ИМЯ И СЛОВО

Услышать гул истории

Лидия Корнеевна Чуковская однажды сказала Ахматовой: «Перечитывая блоковские «Записные книжки», я с удивлением слежу за черновиками: оказывается, стихи его лились потоком, сплошным, общим, и только потом, постепенно из этого общего потока выкристаллизовывались отдельные стихотворения, посвященные разным людям и «на разные темы». А поначалу они были едины. Словно широкая река у нас на глазах распадается на речки, ручейки, озера». Анна Ахматова ответила: «Это очень интересное наблюдение. Вам непременно следует написать статью. Ведь обычно-то бывает наоборот».

Мимолетное замечание Чуковской может быть ключом к поэзии Александра Блока. Блок один из самых исповедальных лириков (а возможно, и самый исповедальный). При этом стихи его, не теряя в интимности и личной отважной откровенности, складываются в эпическое или, во всяком случае, повествовательное полотно, из которого встает сюжет о жизни человека в истории. То есть писал он о себе, а при этом так зацепил время, или оно его так зацепило, что в трех томах его «романа в стихах» нашла свое выражение целая эпоха. Ни у одного поэта, включая величайших, мы не найдем ничего подобного.
Между прочим, эта стиховая синхронность таит в себе еще одно открытие. Вот знаменитое стихотворение, которое в школе любят задавать для чтения наизусть: «О, весна без конца и без краю – / Без конца и без краю мечта! / Узнаю тебя, жизнь! Принимаю! / И приветствую звоном щита!»

Стихотворение замечательное, хотя и несколько декларативное. На дворе, кстати, конец октября. Но не это самое интересное, а то, что через день Блок пишет другое стихотворение – о соблазне самоубийства. В предыдущем весна, здесь – зима. Понятно, все это пейзажи души, а не рисунки с натуры. Но вот в пейзажах-то души – какой контраст! Стихотворение волшебное (его любил читать вслух Пастернак). Как передает оно повторяющиеся, усыпляющие ритмы метели: «По улицам метель метет, / Свивается, шатается, / Мне кто-то руку подает / И кто-то улыбается».

Этот кто-то, рожденный метелью, двойник поэта, уговаривает его покончить с собой, бросившись в Неву («Течет она, поет она, / Зовет она, проклятая»). Его доводы ласковы и ужасны: «Пойми: уменьем умирать / Душа облагорожена. // Пойми, пойми, ты одинок, / Как сладки тайны холода…»

Так в стиховом потоке в течение двух дней возникают взаимоисключающие друг друга, друг от друга отталкивающиеся стихотворения. В их соседстве и столк­новении – правда о том, что происходит в сознании человека. До этого она была знакома разве что психологической прозе Толстого. В буднях мы не замечаем, не фиксируем наслоение в нас самых противоречивых чувств, состояний и представлений. Мы должны быть узнаваемы для окружающих, похожи на себя, поэтому все время выбираем определенное поведение и даже настроение. Остальное вытесняем из сознания. С практической точки зрения правильно, иначе нас просто могут счесть сумасшедшими. Хаос сознания угрожает нашему бытию, но он же и плодотворен. Во всяком случае, знать о нем полезно, как полезно знать всякую правду о себе.

