ПРИМЕТЫ ВРЕМЕНИ

Притча о сменной обуви

Вечер. Завтра мы идем смотреть школу, куда меня, возможно, переведут. Родители на кухне, они думают, что я сплю. А я подслушиваю – в темноте коридора.
Школу им порекомендовала подруга, которая туда устроилась учителем географии. Не профессиональный педагог, геолог – а взяли, сказали, что нам такие и нужны, с ними детям интереснее. А еще там нет отметок – может быть, будут, а пока нет. Там маленькие классы. Там нет школьной формы. Родители сомневаются  – слишком много в этой школе не так.
А я «болею», жду, сцепив пальцы. Мне хочется туда. Без формы – это добрый знак.
Но родители, кажется, склоняются к тому, чтобы вообще отменить визит . Ведь прийти – это уже наполовину мне что-то обещать. А они видят, как я рвусь туда из обычной районной, где пожухлые снопы пшеницы за стеклом кабинетных шкафов, символизирующие советские урожаи, и портрет Ленина над доской. Они же опасаются. Демократическая школа – страшно подумать! Начало девяностых, время эйфории и разочарований…
– Нет, – говорит отец.
Все. Ничего не будет. Этот урок я уже выучил. Зря я только так много мечтал.
– Нет, – повторяет отец. – Давай все-таки рискнем.

***

Да, это была странная школа. Многие родители забирали своих детей после двух-трех месяцев. Почему – объяснить не могли. «Да, все у вас хорошо. Но мы все-таки уходим».
Боялись на самом деле. Потому что с детьми, учащимися в свободной школе, приходилось меняться самим. Периодически находился какой-нибудь активный родитель, который просил, чтобы было все то же самое, но только чтобы форма была. Ему вежливо объясняли, что «то же самое» с формой не получится. И он уходил – иногда забирая своего ребенка.
А ученики нашей школы и правда не очень походили на учеников. Сколько раз нас останавливали на улицах сердобольные граждане, чтобы узнать, почему мы не ходим в школу. Они думали, что мы вообще в нее не ходим – на нас не было формы. Тогда как раз появились хорошо зарабатывающие беспризорники, торговцы газетами, мойщики машин, и нас путали с ними. Формы-то нет.
«Косухи» металлистов в старших классах и панковские куртки, обвешанные значками; а-ля бандитские кепки и кожанки, балахоны рэперов, джинсы и джинсовки у большинства – разброд и шатание, если сравнивать с обычной, покинутой школой. Хаос, который только хаосу и научит.
Но на самом деле было не так.
Это была настоящая школа отношений.Каждый учитель мог попросить не носить на его уроки то-то и то-то. Наш истово верующий математик поставил условие, чтобы к нему не приходили в футболках с пентаграммой и надписью «Нирвана»; учитель химии требовала строгой одежды, потому что опыты – строгое дело, и можно смахнуть пробирку с кислотой рукавом безразмерного балахона; учитель МХК, всеобщая любимица, объясняла, что на экскурсию по городу она возьмет всех одетыми как попало, а в Пушкинский музей просит одеться аккуратно – из уважения к атмосфере места; учитель биологии на примере нашей одежды иронично и легко объясняла некоторые особенности группового и индивидуального поведения животных – были мимолетно обидевшиеся, но не было оскорбленных, в конце концов все вместе смеялись – и кое-что важное усваивали для себя; а физик, человек, которого нельзя было представить без костюма, давал свой урок – мужественность должна быть элегантна; физрук, стареющий денди и дамский угодник – что спортивный костюм хорош только в спортивном зале.
Конечно, были стычки, были вещи, сделанные назло и вопреки, были учительские ультиматумы – но все же медленно, без всяких официальных дресс-кодов и тем паче введения формы, примерно за два года на почве этого «вопроса одежды» вообще сложились школьные отношения, внутри которых в дальнейшем разрешались вещи куда более трудные.
Из этих трений, обид, демаршей возникла среда, которую каждый готов был критиковать, но которой внутренне чрезвычайно дорожили. И дети, и учителя. Среда человеческих отношений, в которой никто не отстраняется, не прячется за бумажкой приказа, не решает проблемы неизбирательно и опосредованно.
Педагогическая среда школы, чего уж там.

