МЕМУАРЫ ДЕТСТВА

В сельском клубе, в комнате за экраном...

Об особом времени детства, в котором каждое мгновение – для чего-то, о здоровье души ребенка и о его таинственных переходах в иную реальность, имя которой – культура, мы разговариваем с Анной БЕРДИЧЕВСКОЙ. Поэт, прозаик, сценарист, фотохудожник, математик-программист, Анна Бердичевская родилась на севере Пермского края в одном из лагерей Усольлага – ее мать отбывала наказание по печально знаменитой 58-й статье в последнюю волну сталинских репрессий.

– Анна Львовна, так как вы поэт, то, значит, относитесь к тем, кто останавливает мгновение. Ибо поэты именно это и делают. Расскажите, как все начиналось? Когда, почему, как именно вам захотелось, вас потянуло самой создать стихотворение?

– Почти всю жизнь я знаю, что за каждым настоящим стихотворением стоит настоящая реальность. Что-то там, в той реальной отправной точке, реальным человеком было увидено, почувствовано, что-то стряслось и решило сохраниться, воплотиться в тексте…
Я хорошо помню, как лет в девять решила именно «создать стихотворение». Мама писала стихи, читала мне свои и чужие… Я была плохим слушателем, стихи, не только мамины, но и пушкинские, казались мне легкими и пустыми, чем-то ненастоящим. Маму это огорчало. А маму я очень любила и пыталась проникнуться, подыграть, восхититься. И вот взялась сама сочинить… Помню даже первую, именно сочиненную, строфу (как же она мне тогда глаза намозолила!): «Девочка в белой косынке, в рыжих ресницах глаза…» и т.д. Я намаялась – бессовестно рифмовала «глаза» и «иногда», потому что ничего, кроме глаза–слеза–гроза, не находилось, а мне хотелось бодрое стихотворение сочинить, про чистое небо, в котором летают птицы и отражаются в глазах девочки… Ничего не вышло. Потому что – не было. Ничего этого не было. Ни птиц, ни рыжих ресниц, ни девочки. Нечему было воплотиться. Специально сочиненное оставалось пустым. Пшик. Я и маме не показала, и запомнила именно как обманку…
Но однажды, через несколько лет, где-нибудь в тринадцать, в зимний вечер я сидела у окна и смотрела во двор. Довольно долго. Проникла куда-то… И это была реальность. Что-то забрезжило, что-то важное. Наутро написалось стихотворение:

Мир мой узок, а взгляд глубок.
Двор – долина, холмами снег,
По долине клубок дорог
Меж холмами и вниз и вверх.
Все дороги ведут в города,
Города велики и малы,
И текут в городах года,
А вокруг городские валы.
Там народец велик и убог,
По холмам бродят дикие звери.
Я-то знаю, что я там Бог,
А в меня там никто не верит.

Я не поняла, плохо это или хорошо, и сейчас не больно-то понимаю, но это было, факт реальности состоялся и воплотился в строчки на бумаге.
Преображение одного вида реальности в другой, в более, что ли, прочный… вот что значит для меня поэзия. Да и проза отчасти. Но поэзия – короче, скон-цен-три-ро-ван-нее… Какие длинные и непоэтические слова надо произносить, чтоб описать в прозе такую краткую и простую вещь, как стихи! Вот что еще: поэзия пригождается! И не только автору. Она живет своей жизнью, важной для кого-то где-то, далекого во времени и пространстве. То есть она без помех и без потерь перемещается из одной реальности в другую. Она сильная и завоевывает пространство-время. Сохраняя, таким образом, иногда на века, первую свою реальность – автора! Не всегда… Но Пушкин, Лермонтов, Блок – им удалось. «Нет, весь я не умру – душа в заветной лире мой прах переживет и тленья убежит…» – вот что всё это значит. Вот что зарыто в потребности писать стихи. А волевое намерение «непременно создать стихотворение» не срабатывает. Душа сама – реальность и сама берется за этот труд – преображения мысли и чувства – в слово.
Я не знаю, что произойдет с моими стихами, этого никто никогда не знает, но мне мое первое стихотворение пригодилось. Во-первых, я сама его помню именно как точку реальности и, возможно, в какой-то мере свою отправную точку…