* * *

Однако если бы Блок только безоглядно отдавался стихии, вряд ли бы он стал великим поэтом. Нет, он организует свою жизнь, а следовательно, и стихи, собирая их в циклы, разделы и книги. Однако ведь человек сюжета своей жизни не знает. Как можно организовывать биографический сюжет, не зная даже о ближайшем повороте?
А в том-то и дело, что Блок как будто знал. Он предчувствовал даже новую влюбленность. Еще в глухие, бессобытийные годы знал о грядущей революции. И так вплоть до своей смерти. В этом еще одна, уникальная особенность его поэзии.
Дело не в мистике и не в особом даре пророчества. Хотя и всякое пророчество страдает избыточным обобщением. Блок, разумеется, тоже не буквально представлял себе надвигающееся личное или историческое событие: что, когда, с кем, как? Но таково было его внутреннее устройство, что о неотвратимости именно такой встречи или такого потрясения он знал, слышал приближение их внутренним слухом.
Обычно человек живет личными, бытовыми переживаниями и отношениями, лепит жизнь, как ласточка гнездо, из маленьких зерен глины, скрепленных слюной. Политикой и историей только интересуется. О Боге, да и вообще о существовании высшего начала, думает, может быть, к ночи, а утром забывает. Всякое завтрашнее событие для него новость и неожиданность.
А теперь представьте себе, что Блок жил равно интенсивно сразу в трех этих мирах. Ритм истории чувствовал так же остро, как и ритм собственной жизни. Вернее, при всей разноплановости и индивидуальности звучания, миры эти составляли для него единое целое, как происходит с инструментами в симфоническом концерте. Приближение исторической катастрофы можно ведь уловить в семейных и дружеских отношениях, а не только при внимательном чтении газет. Сначала рвутся связи, появляется нервность, торопливость, из быта уходит тепло (не до него), надо успеть (что?). А при этом вдруг обнаруживается, что кто-то «смешал языки их», и близкие, как при вавилонском столпотворении, стали говорить на разных языках. Потом становится ясно, что именно так и рушится империя. Это для нас «потом», а Блок знал и чувствовал все прежде события.
При этом он постоянно соотносился с высшим началом, хотя и не был человеком воцерковленным. Как это происходит, описанию не поддается. Он называл это музыкой (сам, опять же, музыкальным слухом не обладал). Но тектонический сдвиг истории слышал и гибель цивилизации предсказал. Если вдуматься, и это не так уж фантастично. Ведь животные и птицы снимаются с мест и покидают район предстоящего стихийного бедствия. Допустим, устройство Блока было в этом смысле сродни биологическому устройству животных и птиц.
Не надо думать, что поэт такой же человек, как все люди, только пишущий стихи. Это утешительная байка новейшего времени.

* * *

Есть и еще одна вещь, позволившая Блоку строить свой автобиографический «роман в стихах». Блок жил в культуре. Теперь мы плохо представляем, что это значит. Ну, человек начитанный, культурный. Да. В одном больше культуры, в другом меньше. В заведующем провинциальным Домом культуры столько-то, в академике побольше, в операторе котельной совсем немного. Различия количественные и только.
Между тем жить в культуре – значит существовать в поле определенных ценностей и предпочтений, с которыми, как с компасом, человек проходит свой путь. Поле это испещрено дорожками следов. Пройти чужой дорожкой невозможно, но и миновать эти ориентиры нельзя. Всякая культурная эпоха дает один компас,  и стало быть, следы эти не случайны.
Таким компасом, таким универсальным европейским сюжетом служил для Блока «Фауст» Гете. Сегодня мы бы сказали, что это была общая для всех европейских интеллигентов культурная матрица. В «Фаусте» герой проходит различные стадии и превращения в поисках смысла жизни (после уверенности Средневековья, на волне Просвещения, в предчувствии Романтизма). Для Блока это была одна из важнейших книг, хотя о прямом следовании гетевскому сюжету нигде не сказано. Да это ведь и не было прямым следованием. На своем языке Блок очерчивал сюжет «романа в стихах» в письме Андрею Белому:
«...таков мой путь… теперь, когда он пройден, я твердо уверен, что это должное и что все стихи вместе – «трилогия вочеловечения» (от мгновения слишком яркого света – через необходимый болотистый лес – к отчаянью, проклятиям, «возмездию» и… – к рождению человека «общественного», художника, мужественно глядящего в лицо миру, получившего право изучать формы, сдержанно испытывать годный и негодный матерьял, вглядываться в контуры «добра и зла» – ценою утраты части души)».