***

А за окнами меж тем была голодная Москва начала девяностых, родителям по полгода не платили зарплату (кажется, матери один раз задержали на девять месяцев). Джинсы у меня были одни, их покупали сильно на вырост, а вдобавок еще и подшивали изнанкой наружу, как бы выпячивая нашу бедность, которой я конечно же стыдился.
В школе давали гуманитарную помощь, памятное многим сухое молоко в серебристых пакетах, а я как раз читал «Республику ШКИД», и там тоже была гуманитарная помощь, то же самое молоко от АРА для голодающих; вполне достаточно для социальной самоидентификации.
Вот уж время социальных разрывов – не чета нынешнему! В школе были и такие ученики, чей завтрак стоил больше, чем вся еда нашей семьи за месяц. В классе были те, кто носил одежду, абсолютно недоступную другим.
Зависть? Случалась, куда же без нее. Но все-таки в первую очередь мы были товарищами. Дорожили школой, дорожили свободой. А на весах свободы право носить потрепанные дешевые джинсы с дыркой весило ровно столько же, сколько право носить самые дорогие джинсы из всех возможных.
Если не больше.

***

Один-единственный раз, уже в старших классах, форма едва не вернулась.
Словно первая птица из возвращающейся стаи, в школу устроилась работать абсолютно советская тетка-завуч. Ее нанимали, чтобы привести в порядок школьные бумаги и отчетность накануне аттестации и аккредитации, тогда как раз были введены эти процедуры. А она обнаружила себя в каком-то царстве непуганых идиотов, где, куда ни глянь, все требует упорядочивания, контроля и введения в правильное русло.
Мало-помалу – она действительно была фантастически трудолюбива и административно энергична – она стянула на себя санкции и функции, завела сторонников в родительском совете. А главное – успешно, без сучка, без задоринки провела странную, сомнительную, с точки зрения проверяющих, школу через аттестацию и аккредитацию. Впору памятник ставить.
Но – решила, что кое-что надо подправить. В части одежды.
Она была хорошим человеком, она свыклась с тем, что дети в шестом классе могут изучать «Гильгамеша», а в одиннадцатом – смотреть на уроке фильм Пазолини. Она даже гордилась этим, как гордятся врачи сложными случаями, с которыми к ним обратились. Свыклась, сжилась.
Но она хотела взять плату за это вопиющее бунтарство, за это внепрограммное содержание.
Платой была форма, естественно.

***

Как и положено опытному администратору, завуч начала с малого – с введения обязательной сменной обуви.
С отсутствием сменки боролись и раньше, но безуспешно. Завуч выступила очень точно: предложила сделать то, чего давно хотели добиться многие учителя. И прибавила к этому скромный довесок: надо бы еще определить, какой именно будет сменка. Составить список, что считать сменной обувью, что нет.
Ей хотелось, чтобы мальчики ходили в «ботиночках», а девочки – в «туфельках». Она так и говорила – «ботиночки», «туфельки». О, великая сила суффикса, говорящего больше, чем автор высказывания хотел бы сказать!
Казалось бы, ну сменка и сменка, ну нельзя в кроссовках ходить.
Но повести себя так, как повела завуч, было против традиций школы. Собственно, мы только тогда очень ясно почувствовали, что они есть, эти традиции, они все годы учебы защищали нас.
И вот они нарушены. Надо было по крайней мере обсудить нововведение с учениками.
Но связываться с завучем никто не хотел, это чувствовалось в поведении учителей, которые вдруг словно стали подпольщиками в своей собственной школе, ими выстроенной и выпестованной – о, великая сила административного рвения!

…Утром того дня, когда вводился в действие великий Указ, завуч, естественно, дежурила в холле, призвав себе в помощь охранника, двух техничек и медсестру. В строгом белом халате, со стетоскопом, она олицетворяла грядущий Закон Чистоты; сама завуч в похожем на китель жакете, медсестра в халате – досмотровая команда, полиция нравов.
Невесело было в то утро на первом этаже. Обычно, переобувшись, дети из разных классов толклись там, поджидая товарищей, а тут старались поскорее переобуть­ся и проскользнуть к лестнице наверх. В сторонке, совершенно ошарашенный, стоял, опустив руки, пятиклассник: на специально отведенном квадрате линолеума завуч выборочно проверяла, не чертит ли подошва, и его новый ботинок дал предательскую черту, жирную, любо-дорого посмотреть; побегает такой целый день на переменках – оттирай потом! А линолеум сами знаете сколько стоит, один этаж перестелить – уйма деньжищ!
Школа поменялась – неуемной энергией одного человека; ни медсестра, ни технички в общем-то не были подневольны, их просто прихватило попутной волной организаторского устремления; медсестре так и вовсе было неловко стоять как пугалу. Но протестовать, высказываться против – да вроде ж ничего такого не происходит, чтобы вообще говорить об этом в терминах протеста или возражений.
Но как-то невесело на душе, невесело.

