ИМЯ И СЛОВО

Солдат Троянской войны

Гнедич – одно из тех имен в русской литературе, которое привычно упоминается среди поэтов пушкинского времени, но такое упоминание лишь подчеркивает забвение. Единственное, что мы выносим из школьного (да и университетского!) курса литературы – это то, что Гнедич перевел на язык родных осин «Илиаду». Лирика Гнедича, его поэмы и пьесы, его «Записная книжка», полная философских размышлений, его публичные выступления и письма – все это известно лишь узкому кругу специалистов. Собрание сочинений Гнедича не издавалось более ста лет, не говоря уже о полном академическом собрании.
Думается, не случайно Гнедич оставлен нам «про запас». Именно сегодня нам так нужны примеры творческой гармонии, примеры тех людей, для которых вся мировая культура – один большой сад. И что очень важно: Гнедич, сформировавшийся на стыке четырех культур – украинской, русской, античной и европейской, – он прекрасно знал, где и что растет в этом саду. Он не разбрасывался, не пробовал все плоды подряд.
Гнедич пытался приучить русских людей, прежде чем срывать плоды, смотреть на корни. Именно Гнедич как переводчик и мыслитель дал нашей культуре возможность живо ощутить не только свои близкие, славянские корни, но и корни, идущие от Эллады.
Задолго до Толстого и Достоевского, Солженицына и Шолохова он пришел к убеждению, что главный жанр русской литературы – эпос. Именно эпическое произведение более других соответствует и масштабу событий отечественной истории, и масштабу страны, и духовному складу народа, который чувствует себя народом лишь в свете «великих происшествий» (выражение Гнедича), а в буднях теряется, опускается и мельчает.
Но при этом Гнедич своей судьбой доказал, что эпическая цельность возможна без войн и сражений, без оглушительных катаклизмов. Эпосом делает жизнь великая цель. И пусть почти все дни Гнедича протекли в тиши Императорской Публичной библиотеки – он оставил нам эпос. Сокровенный эпос, не навязанный обстоятельствами, а созданный неустанным внутренним деланием.

Первые стихи и первая любовь

«Осьмнадцатый уже се истекает век…» Так начинается одно из первых сохранившихся произведений Николая Гнедича – «Песнь на Рождество Христово». Стихи написаны четырнадцатилетним отроком на рубеже веков, в 1798 году.
Рождественская песнь украшена рисунком автора: в бедных яслях лежит спелёнатый младенец, над ним – Вифлеемская звезда и шесть ангелов. Ясли нарисованы с крестьянским знанием дела, грубое сено торчит во все стороны.
Богородицу и Иосифа, как и волхвов с дарами, юный поэт не нарисовал. Возможно, не успел, затосковав о доме и погрузившись в счастливые воспоминания. В эту пору Николай и его старший брат Володя учились в Харькове, впервые оторвавшись от родных мест (села Бригадировка, что в Богодуховском уезде близ Полтавы), от бедной, но дружной своей семьи – отца и старших сестер Наташи, Маши и Гали.
 Мать Николая умерла при его рождении, поэтому нянчились с мальчиком сестры. В детстве он чуть не умер от оспы, и следы болезни печальными отметинами навсегда остались на его лице.
Сестры не могли заменить Гнедичу мать, но веселые и добрые барышни первыми заметили актерские способности младшего брата, стали брать его в свои домашние спектакли.
После Харьковского коллегиума братья Гнедичи поступили в Университетский благородный пансион в Москве. Сохранилось одно из писем Маши. Оно написано в сентябре 1801 года. В нем Маша просит Николая рассказать о том, как проходила в Первопрестольной коронация императора Александра I. В обмен на столь важные для жителей провинции подробности девушка обещает прислать брату журавля: «Здравствуй, милой мой братеку Миколочко. Прошу тебе ще мiй севенькiй голубчику, коли Володя полинится описате за коронацiю, то ти напиши, а я вже тобе пришлю за те журавель щоб с тобою на трагелдии тацував кадрель: то-то удивишь всех…»
Первая любовь пришла к Гнедичу в Петербурге, где он начал служить писцом в департаменте народного просвещения. Девушку, как и сестру Гнедича, звали Марией. Мария Хомутова.
Адресованных ей писем Гнедича до нас не дошло, а вот одно из писем Марии бережно сохранялось поэтом. Оно написано 20 декабря 1803 года. Гнедичу шел тогда двадцатый год, а Маша, очевидно, была чуть младше.