* * *

По существу, Блок был первым постмодернистом, хотя зарождение постмодернизма относят ко второй половине XX века, а провозвестником его многие считают Джеймса Джойса. Я сейчас имею в виду только одно свойство постмодернизма: строить из обломков прежних культур новое здание жизни и искусства.
Стихотворную трилогию Блока можно без особой натяжки сравнить с романом Джойса «Улисс», который начал печататься в последние годы жизни Блока. И тот и другой живут эхом культуры. Если роман Джойса глава за главой накладывается на гомеровскую «Одиссею», то роман Блока, как я уже говорил, в той же мере соотносится с гетевским «Фаустом». Джойс каждую главу пишет особым стилем. Стилистика и ритмика Блока от цикла к циклу меняются почти до неузнаваемости. Да и как можно написать в одном стиле о Прекрасной Даме и о болотных чертенятах, о революции, о нищей жизни петербургского обывателя и о Кармен?
Наконец, в «Улиссе» едва ли не всякая фраза отсылает нас к цитате из того или иного произведения, а то и к двойной цитате, например, Байрона из Шекспира. О Блоке написаны десятки работ, объясняющих явное, а чаще скрытое цитирование. Это, вообще говоря, свойственно любой поэзии. Но у Блока такое цитирование гуще и значимей, чем у его предшественников. Он чувствовал себя наследником и завершителем целой культурной эпохи. И недаром, как выяснилось. В последние годы жизни эта эпоха на его глазах разрушилась и затонула. В его стихах мы то и дело наталкиваемся на скрытые отсылки – ритмические, интонационные, смысловые, а то и прямо текстовые – к Некрасову и Тютчеву, Пушкину и Апухтину, Лермонтову и Полонскому, Шекспиру и Достоевскому, Лохвицкой и Фету, Байрону и Гейне. К цыганскому или городскому романсу, к русской сказке и частушкам. А ведь есть еще отсылки к архитектуре, музыке, живописи. Одно перечисление имен заняло бы не меньше страницы.
Есть, конечно, и отличия, и очень существенные. Скажу только о читательском восприятии. Если роман Джойса без комментариев читать почти невозможно или почти бесполезно, то стихи Блока можно читать, не заглядывая в комментарий, не задумываясь не только над внутренними цитатами, но и не соотнося сюжет трех томов с трагедией Гете. Стихотворение вообще действует непосредственно и живет само по себе, без большого романного контекста, часто даже без контекста времени и биографии. Вот, например, из стихов о Кармен: «Он вспоминает дни весны, / Он средь бушующих созвучий / Глядит на стан ее певучий / И видит творческие сны».
«Певучий стан» – замечательное, чисто блоковское выражение. В его стихах не только голос, но и природа, и душа, и тело, и лицо – все поет. Кто-то вспомнит при этом строку из «Евгения Онегина»: «Живее творческие сны». Ах, вот это откуда! А в связи с чем это у Пушкина? Скажу: Пушкин пишет о благодати деревенской тишины, потому что «В глуши слышнее голос лирный, / Живее творческие сны». Слова те же, а смысл другой. Пушкин земной человек, для творчества ему необходим покой. Блок – романтик, для него норма в предельном напряжении души, творческие сны рождают в нем любовный экстаз. У Блока, стало быть, чужое, но свое.
Дальше кто-то вспомнит пушкинское: «На свете счастья нет, / Но есть покой и воля». Не первой ли пушкинской строкой навеяны стихи Блока: «И наконец увидишь ты, / Что счастья и не надо было». И не от второй ли строки отталкивается его знаменитое: «И вечный бой! Покой нам только снится». Дальше и вовсе похоже на полемику с Пушкиным: «Покоя нет».
И пошла разворачиваться цепочка. Любопытно, существенно – какие разные у нас поэты, разные чувствования, разные модели поведения. Есть выбор, можно прикинуть на себя. Выбор есть, а антагонизма нет. Пушкин был любимым поэтом Блока. Это он в своей речи сказал: «Наша память хранит с малолетства веселое имя: Пушкин». Любимому поэту посвящено и предсмертное стихотворение Блока: «Пушкин! Тайную свободу / Пели мы вослед тебе!» Здесь тоже слова Пушкина, но цитата не скрыта – Блок выделил ее курсивом. Интересно, а что под «тайной свободой» понимали тот и другой?
Увлекательнейшее чтение! Но, повторяю, если вкуса к такому чтению нет, это тоже не страшно. Можно просто читать стихи, потому что они сами по себе замечательны.