***

Нас было четверо – четверо из 10 «А».
Мы сели на банкетки ровно напротив завуча; она почуяла подвох, знала, что мы постараемся как-то выказать протест, например, тайком попробуем прийти в прежней сменке, в кроссовках, отвлечь ее, просочиться внутрь, и, кажется, была готова обходить потом классы на уроках, чтобы выловить всех до одного саботажников Указа. Но одного она не ждала – что протест будет открытым; и теперь не успевала среагировать, она вообще, как тяжелый корабль, медленно разворачивалась, медленно вникала в новые ситуации, на это и был расчет.
Мой друг Максим достал из пакета белые офицерские валенки.
Мой друг Павел вынул из рюкзака резиновые болотные сапоги с ботфортами по пояс.
Мой друг Илья извлек на свет божий пересыпанные тальком бахилы химзащиты.
Я вытащил из матерчатого мешка лапти, настоящие лапти, в незапамятные времена привезенные родителями с Алтая, последний писк сезона, хит модельного года.
Глаза у завуча полезли на лоб. Школьники замолкли. Охранник рукой показал нам – пять баллов!
Мы переобувались.
Завуч подлетела – чистый самум!
– Что это? – прошипела она, багровея; волосы в ее прическе, казалось, начнут потрескивать от электричества ярости.
– Сменка, – ответили мы.
И достали каждый по копии Указа.
Мы сделали их накануне вечером. Стеклянный стенд с великим документом во избежание кощунства и оскорбительных для его содержания приписок был закрыт на замок, но на вахте, зная, что мы часто вешаем на том же стенде объявления о соревнованиях или дискотеках, нам легко дали ключи. И ключи от учительской, где стоял ксерокс.
И теперь, не давая ей опомниться, мы на четыре голоса заговорили:
– А что такого?
– Все по правилам!
– Вот же, вы сами написали!
Запретительная логика подвела ее. Документ был составлен примерно так: Приказ по образовательному учреждению номер такой-то… С такого числа ученикам запрещается использовать в качестве сменной обуви… а дальше шло перечисление – что именно запрещается использовать.
И мы в четыре голоса твердили ей:
– Мы пришли не в кроссовках…
– Не в ботинках на толстой подошве…
– Не в туфлях на высоком каблуке…
– Не в кедах…
– Не в ботинках с пачкающей подошвой…
– Не в сапогах с молнией…
Завуч хотела вырвать у Ильи из рук Указ, порвать его и растоптать, но вовремя опомнилась.
А Максим, преданно глядя ей в глаза, провел ногой в валенке по линолеуму и раболепно произнес:
– Посмотрите, они не чертят! Совсем-совсем.
И тут раздался смех. Веселый, спокойный смех; в меру громкий, не нарочитый, здоровый и не напряженный.
Смеялся директор школы.
Незамеченный, он спустился по лестнице из своего кабинета на третьем этаже. Он был непростым человеком, наш директор, школа была лишь одним из его занятий, у него были бордовый «Кадиллак», плечистый шофер-порученец, затянутая в восхитительное «мини» секретарша и отдельный подъезд в школьном здании, где нежелательно было появляться ученикам. Он не слишком участвовал в школьных делах, занимаясь, как я сейчас догадываюсь, в первую очередь тем, чтобы никто не отобрал школьное здание, вкусную четырех­этажку в историческом центре.
Он стоял, невысокий, плотный, в расстегнутом пиджаке, и смеялся.
И само собой все рассосалось: куда-то исчезла завуч, испарились технички и медсестра, задвигались, зашумели ученики. И только мы стояли в нелепой своей обувке, внутренне улыбаясь.
После первого урока Указ исчез со стенда, словно его и не было.
На выпускном вечере, выпив шампанского, директор сказал нам, вспоминая тот Указ о сменке:
– Это была проверка для вас. Если бы вы ничего не сделали, и я бы ничего не сделал. Ходили бы в ботиночках.
Мы все вместе рассмеялись.
Нас ждало будущее.
У нашей школы теперь другой директор, прежний ушел, постепенно ушли и многие учителя. Внутри – помпезный ремонт. А та завуч – заместитель директора по воспитательной работе. Или не та – просто у этой породы администраторов очень похожие лица, немудрено и спутать.
Их время.
Сменка наступила.
До свидания, Школа, которой больше нет.
Мы встретимся.