«Милостивый Государь, Николай Иванович!
Благодарю Вас за письмо, которое я имела удовольствия получить. Вы не поверите, сколько я чувствовала в душе моей удовольствия, читая его; несколько раз перечитывала...
Скажу Вам о себе: я с тоски умираю. Опишу Вам мое положение. Сижу дома и никуда не выезжаю. Дом мой о два этажа, превеликий; я сижу и живу в одной маленькой спальне, в которой расписаны по стенам деревья, горы, хижины; вверху комнаты изображен воздух и маленькие облака и птицы летающие представлены. Я сижу на черном, кожаном диване с утра и вяжу шнурки. Читаю книги, часто плачу задумываюсь, а по парадным комнатам брожу раз в день, когда обедаю. Бывают гости: и те тяготят. Нет тех милых душе моей, которые были в Петербурге…
Скажу Вам: я не смела к Вам писать…
Ношу всякий день ваш подарок, который я выпросила у Вас в медальон: как встаю поутру и этот медальончик надеваю…»

Что помешало молодым людям соединиться? Тому могло быть много причин: и отказ родителей Маши, и бедность Гнедича, и мнительность его – должно быть, он не верил, что его, изуродованного оспой, можно так сильно полюбить…

Без пяти минут гвардеец

Возможно, именно несчастье в первой любви побудило Гнедича на решительный шаг – поступить в гвардию и посвятить себя службе в армии. Для такого поступка требовалось благословение родителей, и Гнедич садится за письмо отцу Ивану Петровичу. Получилось даже не письмо, а публичная речь о выборе призвания. Чувствуется, что убедительность этого письма проверялась декламацией где-нибудь в глухом уголке парка. Голос юного Гнедича – «гибкий и сильный», как он сам его оценивал – хорошо слышен здесь.

«Вам известно, что я достигаю полноты телесного возраста, – с важностью начинает он письмо отцу Ивану Петровичу, – достигаю той точки жизни, того периода, в который должен я благодарностию платить Отечеству. Благодарность ни в чем ином не может заключаться, как в оказании услуг Отечеству, как общей матери, пекущейся равно о своих детях. Желание вступить в военную службу превратилось в сильнейшую страсть. Вы, может быть, скажете, что я не окончал наук. Но что воину нужно? Философия ли? Глубокие ли какие науки или математические познания? – Нет: дух силы и бодрости…»

Тут Николай решил честно сказать отцу, что постижение наук более его не увлекает: 

«Признательно скажу вам, что охота к учению мало по малу угасает». Тут же сообразив, что фраза эта малодушна и за нее можно получить от отца сугубое порицание, Гнедич спешит зачеркнуть ее.Николай, сочиняя это письмо, кажется, уверен, что годен к службе в гвардии. Кажется, что он совершенно забыл о том, что его здоровье подорвано перенесенной в детстве оспой. (Надо сказать, что оспа уносила множество детских жизней; к примеру, от этой болезни погиб единственный сын Кутузова.)
Но нет, о своих немощах Гнедич не забыл:

«Вы может быть думаете, что я слаб здоровьем… Нет, – я чувствую себя способным лучше управлять оружием, нежели пером… Скажу вам, что я рожден для подъятия оружия. Дух бодрости кипит в груди моей так пламенно, что я с веселым духом готов последнюю каплю крови пролить за Отечество».

В этом месте Иван Петрович не мог не улыбнуться. Это была, думается, не насмешливая, а снисходительная, почти умиленная улыбка человека, который понимает в эту минуту, что не зря живет на земле: такой сын не опозорит своего отца.
А Николай рассуждал тем временем: «Образ героя Суворова живо напечатлен в душе моей, я его боготворю. Жаль мне прервать союз с музами, но глас Отечества зовет… Если протечет мне 20 лет, дух бодрости ослабнет, желание уменьшится. До 20 лет может быть я буду не без имени человек…»

С мальчишеской наивностью Николай приводит отцу еще один довод за поступление в военную службу: благодаря ей он сможет… путешествовать. В глазах юного Гнедича итальянские и швейцарские походы Суворова – это не столько война, сколько познавательное знакомство с Европой.

