СЕМЕЙНЫЙ АЛЬБОМ

Там чья-то тень, тут чье-то горе...

30октября – День памяти жертв политических репрессий. В этот день вспоминают – называют, зачитывают – имена людей, расстрелянных и замученных в ходе Большого террора, возлагают цветы в местах памяти. Вспомнить время, когда люди жили, не понимая, откуда и когда прилетит несчастье, необходимо. Это подтекст нашей жизни, пусть и не опознаваемый.
В том и дело, что Большой террор покорежил всех, не только прямых своих жертв. Драма нашей истории – это и косвенно пострадавшие от репрессивной машины люди. Граждане своей страны, их миллионы. Перед вами история простой семьи, маленькой клеточки общества. Но ведь сколько в ней сказано о народе в целом…

«Убегали не столько от фашистов…»

Мой дед, Борисов Георгий Васильевич, погиб в бою 10 марта 1942 года. Ему было 38 лет. Перед войной он получил юридическое образование, и его направили в Западную Украину укреплять там советскую власть. Деда назначили районным прокурором города Яворов, шел 40-й год. Вскоре началась война, и бабушка с детьми (мама и мой дядя) в первый же день уехали домой.
Убегали они не столько от фашистов – все равно им пришлось жить в оккупации, – сколько от местных националистов. Суть национализма того времени и места – это ненависть к «советам» и их представителям. Так что даже чистокровных украинцев, которые работали в госорганах, они не щадили. Это продолжалось и после войны: или вы с бандеровцами, или всю семью развесят по деревьям. Так что люди собирали минимум вещей, чтобы не вызывать подозрения, делали вид, что идут в гости к родственникам в соседнюю деревню, а сами – бежать.
Когда война только началась, националисты с восторгом ждали освободителей. Вдобавок всю Западную Украину «освободили» буквально за неделю, поэтому уехать смогли только те, кто успел это сделать в первый день войны.
Мама рассказывает: ехали на поезде, долго, под постоянной бомбежкой. Как только в небе появлялись немецкие самолеты, поезд останавливался, и люди бежали со всех ног подальше от него. Мама цеплялась бабушке за подол, а бабушка тащила на руках младшего. В один из налетов бабушка села на ступеньки вагона и сказала: «Больше не побегу. Будь что будет». Однако они добрались до дома. Как ни странно, мама не помнит ни убитых, ни раненых, хотя, наверное, таких было немало. Только одно: как бежали, как она боялась отцепиться от юбки матери.
Дед тем временем остался в Яворове, его назначили комендантом, но пробыл в должности он недолго, один день, а может, и того меньше. В день объявления войны местные националисты провозгласили: «Комуняку на гилляку!», и деду пришлось уносить ноги. Без документов, пешком он пришел к семье и устроился на шахту, пока восстанавливал документы. Как только документы были восстановлены, дед ушел на фронт и погиб в ожесточенных боях за какое-то крошечное село, которого нет даже на карте Украины.

«На произвол судьбы»

В той хате, где жила бабушка с детьми в оккупацию, я один раз была. Глиняный пол, покрытый самодельными дорожками, белоснежные стены внутри и снаружи, запах трав и сдобных пирожков с вишнями и яблоками. И помню прабабушку, сидящую на завалинке. Она рассказывала, что при отступлении советской армии было приказано поджечь элеватор с зерном – чтоб врагу не досталось. Подожгли, но пошел дождь, огонь потух. Люди, забыв о страхе, набирали зерно и мыли его в реке, сушили и прятали на чердаках. Я все допытывалась у прабабушки: почему нельзя было людям раздать, ведь их бросали на произвол судьбы? Но она только молчала, жевала сухие губы – совсем старуха.
Во время оккупации – это уже мама рассказывала – в доме моих родных немцы устроили склад, а всех переселили в сарай. В этом сарае на чердаке стоял сундук с тем самым зерном, и туда же прабабушка поселила кур. Немцы периодически ходили на «продразверстку». Классическое «Яйки, млеко…» и дальше по тексту мои родные слышали частенько. Но захватчики особо не зверствовали, по чердакам не шарили. Больше всего прабабушка боялась, что петух закукарекает и выдаст свой гарем. Однако петух за время оккупации ни разу не кукарекнул. Вот вам и «куриные мозги».
Но про людей. В сарае жили прабабушка, бабушка с двумя детьми и еще трое детей прабабушки: сын такого же возраста, как моя мама, и подростки-близнецы постарше. Одного угнали в Германию, после войны он вернулся, его сразу призвали в армию, оттуда он пришел неузнаваемый, весь больной, и вскоре умер.
Был там и свой полицай – человек «откосил» каким-то образом от армии. После войны его сослали в лагерь, он отсидел 10 лет, вернулся, женился, дети у него родились. А из тех, кто ушел воевать, не вернулся домой никто.