– А как вообще ребенок начинает вдумываться в то, что «мгновенья» утекают навсегда? Вы в своем детстве как это переживали? Я лет в десять разграфила листочек на все дни третьей четверти и по вечерам с облегчением зачеркивала: вот наконец еще один кусок тоски и тягомотины кончился! Пока не подумала: а что же это я делаю?..

– Нет-нет, никаких разграфленных листочков. С пяти до пятнадцати (примерно) мне казалось, что время вообще всегда было и будет, и я в нем каким-то образом всегда была и буду. Детское чувство бессмертия распространялось у меня не только в сторону предстоящей жизни, но и в сторону прошлого. Я была всегда. Я не подгоняла время, не пыталась от него избавиться, мне не бывало скучно. Каждый миг для чего-то нужен. Даже боль. Ее следует перенести стойко, потому что потом настанет счастье. И оно всегда в конце концов наступало.
Хотя было, конечно, и в моей детской жизни полное безвременье, серая мгла. Я ведь помню себя только с возвращения мамы из лагеря, с пяти лет. Я же родилась в лагере, жила в «детской зоне», не говорила до трех лет, потом детские дома. Но вернулась мама, и время жизни ожило, проявилось, как фотопленка в черном пластмассовом бачке… Хотя пять лет остались «засвеченными», сработала какая-то защитная химическая реакция… Может, еще и поэтому прошлое – всё до маминого возвращения – казалось мне бесконечным, но неразличимым.
А потом долго, практически все мое сознательное детство, мы жили с мамой в сельском клубе, в комнате за экраном, я смотрела кино по три сеанса в день, много трофейных фильмов и много тех, что шли «вторым экраном», то есть не самых благонадежных и правильных… но, возможно, самых лучших. Или просто старых, драных… От «Чапаева» до «Моста Ватерлоо». Мы были с мамой замечательной парочкой. Так что и детство у меня было, как фильмы второго экрана – неправильное и замечательное.
Хотя со смертью, с похоронами я тоже встретилась рано. Похороны бывали под духовой оркестр, под марш Шопена. Конечно, смерть меня занимала очень, еще бы! Но я в нее… как бы… не верила. Это было такое, как сейчас бы сказали, отчасти шоу… Правда, с присутствием какого-то леденящего холода. Тупичок какой-то возникал в сознании… Но ударила меня смерть впервые, когда умерла моя любимая бабушка Агния Ивановна. Ударила через маму. Через ее отчаяние, я почувствовала ужас и реальность смерти. Но когда бабушку хоронили, я прекрасно помню, что все равно в гробу была – не она. Она настоящая ушла. Куда-то ушла, ускользнула. Правда, совсем, навсегда… здесь, с нами, ее больше не будет. То есть смерть была для меня в те времена прежде всего разлукой. Мне было одиннадцать.
И только к отрочеству с моим чувством времени стало что-то происходить. Оно вместе с пространством начало клубиться, а иногда и рваться. Порой мне казалось, что реальность – это «потемкинская деревня», что вот идешь по улице – и вроде бы всё есть, но стоит свернуть за угол, и там, где только что жил весь мир, – НИЧЕГО НЕТ. Я иногда пыталась «поймать миг обмана», например, внезапно заглядывала в подворотни… Правда-правда. Так, видимо, закончилось детство, здоровье души. Маме я об этом не рассказывала. Я ее берегла.

– Бабушки и дедушки часто говорят детям: «в наше время…» Но время-то общее, они же рядом и вместе. Что за парадокс? Как вы его объясняете?