«Может быть, доведется мне быть в отдаленных частях света, увидеть < жизнь > различных народов, образ их правления, образ их жизни, – и конечно, если судьба мне поблагоприятствует, я возвращусь с большими опытами и познаниями. Вы скажете, что военная служба сопряжена с величайшими трудностями. Правда, она много требует труда и нередко пожертвования сил; но что может быть славнее и приятнее, если не то, что мы преодолеваем трудности и достигаем того, чего желаем?..
И так, милостивый родитель, отриньте страх. Я уповаю на Бога и прошу его, да даст мне силы к понесению трудов. Позвольте мне вступить в военную службу… Но вы скажете, что нет благодетелей: Бог Всевышний Благотворитель: Он не оставит меня. Прошу со слезами, милостивый родитель, вашего отеческого благословения…»

Пройдет время, и Гнедич придет к убеждению, которое выразит на собрании Общества любителей российской словесности: «Перо писателя может быть в руках его оружием более могущественным, более действительным, нежели меч в руке воина…»

Гуд бай, Америка!

В 1810 году Гнедич задумал ехать в Америку. Тогда открылась вакансия на место советника при русском посольстве в Вашингтоне. «Я был уже на мази ехать искать фортуны там, где растет перец, в Северную Америку», – вспоминал он.
Но вмешались семейные обстоятельства: Гнедич не мог оставить сестру Галю, которая после смерти отца в 1805 году осталась совершенно одна. Жила в такой бедности, что не могла появиться даже в полтавском «свете», и это вынужденное уединение помешало ей выйти замуж. Немыслимо было оставить ее надолго.
12 апреля 1811 года Николай Гнедич был определен на вакансию помощника библиотекаря в Императорскую Публичную библиотеку. Должность – из самых скромных, но директор библиотеки Алексей Николаевич Оленин сделал ее почетной и ответственной: Гнедичу было поручено хранение манускриптов греческого собрания библиотеки.

Хранитель греков

Оленин устроил все для того, чтобы работа Гнедича над переводом «Илиады» протекала в самых благоприятных условиях. Кроме жалованья, которое составляло тысячу рублей, Николаю Ивановичу полагалась служебная квартира прямо в здании библиотеки, что в условиях промозглого Петербурга сберегало не только время, но и здоровье. Все необходимые книги теперь были под рукой. Соседство тоже оказалось удачным: апартаменты Гнедича располагались над квартирой Ивана Андреевича Крылова, который заведовал русским собранием библиотеки.
Варвара Оленина, старшая дочь Алексея Николаевича, вспоминала: «Крылов и Гнедич, искреннейшие мои друзья и благодетели, занимались премного мною; были замечательны своею дурнотою; оба высокие: первый толстый, обрюзглый, второй сухой, бледный, кривой, с исшитым от воспы лицом; но зато души и умы были превосходные. Гнедича батюшка прозвал ходячая душа…»
В 1812 году Гнедичу исполнилось 28 лет. Потомок казацких сотников, он непременно отправился бы на войну, если бы ему позволяло здоровье. Но еще в 1809 году хвори Николая внушали медикам опасения, а несчастный случай, происшедший в 1810 году по пути из Петербурга в родное село, чуть не лишил его жизни. На мосту через Днепр кони понесли, Гнедича выбросило из коляски, и он попал под колесо того экипажа, что ехал за ним.
С тех пор болезни не оставляли Гнедича, и во время Отечественной войны он уже не мог встать в строй. Но поэт проявил немалую силу духа, помогая словом и делом всем тем своим друзьям и знакомым, кто был так или иначе задет войной.
9 марта 1812 года Николай Гнедич участвовал в проводах от Московской заставы Семеновского полка, в котором служили сыновья Алексея Николаевича Оленина – 18-летний Николай и 17-летний Петр. Гнедич знал юношей еще детьми и смотрел на них как на своих младших братьев.
Очевидцы вспоминают, что день 9 марта 1812 года выдался пасмурным, шел мокрый снег. Настроение у провожающих было тревожное. Мало кто сомневался, что полк уходит не просто в поход, а навстречу войне.
Через полтора месяца после вторжения Наполеона Оленин получил от правительства распоряжение подготовить к эвакуации наиболее ценную часть собрания Императорской Публичной библиотеки. Для переправки книг в безопасное место (предполагалось, что это будет Петрозаводск) Алексей Николаевич нанял бриг.
Гнедич занялся отбором самых ценных книг греческого собрания. На поверку оказывалось, что все они ценные и ни одной нельзя было пожертвовать. В кратчайший срок – с конца августа по середину сентября – 150 тысяч томов книг и все рукописи были уложены в 189 ящиков.
Из-за непогоды путь «библиотечного» брига до Ладожского озера занял почти две недели. Морозы застали бриг у деревни Устланки, в тридцати верстах выше Лодейного Поля. Там и пришлось бросить якорь и остаться на зимовку. Состояние книжных сокровищ очень беспокоило Оленина, и он добился их возвращения по зимнику, санным путем. 19 декабря 1812 года книги благополучно вернулись в Петербург.

