Александр Мелихов: «Красота выпрямляет нас, избавляя от страха»

Писатель Александр Мелихов, ученый-математик по первой профессии, вместе с тем работает как правозащитник, социолог и педагог. В центр своих романов «Изгнание из Эдема», «Нам целый мир чужбина», «Интернационал дураков», «Тень отца» он раз за разом ставит важнейшие ценности, константы нашей жизни и нашего душевного склада. Одна из таких ценностей – красота, в которой соприкасаются вечное и ежедневное, – стала предметом изучения прозаика-социолога.

– Наверное, нет детей, а тем более подростков, которые не беспокоились бы о своей внешности и не мечтали бы быть красивыми. Но желание быть красивым – это не совсем то, что безоговорочно одобряется отечественной культурой. О греческом идеале калокагатии (красота–добро) Лев Толстой писал, что он ложный: добро – высшая ценность нашей жизни, а красота всего лишь то, что доставляет чувственное удовольствие и тем самым мешает стремлению к добру. Собственно, вопрос такой: почему красота – самая притягательная и вместе с тем подозрительная «ценность»? И в ваши школьные годы вы о своей собственной красоте задумывались?

– Еще как! Качал бицепсы-трицепсы, искал в зеркале, с какого боку моя физиономия наименее безобразна, старался уговорить себя, что в моих шрамах есть что-то романтическое: надо сказать, что впоследствии они и впрямь ничему не помешали. Да и тогда я постоянно о них забывал, витая в более возвышенных облаках: наука, спорт, путешествия и приключения… Разумеется, и в них меня влекла прежде всего красота, так что если бы я посвятил себя добру, то не сделался бы ни ученым, ни писателем, ни кое-что повидавшим или хотя бы физически сильным человеком. Я не очень даже понимаю, что такое добро в мире, откуда изгнана «бесовская прелесть» красоты, состязательности – желания быть более красивым, умным, остроумным, чем другие? А откуда же будет браться счастье?
Толстой прекрасно показал, как Кити Щербацкая, чтобы избавиться от зависти к чужому счастью, пытается ухаживать за больными и в конце концов начинает их ненавидеть. У того же Толстого где-то сказано: он был вполне счастлив, а потому вполне хорош в эту минуту. Я тоже думаю, что самый надежный, если не единственный путь к добру лежит через счастье, которое невозможно без красоты.
В «Интернационале дураков» мой герой приходит к выводу, что красота – это грёза, обретшая отчетливость, которая, как правило, не может воплотиться в мире предметов – уж слишком все они несовершенны, – но только в мире образов. И этот мир образов создает нашу главную защиту от ужаса, скуки и безобразия – я называю ее экзистенциальной защитой и считаю, что без этой защиты мы бы просто не выжили, ее утратой я объясняю наркоманию, самоубийства, немотивированную преступность… То есть без красоты мы не только не предались бы добру, но, возможно, превратились бы в изнемогающих от отчаяния чудовищ.

– В связи с ценностью красоты вы упомянули антиценность зависти. Сегодня в общественных спорах о необходимости школьной формы постоянно фигурирует странный для меня довод: единая форма избавит от зависти тех, кто почему-либо хуже одет. Но одежда – она и есть одежда. Однако если зависть признана в обществе столь важным чувством, что ради него готовы переодеть всех детей, то что же делать с красотой? Ее же нельзя с себя «снять»...

– Зависть если и не сестра, то побочная дочь соревнования – это раздражение проигравших. Но зависть бывает двух цветов – черная и белая. Черная ненавидит победителя и хочет ему навредить, белая восхищается им и хочет сравняться с ним или даже его превзойти в честном состязании. Так вот, задумаемся: возможна ли белая зависть по отношению к одежде?
Другое дело, что нас всегда окружают люди, в чем-то более успешные, и защититься от ощущения своей неполноценности можно лишь ощущением своего превосходства в чем-то ином: да, он красивее, но я умнее, да, он богаче, но я обаятельнее, он сильнее, но я счастливее – и так далее. И я не знаю, надо ли людям начинать тренироваться в искусстве экзистенциальной обороны еще в школе или лучше отложить это до начала взрослой жизни, когда уже будет наработан более прочный слой реальных достижений, – у меня нет ясности в этом вопросе. Но ведь, кстати сказать, есть компромиссный вариант: ввести несколько вариантов школьной формы – более официальную и более спортивную и так далее. Можно об этом расспросить самих школьников.