– Думаю, что бабушки и дедушки имеют в виду время, когда они были молоды. Но что было в то время, чего сейчас нет? Любовь, страсть, ошибки, открытия – это было и есть во все времена. Я сама бабушка, я очень люблю людей, которые старше меня, но думаю, что правы молодые. Молодым могу сказать, что быть старым – это очень интересно. Скорость, с какой происходят технологические перемены, пугает меня, как и многих, но раз мне довелось пожить в XXI веке, то я пытаюсь справляться с его «холодными чудесами» его же средствами.
Ну кто мог представить еще двадцать лет назад, что в нашу жизнь так плотно войдут мобильные телефоны и интернет? Я за молодых именно потому, что помню прошлое. Очень хорошо помню. Я знаю, как трудно молодым. Со мной случалось то, что происходит со многими в отрочестве, и с мальчиками еще ужаснее, чем с девочками. Мне казалось, что мир просто рухнул, что всё неинтересно, бессмысленно, что все мы одинаковые – и не в божественном смысле, а в самом ужасном. Это проходит, как болезнь, как некая стадия развития, страшная, но неизбежная. От полной детской гармонии к разрыву с ней – и к обретению понимания, какие мы разные. К следующему чуду жизни и природы.
В детстве я была очень счастлива. После детдома, когда мама вернулась из лагеря, у меня началась жизнь. Я не поняла бы слов «оптимизм, оптимистка», но я жила в ощущении счастья. Мама курила – я это обожала. На улице мороз 40 градусов – лучше не бывает. Дождик – чудесно! В один год – мне было пять лет – я научилась сразу бегать, прыгать, читать и писать. Мамина любовь – я знаю, что и сейчас мама меня откуда-то любит. И если я верующий человек, то потому, что испытала и заполнена была любовью.

– Анна Львовна, как началось ваше приобщение к литературной классике и чем она для вас стала?

– На станции Мулянка в клубе «Прогресс» была библиотека. И там произошло два события – судьбоносных. В один прекрасный день на меня свалился синенький томик Блока. Дореволюционный. Он упал, открывшись на «Незнакомке». Я начала читать, и поскольку боролась с ятями и ерами, читала как бы на чужом языке, а с «Незнакомкой» вдруг приняла всю поэзию целиком. Это меня потрясло. Потом мама принесла «Войну и мир». Мама учила меня французскому языку, она успела немного поучиться в гимназии, любила французский, и она ввела меня в эту книгу с французского текста – в салоне мадам Шерер. Мама не велела мне читать подстрочный перевод, а велела вчитаться и понять. Так начался для меня Толстой. «Исповедь» Толстого я прочла, боюсь сказать, в 9–10 лет. Для меня было огромной новостью, что об этом, о таком можно думать.
Много позже, в восемнадцать, потрясением свежего, нового, современного литературного языка был для меня Андрей Георгиевич Битов. Советская проза меня после Толстого интересовала редко. Но книжечку со странным названием «Дачная местность, или Жизнь в ветреную погоду» меня притянула. Сунула туда нос – и привет! И до сих пор читаю Битова… Конечно, я и подумать не могла, что познакомлюсь с автором. Жизнь большая, и однажды в Грузии мы познакомились. У Битова я нашла в юности то, что находила у Толстого, – прямую речь, правду от первого лица. Он помог мне пережить кризис времен моей юности, современный кризис. Это огромное наслаждение – следить за мыслью и интонацией, современной нам, за мыслью писателя, абсолютно честного перед собой и читателем, думающего прямо сейчас, «в режиме реального времени». В этом смысле этот писатель – учитель, и слава Богу, не только мой. Когда люди вокруг тебя очень хотели бы «знать, понимать, быть как ты», как раз и означает, что ты им учитель.
Сейчас, в зрелые годы, я с радостью ловлю себя на том, как остро чувствую, что во мне собралось из разных, разных, разных моих времен: как во мне отпечатался Пушкин, как Толстой, тысячи потрясающих случайных новостей… Случайных ли? Кто-то захотел мне отдать свою реальность… Это моя школа постоянная и естественная до сегодняшнего дня.