Друзья

Летом 1813 года и Батюшков ушел на войну. Первое же его письмо Гнедичу наполнено просьбами: «Отправь это письмо к батюшке… Сделай одолжение, из моих денег купи сии карты и пришли немедленно при первой оказии… Приложенные у сего письма доставь сестре и куда следует, не замедля… Письма раздай по адресу… В книжной лавке Академии наук надо вышедший на 813 год адрес-календарь…»

Гнедич исполнял столько самых разнообразных поручений Батюшкова (друзья называли их «дружескими комиссиями»), что нельзя не удивиться его терпению и пунктуальности.

«Пришли мне табаку курительного, янтарный чубук и несколько книг русских стихов да балладу Жуковского, чем меня много обяжешь….» – это Батюшков пишет из своего вологодского Хантоново. Из «ледяного» шведского похода Константин просил прислать два фунта чая, теплые чулки и перчатки, книгу Оссиана, а также заказать темно-зеленый гусарский жилет. И вновь из Хантоново: поскорее выслать плетеный чубук для фарфоровой трубки, турецкий табак, почтовой бумаги, «Цветник» Державина и «Драматический вестник»…
После войны «комиссии» Батюшкова только множились, особенно когда он писал из деревни: «Сделай одолжение, милый друг, отошли со сторожем это письмо слесарю моему; оно ему очень нужно. Слесарь вручит тебе сто рублей, а ты вручи их книгопродавцу…»

При этом Батюшков вечно подшучивал над другом, называя его канальей, хохлом, злодеем… Конечно, выносить все это мог лишь очень снисходительный человек, способный к самоиронии. Странно, что люди, наблюдавшие Гнедича со стороны, считали его гордым, чопорным и лишенным юмора.
Надо сказать, что и Батюшков всегда был полон заботы о друге. И не только для Константина, но и для его сестер Гнедич был родным человеком. В 1817 году Батюшков писал из Хантоново: «Я послал тебе Умирающего Тасса, а сестрица послала тебе чулки; не знаю, что более тебе понравится и что прочнее, а до потомства ни стихи, ни чулки не дойдут: я в этом уверен…»

Нет, не случайно в 1816 году Батюшков доверяет Гнедичу издание своей заветной книги – двух томов «Опытов в стихах и прозе». Константин Николаевич знает, что Гнедич справится с этим куда лучше, чем если бы за дело взялся он сам. 17 августа Батюшков, тронутый вниманием друга, пишет Гнедичу: «Письмо твое получил и благодарю за предложение твое печатать на свой счет и, кроме того, дать еще автору 1500. Ты разоришься, и я никак не могу на это согласиться…»

Таким же заботливым издателем Гнедич станет и для Пушкина. 24 марта 1821 года Александр Сергеевич напишет из Кишинева: «Вдохновительное письмо ваше, почтенный Николай Иванович, нашло меня в пустынях Молдавии; оно обрадовало и тронуло меня до глубины сердца. Благодарю за воспоминание, за дружбы, за хвалу, за упреки, за формат этого письма – все показывает участие, которое принимает живая душа ваша во всем, что касается до меня. Платье, сшитое по заказу вашему, на «Руслана и Людмилу», прекрасно; и вот уже четыре дни как печатные стихи, виньета и переплет детски утешают меня…»

Перо и сердце

Как сохранить свою независимость, в защиту каких ценностей направить свое перо? – вот вопросы, которые волновали Гнедича задолго до того, как ими зададутся крупнейшие писатели ХХ века.
В 1821 году он выступил с речью на собрании Вольного общества любителей российской словесности. Многие собратья по литературе слушали Гнедича невнимательно, заранее зачислив его в архаики и ретрограды. Мудрая, горячая и до сих пор злободневная речь Гнедича и сегодня кажется гласом вопиющего в пустыне.