– То есть белая зависть – это стимул творчества и достижений? Тогда по отношению к одежде он будет, наверное, таким: как элегантно, со вкусом, к лицу одета подруга – я тоже этому научусь! Но так или иначе мы говорим о красоте внешности. Красоте «зримой». Собственно, Платон в диалоге «Федр» именно это – «зримость» утвердил как неотъемлемое, изначальное качество красоты. Но отечественная культура, несомненно, выдвигала и предпочитала красоту «внутреннюю», красоту «незримую». Почему?

– Так ли уж несомненно? У Достоевского роковая красавица на красавице – без этого бы просто и сюжет было бы не запустить. Увидел бы Мышкин портрет дурнушки – и что? И если бы от любви к некрасивой женщине стал сходить с ума Рогожин, нам потребовались бы какие-то сложнейшие мотивировки. И если бы обычная женщина, пусть даже миловидная, бросила деньги в огонь, это было бы далеко не так красиво – я сейчас как раз обдумываю героиню, которая мучается от того, что красивые истории могут происходить только с красивыми женщинами. Даже моралист Толстой: не будь Анна Каренина столь красивой, влюбился бы в нее Вронский с первого взгляда? А то, что Толстой любит и понимает жертвенную Долли, еще не означает, что он считает ее такой же красивой, как, скажем, казачка Марьяна. Мы и сами можем любить людей за очень многое – за доброту, за верность, за трудолюбие, но эти чувства – нежность, забота, умиление, как ни бесконечно важны они для жизни, – они все-таки отличаются от того душевного потрясения, которое вызывает красота, царство которой не от мира сего. Придавленного заботами и унижениями героя Глеба Успенского Венера Милосская всего только «выпрямила», а от Ники Самофракийской и у нас захватывает дух!
Русские романтики всегда только так и писали: небесная красота, неземная красота – и правильно делали. Так что если красота незримая и превосходит красоту наблюдаемую, то лишь в том смысле, что словесные образы в своих эстетических возможностях превосходят образы визуальные. Их красота действительно бессмертна именно из-за ее неотчетливости. Особенно если она рождается из намеков. Еще давно, когда только начались разговоры о том, что искусство слова скоро будет оттеснено искусствами визуальными, я задумался: а как визуализировать строки «Когда подходила ты стройно бела, как лебедь, к моей глубине»?
Нет, я не отрицаю и духовной красоты, красоты личности, но это тоже не утилитарная добродетель, это способность на поступок именно бесполезный, а еще лучше опасный, только соответствующий какой-то нашей грёзе. Грёзе о презрении к смерти прежде всего. Возможно, даже ко всему, чего мы страшимся. Оттого нас красота и «выпрямляет» – избавляет от страха, главного врага нашего счастья.

– Конечно, образы красоты «выпрямляют» и вдохновляют человека, наученного эстетически и нравственно наслаждаться красотой. Но это красота всечеловеческая. Не повседневная. Невозможно каждый день трепетать перед Никой и выпрямляться перед Венерой. Но возможно и даже неизбежно каждый день решать вопрос об эстетичности собственного облика. Перед вами стоял такой вопрос? Как вы его решали?

– Мои школьные годы прошли при диктатуре – при диктатуре шпаны. Было бы полбеды, если бы она внушала только страх, – она внушала уважение. Она же создавала и каноны красоты, точнее, престижности. Если красота – обретшая отчетливость грёза, то грёзы сделаться уголовником у меня, разумеется, не было, хотелось только быть у них признанным за своего. Я и старался подражать их канону: завернутые кирзовые сапоги с финкой за голенищем, кепка-восьмиклинка с козырьком в два пальца… Родители с этим боролись, мы ускользали, школа тоже пыталась участвовать, но она была настолько лишена авторитета, что, нарушая ее запреты, мы лишь обретали дополнительную красоту в собственных глазах. Потом стиляги сделались законодателями вкусов, тоже адаптированных истинными хозяевами жизни – блатными: ушитые брючата, остроносые корочки – все удешевленное, самопальное, однако и я под это косил, хотя уже грезил о науке, о доблестях, о подвигах, о славе. Но обрести свой стиль – отдаться личной грёзе – я решился только в университете: хабэшные джинсы за четыре рэ, туристские ботинки за десять, рваный свитер – в этом тоже был свой джигитский шик: бешмет рваный, а оружие – интеллект, спортивная фигура – в серебре. Сегодня же для меня главное – это мое дело, а бешмет – лишь бы не чувствовать себя ни шутом, ни юродивым. Грёзы взрослых людей, а значит, и представления о красоте редко связаны с внешностью.

– А что бы вы посоветовали подростку, мечтающему о своей красоте?

– Служить своей, а не чужой мечте. Если, конечно, она у него есть.

Беседовала Елена ИВАНИЦКАЯ