Чашка вдребезги

...На самом деле мы никогда не встречаемся с ребенком. Все время промахиваемся мимо него. Он растет в неосознанных промежутках нашего существования и легко избегает силков воспитания, оставляя нам лишь свою тень. А сам он уже ушел вперед, смотрите, его силуэт облит солнцем, его след легок, он идет в те края, куда нам нет входа.
Когда-то мы были там, а ныне мы – стражи у ворот детства. Горе тому городу, чья стража не охраняет его, а наводит свои порядки. Царство, разделившееся в себе, не устоит. А мы все делим и делим, все учим: «тебе нужно, ты должен». Дробим золотое царство на тусклые осколки.

***

Полагают, что дети ближе всего к нам в самом младенчестве.
Но так ли это?
Спустя три года я знаю своего сына куда лучше, чем в первые дни. Тогда я боялся взять его на руки. Шаг за шагом мы шли не навстречу, а в одном направлении. И вот спустя три года понимаешь, что нет ничего важнее, чем покой и смирение.
Смирения не перед ним, упрямым и своевольным трехлеткой, который отстаивает себя, а перед потоком жизни, который течет в нем, перед величием замысла. Он же не твой, он дан на время, а вот что только твое – так это радость совместной с ним жизни, радость от озарений, которые иногда вспыхивают внутри.
…Есть родители, у которых дни, как шпалы, по которым проложены рельсы, и их семейный состав беспечально движется в светлую даль. Все у них ясно и четко, порядок и обед по расписанию. Ты же идешь на ощупь, угадывая впотьмах – туда ли шагнул или опять подорвался на чем-то?
Разозлился, накричал, поссорился, помирился. Мелкий давно уж спокоен, а ты все нервничаешь – зачем кричал, зачем злился? Даешь зарок «теперь уж никогда», а там новый день, и новый оборот вашей жизни, и вы носитесь вокруг друг друга, то сходясь, то расходясь, как частицы в атоме. Но есть же сила, которая вас удерживает вместе, не дает разлететься в стороны? Имя этой силы слишком банально, чтобы я его называл.

...Приходит новый день, и все начинается снова. Встань, сядь, иди сюда, не надо туда ходить, одевайся, раздевайся, ешь это, не ешь то, хватит спать, ложись спать, иди играть, хватит разбрасывать игрушки…
Если сжать наше общение до глаголов, отчетливо видно, как мы лепим удобного нам ребенка – прежде всего в бытовом смысле удобного. Который хлопот не доставляет.
Так ведь сил нет никаких!
Нет. И не надо. Надо выдохнуть. Чтобы не орать, надо не орать. Крик есть признание собственного бессилия. Мы ведь ничем от детей не отличаемся – это к нам со всех сторон в уши сыплется: покупай, ты должен, ты имеешь право, ты обязан, тебе необходимо…
Мир ловил нас и давно поймал, и когда к множеству его голосов прибавляется еще и ребенок со своими запросами, психика не выдерживает.
Я отчетливо помню тот момент, когда исчезла ярость. Один из эпизодов хроники ежедневного безумия, когда с утра до вечера в доме колобродят двое маленьких детей (тогда родился уже второй сын, Григорий).
Допустим, он расшвырял в десятый раз книжки, укусил младшего брата за голову, раскрасил обои фломастером, потом полез на кухню за сахаром, попутно разбил чашку (очередную, разумеется) и в ответ на все увещевания и приглашения к совместной уборке комнаты бродил кругами по комнате и бормотал под нос «Сказку о Золотой рыбке».

А тебе надо сдавать материал в газету плюс горит перевод фильма, надо редактировать книжку и успокоить маму, которая лезет на стенку. Это все вполне может случиться в один неудачный день. И когда книги весело летят с полки в одиннадцатый раз, крышу срывает, конечно. Ты открываешь рот.
Так вот. Ярость исчезла прямо посередине воспитательного крика. Как свет погасили – раз, и нет. Удивительное чувство. Тишина и неожиданное понимание, что кричу вовсе не я, кричит моя работа, моя усталость, мои обязательства перед другими, мой страх оказаться кем-то, кем я не хочу быть – плохим родителем, сотрудником, мужем, сыном… А все дело просто в расстановке приоритетов. Да, работа необходима, спать приятно, отдохнуть хочется, и должно же быть время на себя самого, в конце концов! Но нет никакой работы важнее твоих детей. Ежедневное пребывание рядом с ними – священнодействие, потому что здесь, в этой точке нашего совместного существования, творится будущее.

***

Интересна готовность социума включаться в воспитание детей. У нас каждый ребенок – слегка сын полка.
Скажем, лето. Любезный наследник мой Всеволод Алексеевич лежит на теплой, нагретой южным солнцем брусчатке. Я стою рядом, жду, когда дитя наваляется. Никому мы не мешаем – бульвар пешеходный и весьма пустынный.
Разумеется, появляется старушка и в масляных красках живописует, что ждет моего сына в будущем и какой я родитель.
Воспитанный ребенок – это ребенок, не создающий проблем взрослым. Идеально – если он спящий. Так он ближе всего к отсутствию. Хочется, чтобы ребенок как бы был, но при этом его не было. Настоящего, неудобного, со своими проблемами, о которых он толком сказать не может, – не хочется.
Почему раздражает ребенок, ведущий себя, как ребенок? Нельзя сидеть на брусчатке, нельзя лежать на полу, нельзя дудеть в троллейбусе.
Пусть дудит, мне не жалко. А вот нет. Есть в этом привычный вывих нашего постсоветского мира, который наследуется нашими детьми.

…Настоящий ребенок все усложняет, требует душевного усилия, готовности открыться и услышать его. А никто не готов. Поэтому надо держать в узде. Потому что иначе не умеем, потому что с нами так же поступали, нам транслировали нашу ненужность, неготовность считаться с нашими потребностями и хотениями. И так раз за разом мы продлеваем свою травму ненужности в будущее. Прессуем детей, делаем из них оловянных солдатиков, вся вина которых в том, что им надо куда больше любви, чем мы можем дать.