не каждый открытый урок из тех, которые видела в этом году, был построен как суд. То есть этот старый методический прием помнят все, и кого у нас только не судили – и литературных героев, и писателей, и исторических деятелей. Но использовали его нечасто. А тут суды, суды, суды… И угадайте с одного раза, кто выглядел убедительнее – обвинение или защита?
Случайно ли это совпало с окончательной победой обвинительного правосудия в наших судах, кто знает. Но в том, что суды превращаются в те самые скважины ненависти, сомнений все меньше.
И это так – частное наблюдение.
Наверное, оно потеряется и поблекнет в сравнении с впечатлениями всего лишь от одной поездки в метро в час пик.
А может, и не потеряется. Потому что этих свидетельств все больше и больше, как будто надувается и готовится к взрыву огромный пузырь. Но увидеть это можно только со стороны. Если оказаться по ту сторону ненависти и пойти против нее...