«Люди жили – и всё»

Боевых действий в тех местах не велось. Наши ушли – пришли немцы, немцы ушли – пришли наши. Люди жили – и всё.
Во дворе моей прабабушки располагалась немецкая полевая кухня. Шофер привозил и лично выдавал детям или буханку хлеба, или галеты. В доме был склад, там хранились консервы, под потолком висели копченые колбасы. Но это только для офицеров. Дети забегали посмотреть, однако их за это не наказывали. Простых солдат кормили кашей или супом – что-то насыпали в миски. Еда всегда оставалась, и один повар, молодой веселый парень, наигрывал на губной гармошке, раздавал остатки местным. Народ заранее собирался возле двора с мисками и кастрюльками в ожидании, когда вояки наедятся. Другой немецкий повар был не такой: остатки вываливал на землю, но люди все равно ждали, когда увезут кухню, и собирали кашу с земли.
В городе также стояли войска из Германии и оккупированных стран. Итальянцы хватали мальчишек и под дулом автоматов заставляли ловить лягушек: подгоняли к реке, кивали на воду, говорили: «Ква-ква!» и показывали десять пальцев. Пока не поймают десяток, их не отпускали. Венгры так развлекались: заставляли ползти под прицелом или несколько раз падать и вставать. Но никаких физических увечий не наносили. Ни мама, ни бабушка не припомнили случая, чтоб кого-нибудь расстреляли или повесили. Зато хорошо помнят присловье того времени: «Были у нас и немцы, и итальянцы, и румыны, и венгры… а от партизан Бог миловал».

«Мимо судьбы»

В семье моего деда было четверо детей, но несмотря на бедность все получили образование. Старший, как рассказывают, был блестящим математиком, правда, успел закончить только школу, погиб в начале войны. Второй сын выучился и преподавал горное дело в вузе. Видимо, я в них – учитель и любитель математики.
Их сестра закончила институт культуры, та еще была артистка. Поехала в семью жениха знакомиться с одним только ридикюлем. На вопрос будущей свекрови, где ее вещи, не задумываясь ответила: «Багажу – в чем хожу, гардероб весь на мне». Вера была веселой и счастливой, у нее с мужем была большая любовь. Но недолго: он погиб в самом начале войны, и Вера, получив известие, долго плакала, а потом куда-то пропала. Объявилась, когда мне уже было лет десять. Где-то она жила в Сибири, где конкретно, чем занималась – история семьи умалчивает, но привезла оттуда пристрастие к алкоголю и виртуозное владение русским матерным языком. Такой я ее и помню: маленькая, тощая, с неизменной «беломориной» в зубах. По любому поводу у нее была прибаутка, привести их здесь я не могу. В общем, все годы после похоронки мужа человек прожил как бы мимо своей судьбы, в ней это сильно чувствовалось.
Ну а сам дед работал горным мастером, был членом партии и соответственно членом продотряда. В один из рейдов по хлебозаготовкам в город Зимогорье он познакомился с моей бабушкой. Бабушка была одной из первых комсомолок, активная и боевая. Если партия скажет надо, она была всегда готова. В общем, два сапога – то есть два убежденных строителя новой жизни – пара. И они поженились.

«Пані прокурорша» на час

Моя мама родилась в Кадиевке. Через два года после ее рождения город за какие-то заслуги Орджоникидзе был переименован в Серго, однако после освобождения от немецко-фашистских захватчиков, прямо посреди войны, городу было возвращено историческое название. И опять никто не понял, чем там товарищ Серго провинился. Однако историческое название тоже не давало властям покоя, и в середине 70-х городу дали имя новатора угольной промышленности 30-х годов Алексея Стаханова.
В общем, беспокойное место. Как, впрочем, вся жизнь тогда: ничего надежного.
В городе Яворове Львовской области, куда они переехали, снимали квартиру у одинокой польки. Дети сразу к ней привязались. Мама в шесть лет говорила на трех языках: русском, украинском и польском. Причем на польском даже лучше. Способность к языкам потом сыграла роль при выборе профессии, мама стала учителем английского и немецкого. А бабушка не работала, дома ей было скучно, она посещала все судебные заседания, которые вел муж. Ее называли «пані прокурорша».
Но это только небольшой стежок их короткой жизни. Весной 42-го она получила похоронку. Осмыслять и осуществлять дальнейшую жизнь ей пришлось в одиночестве. Ведь даже создать новую семью было проблематично. И вовсе не из-за отсутствия мужчин.
После войны в шахтах работать стало некому, и туда начали направлять по орг­набору работоспособных мужчин со всей страны. Таких работников подселяли к вдовам на квартиру. Бабушке попался хороший человек из Одесской области, работящий, добрый, щедрый. В 1948 году он попросил у детей разрешения жениться на их матери. Готов был их усыновить. Но поскольку детям погибших на фронте полагались льготы, а в то время нужно было платить за обучение не только в институте, но и в старших классах средней школы, то все остались при своих статусах.

«Никто не забыт, ничто не забыто»

Но вот в 1965 году пионеры-следопыты из Харьковской области прислали бабушке письмо. Они разыскивали родных воинов, похороненных в братской могиле, нашли в архиве адрес бабушки и пригласили ее на мероприятия, посвященные 20-летию Победы. Первый раз бабушка поехала вместе с моей мамой. Тогда и Вера тоже ездила. От железнодорожной станции их подвозил на телеге местный житель, в доме которого умирал раненый дед. А потом бабушка ездила туда много раз. И все мы – большой группой родственников. Но это совсем другая сторона памяти.
Цветы, дети, красные галстуки у обелиска. Слова, слова – много слов и главная клятва у памятника павшим: «Никто не забыт, ничто не забыто». Если бы так!
…Вот мой дед, вот его нехитрая официальная история. А сколько вокруг него одного невысказанных судеб, молчаливых трагедий, несостоявшихся жизней. Только начни расспрашивать – там чья-то тень, тут чье-то горе.
На самом деле многие забыты, особенно из тех, кто не на фронте погиб. Но погиб – в высоком смысле этого слова, положив жизнь и судьбу на алтарь истории.