 «Писатель своими мнениями действует на мнение общества; и чем он богаче дарованием, тем последствия неизбежнее… Если писатель благородное оружие свое преклоняет перед врагами своими, если он унижает его, чтобы ласкать могуществу, или, если прелестию цветов покрывает разврат и пороки, если, вместо огня благотворного, он возжигает в душах разрушительный пожар, и пищу сердец чувствительных превращает в яд: перо его – скипетр, упавший в прах, или оружие убийства! – Чтобы памяти своей не обременить сими грозными упреками, писатель не должен отделять любви к славе своей от любви к благу общему…»

Гнедич категорически не соглашался с теми, кто считал: писатель – слуга читателей, а его произведения – зеркало действительности. Им он с гневом отвечал: «Писатель, говорят, есть выражение времени, печать духа и нравов века своего. Как?.. Он, свободный, должен рабски следовать за веком и, сам увлекаясь пороками его, должен питать их?.. Удались, мысль, недостойная разума!.. В дни безверия и безбожия народного… нужнее чрезмерить величие человека, нежели унижать его…»

Одна из его заветных и любимых мыслей: от знания античности и классических языков напрямую зависят успехи русской словесности. Забвение античной классики, школярское отношение к древним языкам приводят к бесконечным заимствованиям стиля и слога из чужой литературы, к упадку своеобразия и неповторимости русской словесности.

«Если б поэзия и красноречие древних служили образцами для нашей словесности, – говорил Гнедич еще в 1814 году, – мы не бряцали б великолепных од своих на Готических лирах, не основывали б своей эпопеи на скудном знании поэмы Французской, не делали б нашего театра зрелищем одних любовных приключений; не дали б иностранцам упредить нас глубокими познаниями и изысканиями нашей истории…»

После 1917 года речи Гнедича и его «Записные книжки» издавались лишь фрагментами. Гораздо удобнее было иметь дело с Гнедичем-переводчиком, чем с Гнедичем-мыслителем. За последние сто лет «Записные книжки» Гнедича ни разу не издавались полностью, хотя по объему это всего лишь тридцать страниц. В советское время цензуру пугали религиозные размышления Гнедича. Что пугает издателей сегодня – трудно сказать. Возможно, острая злободневность его мыслей о народе и власти, нравственный максимализм Гнедича.

Из «Записной книжки» Н.И. Гнедича

...В век нравственный самые пороки покрываются личинами. В век безверия они нагло выказывают чело свое. Скупость, невежество, самолюбие, гордость являются в наш век в новом виде. Прежде они были робче..; а теперь они к дурноте порока присоединяют еще дерзость и грубость; прежде они были неприятны и смешны; а теперь они безобразны и ненавистны.

...Государства доводятся до такого положения, что в них мыслящему человеку ничего не можно сказать без того, чтобы не показаться осуждающим и власти, которые это делают, и народ, который это переносит. В такие времена безнадежные должно молчать.

...Первый, издавший крик о равенстве – был его враг; если это был человек из народа, он алкал золота богачей; если богач – он хотел почести вельмож; если вельможа – жадничал верховной власти; и вот какого равенства желают все, о нем вопящие…

…Кто будет внимательно наблюдать современников, тот увидит в них удивительную смесь подлости и дерзости, безбожия и суеверия, жестокости и сентиментальной нежности, разврата и набожности, холодности и романического исступления. Они не знают, во что им одеться, в доспехи ли рыцарей, в рясу ли монахов, или в тогу римскую? Они испытали быть всем, выключая того, чем им быть надлежит. Истинное им кажется слишком обыкновенным, простое – низким и ветхим, и вкус их находит приятность в одном том, что чрезмерно.

...Я никогда не хотел бы быть писателем, если б мне дали делать. И кто захочет писать, если он может действовать? Но кто и кому даст действовать у нас?

* * *

Николай Иванович Гнедич не дожил до старости. Он умер 3 февраля 1833 года. Ему было 49 лет.  На бюро, за которым Гнедич работал, остался листок с неоконченным стихотворением.

Душа, душа, ты рано износила
Свой временный, земной на мне покров…